навылет

      Барабанная дробь дождевых капель по подоконники вынуждала бессильно прижать заледеневшие кончики пальцев к вискам и тихо, на грани слышимости, выдавить сдавленное ругательство. — Вы можете ругаться вслух, — психолог понимающе сцепил ладони в замок. — Меня научили другому, — вяло усмехнулась молодая девушка, скрестив руки на груди, словно защищаясь от пристального взора специалиста. Ей хотелось домой, в зябкую тишину, от которой спасал покрывшийся катышками серый плед, если укутаться в него по самую макушку и заснуть хотя бы на несколько часов. Но ведь дело это бессмысленное — липкий кошмар снова с толчка разобьёт некрепкие объятья Морфея, заставляя вернуться в реальный мир — с его серостью стен и отсутствием отопления. — Полагаю, вас «научил» ваш приёмный отец? — Он мне не… — пациентка сглотнула вязкий комок, состоящий из очередного «он мне не приёмный отец, он не оформлял никаких документов, он лишь вытащил меня из осточертевшего интерната и подарил мне цель жизни, а так — он мне никто». Но психолог, Сергей Николаевич, спустя два сеанса знал эту тираду наизусть. И его чуть склонённая набок голова означала — «расскажи мне, говори со мной, я хочу помочь». Впервые встретившись с этим жестом, девушка красноречиво скрипнула зубами от недовольства, но Игнашевич каким-то образом смог настроить её на сотрудничество. В следующую их встречу психолог с интересом слушал и без того известную ему информацию: «Меня зовут Ксения Соболева, мне двадцать два года, и я здесь, потому что так бездарно провалила миссию, попав в заложники к бандитским рожам с огромными такими тараканами». — Станислав Саламович за каждое матерное слово назначал мне «штрафные часы» — я отстранялась от любого задания на срок, зависящий от степени моей матершинности, — Ксюша натянула рукава излюбленной красной худи, скрывая сбитые костяшки, и нервно облизнула потрескавшиеся губы. И вся она была какая-то сбитая, потрескавшаяся, надломленная. — У него очень… действенные способы воспитания. — Он когда-нибудь поднимал на вас руку? — Нет, — резко ответила Соболева, начиная чувствовать отвращение к психологу. — Станислав Саламович сделал для меня многое, он не перестаёт спасать мою задницу — в начале тогда, в пятнадцать, а теперь из заложников! Он единственный, кому я вообще сдалась, Сергей Николаевич. — А как же Александр Ерохин? Ксения поежилась, опустив глаза в пол, на винного цвета кроссовки Vans, некогда белые подошвы которых покрылись налётом грязи вперемешку с пылью. А Саша всегда носил чёрные Nike, и, сколько бы Семак не требовал от него соблюдения дресскода на задании, он мог припереться на званый ужин в смокинге и своих затасканных Nike. — Мы расстались. — Почему? Сапфировые глаза девушки пронзили Игнашевича насквозь — будь он неопытным мальчишкой, точно бы разорвал зрительный контакт, настолько сильной была энергетика агента. Ксения не состояла ни в «Зените», ни в «ЦСКА», ни в «Локомотиве» — она составляла фундаментальное ядро команды под командованием директора Черчесова, которая по факту имела чертовски заумное название, а на деле звалась коротко — «сборная». Кому поручалось выполнить особо затруднительные миссии? Сборной. Кому доверяли самые страшные тайны, лишь бы выпутаться из дерьма? Сборной, а точнее — безукоризненному Станиславу Саламовичу, который спокойно отказывался от задания, почувствовав повисшую недоговорённость. От Черчесова не должно было быть никаких тайн, либо не стоило даже соваться к нему с мольбой о помощи. Каждые четыре года он набирал команду лучших из лучших и, оставаясь в тени, завоевывал в свете славу легендарнейшего директора его собственного «балагана», как он, посмеиваясь в усы, частенько называл «сборную». Правда, такое он мог себе позволить только в компании самих агентов и лично Ксении, которой приходилось выслушивать жаркие монологи Черчесова про его «подопечных» двадцать четыре на семь. Соболева молчала уже третью минуту, сдвинув брови и искренне не зная, как объяснить психологу весь тот калейдоскоп причин, которые могли бы стать ответом на лаконичный вопрос «почему?». Да потому что всё началось слишком стремительно — вот Ерохин улыбается ей, пиная ногой в её сторону полный магазин патронов, а она с молчаливой благодарностью перезаряжает пистолет и высовывается из-за стены, отстреливаясь. Вот Саша совершенно обыденно интересуется, как её зовут, а вот — зовёт на свидание в уютной питерской кафешке, в которой так приятно пахнет корицей. И вся их история любви — пропитана надоедливой корицей и запахом пороха с металлическим привкусом. Да потому что за семь месяцев отношений они износили свои чувства, растерзали их вечными ссорами и недомолвками, ревностью и переживаниями, от которых сердце заходилось в бешеном ритме, мешая прицелиться. Да потому что вся их история — помеха на их профессиональном пути. Да потому что Ксения больше не та девушка, в которую влюбился Ерохин. Её красная худи вызывала у него неконтролируемые приступы раздражения, а глаза, пустые и холодные, заставляли молча хлебать горький кофе из последней чистой кружки. Он ведь ушёл, а раковина ещё долго была забита грязной посудой — Соболевой просто не до этого было. У неё травма. У неё в жизни такой бардак, вызванный просто непростительной ошибкой. Отвлеклась, недоглядела, все силы истратила на бессмысленное трепыхание в руках преступников. — Наши отношения изжили себя, — язык противно прилипает к нёбу, а от стереотипности фразы захотелось по-детски поморщиться. Игнашевич же только кивнул, и Ксюша понимала, что он недоволен её кратким ответом, ведь она думала так долго вместо того, чтобы высказать всё это вслух. Это ведь двойной стресс, думает Сергей Николаевич, телесные увечья вкупе с душевными. Изуродованное тело и разбитое сердце — неудивительно, что Черчесов привёл девушку к нему, едва та прошла восстановительный курс в больнице. «У меня нет разбитого сердца», — упрямо заявляла Ксения, но они оба знали — агент увязла в болоте, из которого выход был один: пережить всё, перемолоть через мясорубку сознания и убедить себя в том, что жить дальше можно и нужно. Соболева сильнее, чем кажется, у неё стержень только трещинами глубокими покрылся, но нет, не сломался полностью — выходя из кабинета Игнашевича, она всегда держит спину прямо, прощается невозмутимым тоном и даже чуть приподнимает уголок губ, как будто бы поддержка нужна тут не ей, а Сергею Николаевичу. Оставалось полтора года до набора нового состава сборной, и Ксения была полна уверенности вернуться в строй — и так потеряла год, отлёживаясь в стенах больнички. Черчесов возвращал её туда с завидным терпением, охрану увеличивал, ругался до появления обеспокоенных медсестёр и неожиданно мягко просил Ксюшу «полежать ещё немного, до полного восстановления». А её на третий месяц уже тошнило от салатовых стен, от запаха медикаментов, впитавшихся в постельное белье, от вида растерянного Станислава Саламовича, который, думая, что девушка спит, на минуту зависал в дверном проёме и всматривался в родные заострившиеся черты. Мысленно он называл её своей дочерью, потому что за семь лет, пролетевших вмиг, Ксения стала для него той важной частью его жизни, без которой он себя не представлял. И сердце болезненно сжималось от вида его смысла жизни на больничных простынях, с перебинтованными руками до самых рукавов рубашки. «А ведь самое страшное скрыто за тканью», — Черчесов сжимал кулаки в карманах, пока Соболева со слабой улыбкой на губах пыталась доказать ему, что «у меня всё отлично, не терпится приступить к работе». Только вот о «работе» пришлось забыть более, чем на триста шестьдесят пять дней, похожих один на другой до отвращения. Служебная квартира встретила долгожданным теплом — включили отопление — и с ног сбивающей пустотой. В холодильнике отыскалась бутылочка кока-колы, и, вскрыв её, Ксения с надеждой покосилась на чистую раковину — посуда давно была вымыта и расставлена по шкафчикам, значит, с расставания с Сашкой прошло немало времени. А как будто только вчера прогоняла его, толкала в грудь, рычала на нетвёрдые попытки её образумить. У Ксюши в голове вертелось разъедающее «в кого ты превратилась», переплетённое с «это больше не любовь». — Хорошо, я уйду! — не выдержав, повысил голос Ерохин и поднял руки в капитулирующем жесте, пока Соболева из последних сил держала в себе истеричные рыдания. — Но не потому что сам этого хочу, а потому что ты вбила себя в мозг какую-то ерунду и отталкиваешь меня по надуманным причинам! О которых ты даже не хочешь поговорить! — Мы слишком засиделись на двух стульях, Саш, — получилось практически спокойно. — Работа и отношения — мы не вывозим. А мне не нужна любовь из жалости. — Мне тебя не жаль. — Не жаль? — а голос всё-таки задрожал. — Да твоя жалость лезет из всех щелей: эти объятья, поцелуи в макушку, тихие разговоры, будто бы я — маленький ребёнок, а не твой партнёр! Я не хочу такого. Но и к прежнему мы вернуться не можем, разве ты не видишь? Она развела руками в стороны, словно показывая — посмотри на меня, теперь я такая: без кофточек с коротким рукавом, без шорт, без возможности даже смотреться в зеркала, без сил. И Саша видел. Поэтому ушёл. Если бы он мог уловить малейший шанс в их союзе, он бы остался. Остался вопреки её даже самым метким ударам, жестоким словам и убедительным уговорам. Но ведь всё было точно так, как и было сказано при молчаливых свидетелях — четырёх стенах служебной квартиры. Ксения натянула на босые ступни тёплые махровые носки и рухнула на диван, вздрогнув от шлепка какой-то книги об пол. Кажется, «Генерал в своём лабиринте» — единственное произведение, название которого Соболева хотя бы смогла понять из библиотеки Станислава Саламовича. Он ведь предлагал переехать в его «тайное логово», причитал на приближающиеся питерские холода и тонкие стены служебок, представляющихся агентам. Он ведь думал, что Ксению нужно срочно спасать от одиночества, но как-то упустил тот факт, что в собственной квартире появляется реже, чем Макдоналдсе, который и посещал-то только ради молочного коктейля, так обожаемого Соболевой. Он ведь на работе жил, из кабинета на задание, с задания к врачам, а от врачей на доклад. Потом обязательная смс-ка Ксении с привычным «всё нормально», кружка чёрного кофе без сахара и чистка оружия для успокоения нервов. Агент перекатилась на живот, жалобно вздыхая. Бездействие её убивало. И прибавляло решимости — совсем скоро всё должно было вернуться на круги своя. Ничего непоправимого не произошло. Она жива. Станислав Саламович рядом. Грядёт набор в сборную, и она, чёрт возьми, попадёт туда. Но для этого ей нужно было открыться Сергею Николаевичу. Играть по его правилам.