21/V. 23. Петроград.

      В эти минуты мысли поэта ушли далеко вперёд: он уже строил нехитрый план и рассчитывал, как скоро сможет вновь увидеться с Машей. «Из больницы ты, Сергей Александрович, просто так не выйдешь, будешь с месяц маяться от тоски, а потом окажется, что тебе нужно «долечиться». Думай дальше! Сбежать? Это дельно, как только? И потом, куда подашься, когда выберешься? На квартиру к Толстой. Но как, погоди, вернёшься к ней? Да теща одним взглядом тебя, Сергун, выест так, что сам за милую душу вернёшься на свою задрипанную койку. Нет, не пойдёт. А Галя, Бениславская Галя что? Она тебя теперь и на порог, наверное, не пустит; а если узнает, к кому ты собрался, тогда что?.. Нет-нет-нет, этого тебе точно не нужно». Он отгонял от себя подобные соображения, настойчиво перебирая оставшиеся варианты. Ну должно же хоть что-то быть! Бесперспективность сильно раздражала Сергея. За неполные тридцать лет он успел хорошенько изучить себя: знает уже, если сейчас не сделает, то потом все желания развеются прахом над его кудрявой, хулиганистой головой. Поцелуй Марии охладил его и заставил отбросить размышления на несколько мгновений. Она торопится — уже уходит. — Не жди меня, — раздался ей вслед подчеркнуто-ироничный крик мужчины. Он всегда интуитивно чувствовал, что Мария понимает всякое его намерение, всякое его состояние. Чувствовал и теперь, что она его дождётся. Наконец, дверь за ней захлопнулась. Сергей ещё несколько минут оставался в прежнем положении, как вдруг решительно подскочил и стремительным шагом вышел из палаты. В коридоре никого не оказалось. Только что ведь этот плут здесь был, явно не ушёл — уши грел! — Пашка? — оглядываясь, неестественно-хрипловатым басом позвал Есенин сутуловатого человека лет тридцати четырёх, на деле выглядевшего гораздо старше своего возраста. Пашка, как он просил себя всех называть, был в целом добрым малом, человеком простой наружности и бесхитростного поведения. Он мало походил на душевнобольного, но в подробности этой истории Есенин предпочёл не вдаваться. Сергею он по вторникам и пятницам носил сигареты, а взамен получал что-нибудь из вещей поэта. У Сергея ведь такого добра было предостаточно: ну что сделаешь, любил он принарядиться! — Что? — с плутоватой улыбкой вынырнул Пашка откуда-то из-за угла. — Тише, тише, — боясь быть услышанным, теперь уже шепотом упрекнул его поэт. — Иди сюда, — он позвал его к себе в палату. — Слушай, — прямо спросил Сергей, — ты можешь одолжить? Я тебе расписку напишу, верну, честное слово! Мне немного, на поезд только. — Да что Вы, Сергей Александрович! — (Пашка всегда уважительно обращался к нему на вы), — Я Вам так просто дам, — он полез в карман за деньгами, которые Бог весть откуда у него водились. О планах Сергея он совершенно не догадывался.       Вагон художницы был заполнен людьми счастливыми, но не понимающими своего счастья. Бранились эти люди друг с другом через каждые пять минут по пустякам полнейшим, бубнили под нос себе нечто обидное, а сами-то! Все были не одни, а с близкими и родными людьми: ворчливыми родителями, непослушными детьми и бескомпромиссными супругами. Будто бы сама судьба-злодейка решила посмеяться над одинокой Вишневской, грустно понурившую голову вниз и сдерживающую подступающие слезы весь путь. Не могла не думать о своей участи, приготовленной жизнью для неё с самого детства: строгий отец и сплошной холод с его стороны преследовал с ранних лет Машу, лишь изредка бабушка забирала внучку к себе и баловала, как могла. Затем брак с едва знакомым человеком по велению отца, да и то встречи супругов были редкими. Последний удар нанёс Есенин, вечно раздающий обещания и не способный выполнить ни одно из данных! Больно-то как было, как больно!.. Ни детей, ни мужа, ни родителей, — ничего этого не было у художницы, да даже вдохновения! Одна она была, наедине с собой. Спасали лишь надежды и никчёмная вера в скорейший приезд Сергея. Первая ночь после возвращения на малую родину была мучительно долгой и бессмысленной. До четырёх утра Маша прокручивала в своей голове отрывки воспоминаний, связанных с любимым поэтом, ворочаясь в тёплой кровати. Уснуть не могла никак, бессонница беспощадно грызла. Только глаза карие прикроет и видит, как Есенин вновь с другой женщиной, забывает про все сказанное и летит к ней в объятия искать утешение. Нет, не могла о подобном не думать сейчас женщина. Только и мысли все были про Серёжу, про него только, ни про кого другого! Забыть его страстные поцелуи темными ночами не могла, объятия собственнические и крепкие, коими одаривал он ее постоянно. Все тогда становилось для Вишневской неважным, и она всем телом прижимались к своему поэту, со спокойной душой погружаясь в глубокий сон и обо всем на свете забывая. Стихи Сергея читать любила всем сердцем, а слушать и подавно. Так далек он от неё был сейчас, так далёк! Да и, быть может, это их последняя встреча была. Дура, вот же дура! Не позволила даже обнять себя, поцеловать. Может, не приедет он к ней вовсе и забудет, будто никогда и не было! Письмо придёт ей через год с объяснениями и извинениями, а сама будет ждать, будто брошенная псина ждёт своего хозяина. Нет, нет! Должен был Есенин выполнить своё обещание на этот раз, должен. Так и не смогла уснуть, даже когда часы показывали ранние семь часов утра, а за окном начался сильный дождь, сопровождаемый грозой. Не смогла прикрыть глаза, думая лишь про Серёжу. Все письма до единого нашла у себя в комнате, начала перечитывать и распарывать так и не зажившие раны.       Психлечебница, куда попал Сергей по настоянию Анны Абрамовны Берзинь, располагалась далековато от квартиры Толстой, где сейчас находилась большая часть его вещей. Ехать к Маше в одних больничных штанах и рубашке он не мог, да и той одежды, которая у него была с собой, теперь не хватило бы даже на неделю. Недолго думая, Сергей разрешил так: попросит помощи у первого, кто придёт его навестить. Пусть Наседкин или Катя (он надеялся, что сестра на пару с женихом заглянет-таки к нему в скором времени) сходят к Толстым, ключи у Кати есть, и хоть что-нибудь для него соберут. Самому ему туда являться точно не следует: нарвётся на жену, да не дай Боже если ещё и теща встрянет — и баста! Пропало все, Сергей Александрович. Катя, пусть и заупрямится, долго сопротивляться не будет, ну, а будет — он найдёт что ей сказать. Так и случилось на следующий день. В последний момент Сергею все-таки достало смекалки не посвящать сестру в подробности этого срочного отъезда: Катя точно не удержится и все расскажет Софье Андреевне. Он умело выпроводил ее из палаты под каким-то нехитрым предлогом и попросил Наседкина срочно достать для него вещи. — Ты куда собрался, Сергей? — стал недоуменно расспрашивать тот. — Куда собрался, Вася? — заулыбавшись, повторил Сергей и начал лукавить: — На Северный полюс, про медведей стихи писать! — Не расскажешь? — Потом, потом, — Есенин заторопился и быстро вложил ему в руки свои ключи от квартиры, — Катя идёт; тише. Наседкин исполнил все указания поэта и очень скоро принёс ему вещи. Сергей все это время продумывал, как лучше будет ему ускользнуть от здешних медсестёр, искоса приглядывавших за ним. Решил затесаться в толпу посетителей: наденет какую-нибудь шляпу, накинет своё пальто, и точно никто не признает. Получилось! Ноги несли его прочь от этой больницы, а желание поскорее увидеть Машу только прибавляло энтузиазма. Он сразу же отправился на вокзал — хотел купить билет на вечерний поезд, потому что ночевать ему было однозначно негде. Но, словно в наказание сбежавшему поэту, все билеты были раскуплены: и кому еще понадобилось так срочно ехать в Ленинград? Придётся провести ночь на вокзале.       На протяжении всего дождливого дня Вишневская перебирала письма от Есенина и внимательно читала каждое, вновь погружаясь в далекие и еще счастливые времена. Ни одно не оставила непрочитанным, попутно предаваясь греющим сердце воспоминаниям. Помнила то сладостное чувство восторга и предвкушения, стоило получить новое письмо от любимого поэта! Радости не было предела, и сидела Маша как завороженная, лишь блеск в карих глазах мог выдать переполняющие ее чувства и эмоции. В сдержанных ответах никаких радостных эмоций и чувства торжества разглядеть было нельзя; всегда Мария была скрытна и хладнокровна, будто боялась вторжения в отношения с Есениным третьих лиц. Зато при встрече скрывать искренне радостную улыбку мощи не было; безо всякого стыда отвечала на меткие и страстные поцелуи, забывая про всякую сдержанность. Отдавалась полностью и забывала про все. Время близилось к девяти часам вечера, а Вишневская так и не сомкнула уставших после дороги очей! Последнее письмо от Есенина было убрано в укромное место, а сон все не приходил, бессовестно задерживаясь. Кружка с горячим зеленым чаем в холодных руках согревала Машеньку, а та в ожидании смотрела на входную дверь, будто вот-вот к ней на порог явится некто. Но ждать бессмысленно. Не приедет Сережа, а перегорит. Забудет обо всем, и месяца даже не пройдет! Так что. Зря, Марья Александровна, зря. Даже грезить о замужестве с Сергеем не стоило бы. К тому же, что за вздор! Выберет ли он среди огромной тучи женщин ту, с которой его ничего не связывает? Разные города, род деятельности, отсутствие детей. Сколько у Есенина уже подрастает их? Четыре ребенка. Четыре! Явно здесь Вишневская была лишняя со своей прохладной любовью, режущей сердце Есенина, будто острое стекло. В порыве чувств Вишневская решает написать письмо любимому другу, ибо выговориться было больше некому. Не стенам же, в конце концов!

«Сандро! Извини, что не писала тебе так долго. Рада была увидеть тебя в Москве, очень соскучилась. Изменился ты с нашей последней встречи. Была я у Сережи. Недолго, но была. Он вновь начал раскидываться обещаниями, как любит этот делать. Мол, приедет он ко мне в Петербург немедленно. Сутки вторые не сплю от волнения. Знаешь же сам его ветреность и непостоянность, и, боюсь, его хватит ненадолго, если он вообще приедет. Знаю, как тебе надоедало читать в моих письмах трехлетней давности каждое второе предложение про Есенина. Прошу меня простить за это, но дело срочное! У него ведь четыре ребенка, много женщин. А я, получается, опять могу оказаться в роли любовницы! Знал бы ты, как я просто хочу быть рядом с Есениным без всяких интриг. Но знаю, что он долго не протянет без скандалов, алкоголя и чужих женщин. Приезжай, любимый Сандро! В любое время рада тебя видеть. С любовью, всегда твоя Вишневская».

Маша убирает письмо в сторону, а сама же медленно бредет к кровати, куда падает безо всяких сил. Наконец-то, будто сбросив груз с плеч, может уснуть.       На Сергея нашла какая-то глупая детская обида. Он был раздражён таким поворотом событий. Ему ведь мечталось уже утром быть в Ленинграде: поэт упрямо хотел доказать Маше, что может сдержать своё обещание; в конце концов, он сам хотел убедиться, так сказать, проверить себя на благонадежность и отвественность. «Он теперь не то, что раньше, он теперь ого-го что! Вот вы все говорите, что Есенину нельзя верить на слово, а он вот что сделал, товарищи!» Ну, «товарищи» — слишком громкое слово для этого; пусть хотя бы Мария в него поверит, а уж потом он и для партии горы свернёт. Так разные мысли рождались у него в голове, пока он, угрюмый и растерянный, брел по вокзалу. Сергей старался успокоить себя тем, что между утренним и вечерним поездом разница всего в каких-то семь-восемь часов. Ну потеряет он их, ну что с того! Она обещала дождаться. Главное за это время не впутаться в очередную передрягу. Вдруг, несколько изменившись в лице, он сам себя осадил: «Дурак ты, Сергун, дурак, будешь всю ночь здесь сидеть что ли?» Эта перспектива мало его устраивала (он уже достаточно шатался по кабакам и чужим подъездам, не имя собственного крова), и поэт придумал незаметно пробраться на поезд. Нет, чтоб позвонить Эрлиху или на крайний случай Бениславской, ему вдруг вздумалось проехаться безбилетником! Мало он еще испытывал судьбу! Ни минуты не медля, Сергей решительно рванул в сторону перрона — времени до отправки осталось всего ничего. Он перескочил через невысокое решетчатое ограждение, отделявшее вокзал от платформы, и оказался возле битком набитого рабочими поезда. Теперь стало ясно, кто выкупил все места. В конце состава виднелись небольшие вагончики, явно предназначавшиеся для технических нужд — на них мужчина и рассчитывал. Поезд тем временем стал похож на заядлого курильщика: уже вовсю пыхтел и дымил. Рабочие давно расселись по местам, и на перроне, кроме немногочисленных провожающих, практически никого не оставалось. Сергей опрометью промчался вдоль перрона к последним вагонам поезда. Ему повезло: двери ещё не закрылись. Оперевшись на поручни, поэт залез на тронувшийся с места состав. В спешке он совершенно не заметил стоящих в дверях последнего вагона сотрудников поезда. — Товарищ, вы куда? — расхохотался глухим басом немолодой усатый контролёр. Сергей не успел ничего ответить, как тот вдруг громко просвистел в свисток и столкнул поэта. На него тут же налетели не то чекисты, не то сотрудники милиции — для него сейчас все было ровным счётом одинаково — и, усмирив его наручниками, повели оформлять хулиганку. Два сотрудника местной милиции, по своим внушительным и надменным физиономиям больше похожих на каких-то чекистов, повели Сергея под руки, чтобы тот ненароком не ускользнул. Поэт то и дело выкручивался и громко требовал дать ему позвонить. Рядом с небольшой коморкой, куда повели Есенина оформлять протокол, к его счастью, оказался телефонный аппарат. — Галя, Вы можете приехать на Октябрьский? — раздался вдруг на другом конце провода взволнованный голос мужчины. — Что случилось? — испугалась Бениславская. — Долго объяснять, приезжайте, — он говорил тихо, почти что шепотом, закрывая рот рукой, чтобы шум и гудение уезжающего поезда не создавали помех. — Удостоверение возьмите, — едва слышно прибавил Сергей. Галя приехала. Дело разрешилось не без последствий для поэта: на руках — подписка о невыезде, в кармане — ни гроша. На утренний поезд Сергей Александрович благополучно опоздал, потому что в отделении его продержали до одиннадцати часов следующего часов дня, а на ближайшие пятнадцать суток поэту предписали административный арест: ха-ха, решил-таки вопрос с жилплощадью! Общими усилиями Кати и Бениславской этот срок удалось ненамного сократить, и Есенин вышел через девять дней. Выйти — вышел, а идти некуда: комнату он ни на какие деньги не снимет, к Толстой ни за что не вернётся. Весь день он прошатался по издательствам в попытках получить хоть что-нибудь за последнюю поэму, чтобы купить ещё один билет до Ленинграда. Но и к вечеру никаких проблесков в этом деле не показалось; он по старой памяти пошёл к Гале — пусть они теперь почти и не общались, но уж она его точно не прогонит. Сомнения, безусловно, терзали, но другого выбора нет: Сергей решил, что переночует у неё пару дней, кое-как выбьет деньги у Вардина и сразу же уедет. — У меня, Галя, все имущество, которое теперь имеется — это галстуки и два костюма, — жаловался он ей, когда оба сидели за столом. Галина все это время, пока Есенин ел, глядела на него с каким-то отчаянным, но холодным сочувствием. — А Софья Андреевна что же? Она, наверное, и знать не знает, что Вы сбежали, Сережа? — Вы меня об этом не спрашивайте, Галя, знаете же, что не могу ответить, — поэт немного разозлился. — А в Ленинград для чего же? — с материнским участием расспрашивала она его. — В Ленинград? — дожёвывая, повторил мужчина. — В Ленинград по делам. Бениславская тут же почувствовала лукавство. Она знала наперёд, какие срочные дела могут быть у Сергея в Ленинграде. — Сережа, — посмотрела она на него и медленно, вкрадчиво произнесла: — доедайте, берите деньги, вот там, — она указала на тумбу возле прихожей, — собирайте свои вещи и уходите. Он так и сделал: встал и ушёл, взяв деньги на билет. На этот раз ему удалось купить вечерний — едва не опоздал! Завтра он увидится с Машей.