20/XII. 25. Ленинград.
Не почувствовав рядом с собой привычного родного тепла, темноволосая женщина с большой неохотой наконец-то приоткрыла темно-карие глаза в надежде увидеть рядом кучерявого мужчину, попутно слабой рукой пытаясь ощутить рядом присутствие поэта. На удивление, рядом его не оказалось. Никого не было на слегка смятой простыне, а место рядом было уже совсем холодным. Неужто все выдумала беременная женщина, свихнувшись окончательно? Быть не может. Видимо, попросту куда-то в столь ранний час ушел поэт, ибо это было для него нормой. Только бы не в кабак, только бы не в кабак! Хотя. Мог ли после всех своих обещаний уйти? Нет, не мог! Не мог уйти после всего произошедшего он с друзьями распивать алкоголь. Быть может, просто покурить вышел? Это стоило проверить. А тем временем заметила художница и время на часах; несмотря на Ленинградские зимние сумерки, дело близилось к восьми часам утра. Мария краем глаза заметила записку и, безо всякой охоты перебирая ногами, подошла ближе к деревянному столу с целью прочесть содержимое. Будто груз с беспокойного сердца упал, и все наладилось сейчас. Нет, Сережа не ушел в кабак со своими обожаемыми друзьями, а всего лишь пошел в издательство. Напрасно так сильно волновалась женщина, и сейчас пришло к ней успокоение. Темноволосая решила заняться бытовыми делами, хоть встала и очень поздно. Да-да, восемь часов утра для художницы было временем поздним. Обычно поднималась она намного раньше. Все было прекрасно: сделала себе завтрак и выпила любимый зеленый чай, полюбовалась собственной картиной, прочитала написанные этой ночью отрывки строк поэта. Все было великолепно, пока Марья Александровна не услышала звонок в дверь и не подошла к ней, медленно открывая. Думала, будто на пороге встретит замерзшего Есенина, а-н нет! — Вишневская Мария Александровна? — спрашивает грозный мужчина с неприятным лицом, напоминающим еврея. Усы еще были какие-то уж очень странные, и они сразу не понравились женщине. А рядом с ним кто стоял?! Ох, тот мужчина еще более уродливым был. Но, судя по внешнему виду, оба были при исполнении обязанностей. — Все верно, — кивает темноволосая женщина, прожигая обоих холодным взглядом шоколадных глаз. Не понимала, какого черта оба делают на пороге ее квартиры в столь ранний час? А если бы она сейчас спала? Ей-богу, воскресенье! Граждане многие в это время еще сладким сном спят. — Вы должны пройти с нами. Сергей с раннего утра пробыл в издательстве. Очередь в бухгалтерию всегда была огромной, особенно в воскресенье, но в этот раз даже самые неблагополучные расчеты обманули его, и поэту пришлось просидеть в издательстве не три и не четыре, а целых шесть часов. Он ушёл из дома рано утром, и был уже почти час дня, когда он, окрылённый своим незначительным, но приятным успехом, торопился к Маше. В прошлый свой приезд он издал в Ленинграде персидские мотивы, и вот теперь Есенин, счастливый, как ребёнок, получил свой заслуженный гонорар, который уже заранее распланировал как потратить. На обратном пути он чуть ли не вприпрыжку бежал: купил Маше розы, которые вот-вот могли погибнуть из-за декабрьского мороза! Он резко поднялся по крутой лестнице старого дома, где находилась квартира Вишневской. Странное зрелище — дверь опечатана, но открыта нараспашку, в квартире бардак (словно здесь был какой-то обыск), на полу валяются вещи и, главным образом, Машины картины. Он давно не видел ни ее полотен, ни ее стихов, ни вообще чего бы то ни было, сделанного талантливой рукой Марии, и потому был сильно удивлён. Сумка с одеждой Сергея, куда он собирался положить часть заначки на будущую квартиру, спрятана куда-то в шкаф. Он сначала подумал, что ошибся пролётом. Поэт начал названивать Эрлиху, Приблудному и даже Сандро, которого, как выяснил он от жены, также не было дома. Сердце мужчины изнывало и колотилось: куда пропала Маша, ее забрали в отделение? Нежели чекисты нагрянули по его душу? Неужто она из-за него может пострадать? Маша ведь беременна! За что могут арестовать художницу? Почему она ничего ему не говорила? — Сергун, — послушался вдруг протяжный голос друга и скрип входной двери — Есенин в растерянности даже не закрыл ее. Сандро осторожно осмотрелся и прошёл на кухню, где склонив голову сидел поэт. Есенин испуганным взглядом посмотрел на Кусикова, пытаясь добиться разъяснений. — Сереж, — Сандро с тяжёлым вздохом сел напротив поэта и так же слегка потупил взгляд, нехотя рассказывая другу о произошедшем: — Машу забрали. Сколько продержат — не знаю. Все из-за картины. Шьют контру. — Сандро, — протянул поэт, со злостью сжимая кулак и сдерживая подступавший к горлу ком, — почему так? — Тихо, тихо, — он похлопал друга по плечу. — Обойдётся, я все сделаю. — Твою мать! Я разнесу к чертям этого жида, — закричал Есенин, ударив кулаком по столу. — Пусть только попробуют что-то сделать, сволочи. — Нет, Сереж, ты только хуже сделаешь, — Кусиков пытался успокоить разъярённого Сергея. — Она про тебя ничего не сказала, не стала навлекать беду. Твои дела не лучше Машиных, побереги себя и жди, когда ее выпустят. — Маша теперь в подвале будет сидеть, пока этот жил проклятый свою революцию делает! Да подавись он, — на Есенина вновь накатила волна истеричного смеха, — нет, Сандро, я этого просто так не оставлю. — Мы не оставим, — Кусиков привстал и положил руку ему на плечо, — я зайду вечером. Будь на связи, Сереж. Сандро ушёл, оставив Сергея наедине с собственными мыслями. Тот в первую очередь взялся убирать разбросанные вещи: их все-таки нужно было собрать. Он взглянул на картины — Маша не показывала ему ни одной из них. В этот день он впервые за долгое время затянул сигарету, а потом и вовсе выкурил целую пачку. Но мужчина все же не мог сидеть сложа рук. Где Маша — он не знал, да и вряд ли бы поэта туда пустили, но он принялся разыскивать по всему Ленинграду своего старого товарища Яшу Блюмкина, который обычно выручал его в подобных передрягах. Правда теперь дело касается не его, Есенина, а дорогого ему человека.***
— Полное имя, — с холодом и незаинтересованностью отчеканил незнакомый мужчина плотного телосложения лет пятидесяти в форме, заполняя какое-то обилие бумажек. Эта форма вот-вот должна была на нем разорваться. — Вишневская Мария Александровна, — устало кивает темноволосая женщина, глядя на часы и прикрывая глаза. Надо же! Попасть в участок из-за собственной картины. Не думала в начале своей творческой карьеры, до чего ее все это доведет. Благо, вовремя приехавший Кусиков смог успокоить художницу и вселить огонек надежды в ее душу. Пообещал, что разберется со всем этим. — Полное количество прожитых лет, дата рождения, семейное положение и наличие детей! — мужчина в этот момент стал куда более заинтересованным, а Машеньке пришлось отвечать на те же самые вопросы уже в тысячный раз за время, проведенное в этом месте. — Двадцать пять лет, девятнадцатое марта. — Помедленней! — резко прерывает, после чего кивает. Мол, продолжай. — Девятнадцатое марта 1900 года, — тяжело вздыхает Мария, проговаривая уже более медленно. Как же ей все это надоело. — На третьей неделе беременности. Не замужем. Вдова. — Полное имя супруга? — приподняв бровь, Вишневская заметила одну деталь: холод в голосе мужчины пропал, там появилась уже нескрываемая заинтересованность. — Миронов Алексей Владимирович, — вздыхает Маша, как резко слышит возглас мужчины и слегка удивляется. — Жена такого уважаемого человека! А пишет картины, оскверняющие Советский Союз! Да где это видано! — ударив по столу кулаком, мужчина продолжил, — А не знакомы ли Вы, Мария Александровна, с Сергеем Александровичем Есениным? — Нет. Среди поэтов нет знакомых у меня. А должна? — Мария очень сильно напряглась. Однако на лице ни единая мышца не дрогнула. Не собиралась ничего про Сережу говорить. Да и не надо было! — Да нет-нет, забудьте, — отмахнулся мужчина, — Продолжим! Зверская каторга темноволосой художницы продолжалась тем временем весьма активно, и создавалось ощущение, будто подобного рода издевательства над беременной дамой приносят удовольствие всем без исключения. Время тянулось буквально бесконечно, а вопросы все продолжали и продолжали настойчиво задавать незнакомые ей люди, одетые в безвкусную и совсем некрасивую форму. Ладно бы были разные! А-н нет! Все то же: полное имя, дата рождения, наличие детей, семейное положение и все в этом духе. Лишь несколько человек спросило у милой женщины про кучерявого поэта: тот самый громкий и неприятный мужчина, а также пухленькая женщина в возрасте. Однако отвечала вполне себе сдержанно художница, будто не знакома ни с каким Есениным! А люди ей верили, задавая этот вопрос ей как бы невзначай. Разрывалось тем временем сердце у беременной девушки, стоило вспомнить любимого. Как он там без неё? Надеялась, что глупостей не натворит. Много людей допрашивало Марию Александровну. Все, в основе своей, вопросы задавали лишь по делу и от темы не отклонялись. Было несколько человек, в их числе молодой еврей с горделивым нравом — ровесник девушки, но вёл он себя чересчур высокомерно уж! Допрашивал женщину и начинал поднимать философские темы, осуждая ее. Так и провела в его кабинете полтора часа своего времени. А сколько уже на часах было? Мать честная! Пять часов вечера. Последний мужчина — русский служащий с высоким чином и важным лицом, коему лет под шестьдесят было — тоже был настроен на разговор, будучи чересчур болтливым. — Откуда ж вы берётесь, предатели родины?! Дочь Вишневского! Такого человека! А муж-то кто был?! Сам Миронов. Да как вас таких только земля носит? Предатели чертовы! — удар кулаком по деревянному столу. Мария даже не дергается от резкого движения, лишь закатывая глаза и решив впервые за день влезть во спор. — Предатели родины здесь только вы. Все, находящиеся в этом здании. Я пишу картины, это моя профессия. Я отразила события, происходящие во время революции. Ещё скажите, будто это неправда. Все знают, какой беспредел в это время творился. Так зачем же скрывать это? Я сама жила в это время и видела, что происходит. Идол советской власти хотите возвести, вот оно что. — холодно и твёрдо говорила Мария, уставив взгляд темно-карих глаз вперед. Мужчина аж побледнел. Женщина оказалась ведь умной, а не вот тебе, тупой, будто дерево! — Вот потаскуха-то! Ребёнка непонятно от кого нагуляла, так ещё и смеет про предательство родины говорить что-то! Вот те на! Да это ты свою честь и достоинство предала, голубушка! — с сожалением и ненавистью в голосе одновременно промолвил мужчина. — Я ничего и никого не предавала. Вы предали всех и все в 1917 году. Под крылом революционеров укрылись, а забыли, кто столько деяний совершил во благо ваше. Стыдно даже находиться с вами в одном помещении, — то ли смелость природная проснулась в Марии, то ли гормоны заиграли. Одно было понятно: отступать не собирается. — Да ты Сталина оскорбляе. — Да не оскорбляю я никого! — резко повысила тон девушка, слабой рукой ударив по столу, — Уважаемый он человек. Осуждаю его, но и достоинств у него много. Я осуждаю вас всех, предавших свою страну. Я остаюсь уроженкой Российской Империи, а не Советского Союза. В то время хотя бы по улицам можно было ходить спокойной. А сейчас?! Боишься, что за одно лишь слово загребут тебя далеко и надолго, — Вишневская не боялась уже ничего. Давно поняла, что просто так дело не закончится. Расстреляют в конце концов. Больно было, но пришла пора мириться. — Ох, Вишневская. Что ж делаешь ты? Помолчала бы лучше. Ребёнку что твоему будут рассказывать про мать его? — в голосе мужчины было слышно сожаление. Сам тоже предполагал, что до родов Мария не доживет. — А Вы что будете рассказывать своим детям, внукам? О том, как участвовали вы в процессе убийства беременной художницы за то, что она написала картину, отразившую всю суть революции? Стыдно. Стыдно, — Маша тяжело вздохнула, решив уже заканчивать, — То, что вы делаете, потомки не оценят. А искусство вечно: и художества, и стихи, и музыка, и проза. Остальное время в тишине просидели мужчина с женщиной, пока первый усердно заполнял какие-то бумаги. Не хотел никто разговор продолжать. Есенин забрёл в старое ленинградское кафе, где Блюмкин, бывая в северной столице, часто любил просиживать штаны. Вряд ли, конечно, удача ему подвернется и он встретит Якова здесь, да и в последний раз они не очень-то тепло расстались в Баку, но делать было нечего — только на удачу и оставалось полагаться поэту. — Яша, — сорвалось было с уст Сергея, когда он, к собственному своему удивлению, застал Блюмкина именно там, куда отправила его нелёгкая. — Тише, — сквозь зубы прошептал ему чекист, вставая и подавая руку с приветливой улыбкой. За столом вместе с ним сидела молодая пара. — Не шуми, Есенин, — вкрадчиво произнес он, похлопав поэта по плечу. — Познакомьтесь! — обратился он к своим собеседникам, — Поэт Есенин, мой давний приятель. Садись, Сережа. Эти люди почему-то называли Блюмкина другим именем. Хотя ясно дело почему — шпион он и есть шпион, как его ни назови! Чекист оправдывался перед молодыми людьми тем, что «Яша» — его старое прозвище, а сам он Есенина зовёт «Андрюшей». Сергей сразу раскусил, в чем состоит подвох, и до конца вечера угрюмо молчал. Он перетирал в руках салфетку и очень нервничал, волновался от нетерпения — у него там жена в отделении изнемогает, а он сидит, ест, пьёт непонятно с кем. Приличия ради он выпил красного кахетинского, которое предложила ему молодая, подозрительно посматривающая на него шатенка. Голова непривычно раскалывалась, в глазах помутнело от духоты. Слава богу, собрались расходиться! Блюмкин попрощался и поднял за собой поэта, сказав, что и ему пора. Сам Есенин не проронил ни слова и только злобно глядел на сидевших. Когда вышли на улицу, разъярённый Яков набросился на Сергея, взяв того за воротник пальто: — Ты зачем, дурак, так кричишь? — его лицо казалось суровым, но на губах виднелась усмешка. — Брось, Яша, не боюсь! — рассмеялся Есенин, а за ним и Блюмкин. — Чего тебе? — спросил чекист, отряхнувшись и закурив сигарету. — Знакомая попала под контру, нужно помочь, — замялся поэт. — У нас таких каждый день партиями расстреливают. Ишь что удумал! Ну и дурак, — раздался грубый мужской хохот, — знакомая! — он поднял указательный палец вверх, — у Троцкого целый мир знакомых. Что он, всех теперь будет миловать? — Блюмкин тяжёлым ударом похлопал Есенина по плечу. — Бывай, Сережа. И не шути так больше. Слышишь, Есенин? Но Сергей его уже не слышал: сразу, как только подсел к нему в кафе, понял, что ничего не выйдет. Зря потерял время. Совесть грызла. Он побрел домой. Теперь темнело рано, и он уже почти ничего не видел и не замечал на своём пути. Только сейчас светловолосый поэт понял, что в квартиру мог кто-нибудь нагрянуть. Но он с нетерпением ждал Сандро и вестей от него. Сергей оставил дверь открытой, а сам уснул в гостиной на кресле, однако Кусиков так и не появился. Мужчина простыл и два дня пролежал с горячкой. Ему несколько раз казалось, что Сандро уже пришёл, и тогда он вскакивал и проверял, отперта ли дверь, но тот явился только на третий день.