Blut und ehre

      В сорок пятом мне исполнилось пятнадцать.       Мне дали оружие в руки и сказали, что теперь я — солдат.

***

— Значит так, — авторитетно заявил офицер, закатав рукава, — нужно совершить вылазку на окраину города и разведать обстановку. Сейчас возникли благоприятные обстоятельства, и враг попытается продвинуться вперёд, сместив линию фронта. Главные дороги должны быть под нашим контролем. Вопросы? Отлично, выдвигайтесь. Генрих, возьми с собой Вальтера.       Генрих посмотрел на меня. Я нервно взглотнул. — Так точно, — сказал он, быстро свернув карту и сунув её обратно к себе в планшетку. — Эй, дайте им что-то! — воскликнул офицер в сторону солдат, которые грузили в грузовик провизию. На минуту погрузка прекратилась.       Вальтеру, как старшему, дали бинокль и пистолет-пулемёт с двумя магазинами. Мне дали ручную гранату и каску. Мы выдвинулись.       Мы бегали по переулкам, перебегали узкие улочки и ползли под взорванной техникой, которую оставили наши силы в спешном отступлении. — Подло получается, — крикнул я Генриху, вытирая испачканные в грязи сапоги о серый снег, — дети прикрывают отступление взрослых мужчин. — Ты ставишь под сомнение приказ старшего по званию? — крикнул он мне из-за плеча, сидя на прогнившем сыром бревне, считая патроны. — Никак нет, — я понял, что зря я затеял этот разговор. Понимание Генриха я уже не завоюю.       Он молчал. Щелчок затвора ясно дал понять, что разговор был закончен. Он встал и достал карту. — Где мы? Долго осталось?       Генрих глянул по сторонам, вглядываясь в местные красоты. Затем втупился в карту. — Нет. Мы на полпути, — он быстро свернул карту и спрятал её в планшетку, — пойдём.       Мы двинули дальше по пустынному пригороду. Разбитые пыльные витрины, дырявые от бомбометаний таблички и надорванные, свисающие куски агитплакатов, которые еле держались на таких же самых огрызках стен, всё это сопровождало нас в нашем путешествии. Был конец зимы сорок пятого.       Вскоре мы дошли до указанной точки. Это был большой просторный дом, и мы с Генрихом поднялись на второй этаж и вышли на балкон. Генрих, приняв положение лёжа, всматривался в бинокль, я же отдыхал в кожаном кресле в глубине комнаты, размышляя, как хорошо было бы сейчас лечь в тёплую кровать с собранием сочинений Гёте и чашкой горячего шоколада. Наверное, я заболел, потому что здоровые люди не мечтают о таком просто так. А ещё, я часто зачихал и ощутил общую усталость. Но температуры пока не было, по крайней мере, мне так казалось. — Вальтер! Вальтер! — Что такое? — я приподнялся и одёрнул угол кителя, торчащий из-под широкого армейского ремня. — Танки! Танки!       Я стремительно подошёл к нему и взял бинокль в свои руки. Действительно, на горизонте виднелись танки противника. В приближающейся колонне я узнал американских «шерманов». — Что делать? — растерянно спросил у меня Генрих. — Ты тут старший, — я со спокойным выражением лица развёл руками, хотя внутри всё сжалось до состояния кислорода в баллонах. — Я же не знал…       Разница в возрасте между мною и Генрихом была почти в один год. Я видел неподдельную тревогу в его глазах. Времени было мало. Нужно было решать, что делать, пока мы ещё можем незаметно убраться восвояси к своим и доложить о приближении вражеской бронетехники. Никаких противотанковых средств у нас с собой не было.       Я вновь прильнул к биноклю. И после поисков, на руинах одного здания я заметил распластавшийся чёрный силуэт и трубу, внешне похожую на панцерфауст. В голове у меня созрел хитрый план, как притормозить продвижение врага и при этом возвратиться к своим героем. — Сиди здесь и не высовывайся, я скоро, — бросил я, быстро спускаясь вниз по винтовой лестнице.       Я перебежал на второй конец улицы и принялся искать среди развалин тот самый труп, который я имел дело наблюдать в бинокль. И он там действительно был. Отбившийся от своих, молодой пехотинец вермахта лежал, уснув вечным сном. Решив, что ему-то он уже точно не понадобится, я взял в руки панцерфауст. Но он оказался использованным. Я тут же откинул его в сторону, мысленно ругая себя за то, что мог заметить раньше, что он использованный, и не тратить столько драгоценного времени.       В уши ударил рёв танковых двигателей. Генрих по-прежнему оставался в доме. Я стоял на месте, пытаясь придумать новый план. Но придумывать долго не пришлось — когда по ушам пилкой проехался скрип танковых гусениц вражеских «шерманов» новый план созрел сам собой — убежать восвояси, пока можно было это сделать целыми и невредимыми. — Вальтер! — услышал я, и обернулся на звук. Через дорогу, стоя у дверей, на меня смотрел Генрих.       Короткая пулемётная очередь не дала мне что-либо сказать ему. Скрип становился всё ближе и ближе. Я начал паниковать. — Что нам делать? — во весь голос кричал Генрих из глубины дома, пытаясь перекричать танки. Они почти отрезали меня от Генриха. — Бежать! — Но как? — Попытайся сбежать через чёрный ход! — А как же ты? — Я что-нибудь придумаю.       У меня оставалась граната. Когда мимо меня промигнул «шерман», я подумал, что можно попытаться бросить гранату под гусеницу танка. Он наедет на неё, граната взорвётся и гусеница расстегнется. Колонна задержится, и мы беспрепятственно скроемся.       Я достал из-за пояса гранату и выдернул чеку. Мимо меня проехал уже второй танк. Я собрался с мыслями и бросил под третий танк гранату. Пулемётчик сразу же полоснул по мне короткой очередью, но ни одна из пуль чудом не попала; пули ложились аккурат в остатки белой стены в полметре от меня, кроша кирпичи, и я видел, как вздымался ввысь серый дымок — дроблённый кирпич, кирпичная пыль.       Я промахнулся. Граната упала под днище танка, и не смогла пробить броню. Теперь у меня не осталось ничего, а танки неумолимо продвигались вперёд и даже не думали останавливаться. Я убежал, петляя между развалинами. Обернувшись, я увидел, как третий танк из колонны, свернув с дороги, проехался по развалинам, ожидая застать меня там врасплох. Я видел, как труп молодого пехотинца скрылся под тяжёлыми гусеницами американского танка.       Я встретил Генриха целым и невредимым за углом одного из полуразрушенных домов. Со страху он чуть не полоснул меня автоматной очередью. Мы молча бежали тем же маршрутом обратно с докладом — мимо битых, пыльных витрин, разрушенных домов, по грязи и слегка подтаявшему снегу. Но мы выполнили поставленную боевую задачу — вернулись с докладом, из которого одного неразборчивого бреда Генриха хватило бы на целую докторскую дисертацию. Недолго думая, офицер приказал нам «ценой собственных жизней остановить их». А ещё, напоследок, давая нам по панцерфаусту, он сказал нам, что рейх верит в нас.       Мы вновь побежали навстречу тому, от чего мы несколько минут назад так стремительно убегали. Расчёт был прост — жахнуть по командиру колонны, и вывести из строя другие танки противника по возможности. Генриху, помимо панцерфауста, дали ещё и связку ручных гранат. Теоретически, этим можно было серьёзно ранить или в худшем случае контузить одного из членов экипажа вражеского танка. Мы были полны уверенности, что выполним свою задачу с честью. Колонну «шерманов» не пришлось долго искать.       Граната, выпущенная мной из панцерфауста, достигла своей цели. Послышался скрежет, взрыв, и танк остановился. Генрих, очевидно, хотел последовать моему примеру, но занял плохую позицию в наполовину заваленном проулке. Танк заблокировал его в тупике, бежать было некуда. Очевидно, водитель хотел если не задавить, то завалить его обломками, и направил свой танк прямо на него. Остальные танки, которые шли позади, разделились, и, свернув на соседние улицы, принялись давить и палить по всему, что двигалось. Было видно, что водители неприятеля нервничали; в городах на больших и маломаневренных танков смерть ждала на каждом шагу. — Вальтер! — закричал он, — Вальтер!       Я обернулся на звук. Шедший сзади танк открыл по мне огонь. Пуля попала мне в плечо, и адская, нестерпимая боль пронзила моё тело; я почувствовал, как рвутся и разрываются мои мышцы под давлением пули, точно натянутая нитка. В глазах на секунду потемнело. — Беги оттуда! — прошипел я, сдавливая в себе стон. — Не могу! Возьми мой панцерфауст! — Но как? — Я перекину, а ты поймай! Быстрее! — Хорошо…       Он бросил. Я поймал его в сантиметре от земли. Крепко взяв его в руки и недолго прицеливаясь, я выстрелил. Танк остановился, мотор заглох, а в корпусе виднелась солидная по размерам пробоина. Вскочив на подбитый танк, я глянул вниз, и увидел Генриха, торчащего из-под «шермана». Он был бледен, и ничего не говорил. Из его рта стекал бурый ручеёк.       Я отбросил в сторону дымящийся панцерфауст и соскочил. Ручеёк усилился. Подбежав к нему, я схватил его за руки, и тихо сказал: — Держись, я вытащу тебя.       Я крепко обхватил его вспотевшие ладони и потянул. Генрих начал мычать. Только когда его хватка ослабилась, я увидел, что гусеницей ему ампутировало обе ноги по пояс. Он лежал в луже собственной крови, и я никак не мог ему помочь. Сплюнув кровь, он сказал: — Добей меня.       Я молчал, оторопевший от увиденного. Вырвавшись, он распластался на земли и приставил себе ко лбу дуло пистолета-пулемёта, предварительно вздёрнув затвор. Он приложил мою влажную ладонь к рукоятке. — Добей, — повторил он, и я увидел, как новый ручеёк поступил к его подбородку. Из моих глаз потекли слёзы. Генрих закусил губу. — Это приказ. Приказы не обсуждаются.       Огромным усилием воли, перебаривая, истребляя в себе чувство жалости и сострадания, я рванул спусковой крючок. Я не хотел, чтобы он мучался. Генрих не дожил до своего шестнадцатилетия всего один день.       Я прислушался; вражеские танки были совсем рядом. Разделившись и прочесав округи, они не нашли того, кто по ним стрелял, и решили вновь сформировать колонну, выбрав своим новым командиром танк с орудием калибра поменьше. Я бросился бежать.       Возвращался я той самой злосчастной дорогой. В одном из побитых зеркал я увидел своё отражение — исхудавший, бледный, с мешками под глазами. «Бедный, замученный ребёнок» — сперва подумал я, а затем сам себя поправил. «Нет, — вновь подумал я, — я уже больше не ребёнок. Дети не бросаются грудью на танки с криками «Да здравствует Гитлер!» Нет, я уже больше не ребёнок». Сильнее завязав на шее отцовский чёрно-белый шарф в полосочку поверх петлиц, я продолжил бежать.       В указанном месте на меня ожидал грузовик. Я не видел, что было в его кузове — всё было накрыто большими кусками брезента, похожими на одеяла, но было видно, что грузовик загружен на половину. У капота возился шофёр, тревожно вслушивающийся в канонаду на горизонте, и рядом с ним стоял и беспечно курил офицер. Вдали показались силуэты наших самоходок. «Безумие, — подумал я, — «шерманы» пересчёлкают их, словно прошлогодние орехи». Но прикрывать наше спешное «отступление на заранее подготовленные позиции», как говорила официальная пропаганда, больше было некому. — А где Генрих? — вдруг спросил офицер. — Ротенфюрер Генрих Ойген погиб в бою. Как настоящий мужчина.       Офицер молча раздавил окурок о треснувший асфальт носком сапога и выдохнул дым. Затем робким движением указал рукой на покрытый брезентом кузов грузовика. Лицо его ни разу не изменилось; оно оставалось каменно-холодным на протяжении всего нашего «разговора», именуемым докладом. — Садись. — Так точно!

***

      По иронии судьбы, все лавры приписали погибшему Генриху, как старшему по званию. Его приставили к Железному Кресту второго класса посмертно. А то, что я подбил два вражеских танка практически в одиночку, никого не волновало. Я вновь и вновь мысленно возвращался к этому вопросу, и злость наполняла меня, как наполняет вода сосуды и ёмкости. Но, немного подумав, я понял, что если такова цена славы, то уж лучше я и впредь буду серой мышью в отряде, но зато живым. Лавры победителей мертвецам ни к чему, они нужны лишь живым в качестве повода помнить об этом человеке.       Она на скорую руку бинтовала моё плечо, утирая подступившие слёзы. — Почему ты плачешь? — для вежливости спросил я, зная ответ. Но мне всё же хотелось услышать её версию. Но она молчала. Закончив, она поцеловала меня в лоб и тихо прошептала на ухо: — Мне нужно идти.       Ей и вправду было нужно идти. Раненных было достаточно, и наверное, я был самым везучим из них — на носилках лежали солдаты без рук и ног, а я всего лишь поймал пулю. Она доставалась больно и мучительно, но по сравнению с ними, это — прогулка по парку. Мой отец всегда говорил: оценка приходит в сравнении.       Мы заняли местный то ли клуб, то ли дом культуры, и оборудовали его под временный госпиталь. Когда я помог занести раненных, офицер подозвал нас к себе и сказал, что нужно обыскать прилегающие дома. Меня приставили к ней в помощь.       Мы молча шли. Я следовал за ней, в голове представляя, что останется на поле брани от самоходок после стычки с американскими танками. Внезапно она остановилась посреди дороги. Я откинул в сторону свои мыслишки, ожидая её дальнейших действий. Она круто развернулась и крепко обняла меня, упершись носом в мой шарф. Я ответил тем же, сцепив свои руки на её спине прочным замком. Я ощущал, как тяжело она дышит, как вздымается её грудная клетка и колеблется талия под формой. Ни один из нас тогда не проронил ни слова. Она отпустила меня так же внезапно, как и обняла. Мы продолжили шагать. Мысли об этом её спонтанном поступке начисто выбили из головы пресловутые самоходки. Пресловутые наши самоходки, от которых теперь зависела судьба столицы, прошу заметить.       Найдя в домах пару аптечек и ружьё (моя находка), мы вернулись обратно. Офицер разрешил оставить ружьё себе. Я был этим очень доволен. Остаток дня проходил спокойно.       Она сидела у меня на коленях, прижимаясь ко мне. Я перебирал её волосы в своих руках — мягкие, по цвету как выжженная солома, а у меня жесткие и более светлые. Мы молчали. Что сказать, дети не умеют любить. Мы любили как могли, без слов. На что были способны. И как-то это странно получалось — нас научили воевать, но не научили любить. В нашем, «романтическом» представлении война всё время так или иначе пересекалась с любовью на страницах романов и повестей. Видимо, это не тот роман, который будет когда-либо опубликован.       Мы были глупыми детьми.