Зеркало

Мне казалось, что идет дождь.       Его пальцы отстукивали сбивчивый ритм, а он потом нервно покручивал папин перстень. Он косился на меня исподлобья — всё ещё злился. Его взгляд скользил по всей комнате, снова и снова возвращаясь ко мне. Ему явно не помешало бы расслабиться, подумать о чём-то другом, но я то видела, что он не мог. Ему не нравилось это тугое молчание, которое никто из нас не мог нарушить. Минута тянула за собой час. Мы изредка встречались глазами, но тут же делали вид, что это происходило случайно. Будто взгляд, опять проходясь по комнате, на секунду остановился на тебе, а ты как раз случайно сделала то же. Неловкость так и порхала в воздухе. А он всё отстукивал сбивчивый ритм.       Это звучало, как дождь. Неравномерные звуки падения капли. Он никогда так не нервничал. А я никогда не была так спокойна. Тишина меня поддерживала. Я робко нажимала клавиши старого пианино, редко поднимала глаза на полку с книгами над головой, иногда смотрела на него, сегодня особенно красивого. Когда он снимал очки, он, казалось, был особенно хорош.       Он носил очки в тонкой оправе, почти незаметные на его лице, но, только когда он снимал их, я могла разглядеть его редкие веснушки и синяки под глазами. Недосыл хорошо на нём сказывался — синяки шли ему. Он вообще был очень красив: нос с небольшой горбинкой и широкими ноздрями, тусклые брови, почти не выделяющиеся на овальном худом лице, у него были большие губы и очень некрасивая улыбка, которую он редко показывал. Наверное, сам стеснялся её. Он всегда опускал подбородок и смотрел исподлобья, улыбаясь. Глаза будто вваливались в череп, от бровей падала тень, выглядевшая жутко. У него не было ни усов, ни бороды — он выглядел очень мило, по-детки. Его карие глаза смотрели очень добро (но не в совокупности с улыбкой), даже немного грустно. Иногда он строил мне рожицы: поджимал губы, втягивал щеки и поднимал брови. Я могла заглядеть каждый изгиб его черепа, скулы. Он выглядел очень наивным мальчиком, несмотря на свой уже зрелый возраст. Мне было приятно смотреть на него. Не могу сказать, что он был эталоном красоты для меня, он выглядел вполне обычно, но очень нравился мне. Его мимика не располагала. Если долго вглядываться, то кажется, что он крайне недоволен. Но это не так. Его тонкая душа не умела держать обид или, того хуже, долго злиться.       Он был очень добрым. Жизнь распорядилась так, что воспитали его друзья и улица. Он рассказывал мне, как проходило его детство. В маленьком провинциальном городке дети были другие. Старшие стремительно познавали жизнь, младшие — брали пример. Мне всё это казалось диким: в том городе к ним приставали, требовали деньги, дворовые дети воевали друг с другом, поджигали вражеские убежища (дома на дереве, к примеру); он рассказывал, как за ним по пятам следовал незнакомый мужчина. Многие из них, росли без отца или матери — дети были предоставлены друг другу. Поэтому старшие защищали младших. Это было ещё то время, когда многое значил авторитет. Но у него не было авторитета, была только старшая сестра. Родственная связь давала моему мальчику преимущество, его не трогали.       Он рассказывал, как много ночей приходилось проводить в военкомате, где работал отец. Не с кем было оставить ребёнка, поэтому он пропадал среди военных. Мама работала. Его рассказы из детства поражали своей жестокостью и бескомпромиссностью. Он рассказывал обо всём спокойно, будто для него это была привычка. Детство в подвале странно отразилось на нём. Мой мальчик был вынослив, но очень закрыт в себе. Он мало чем делился и мало что принимал. Мои комплименты и нежные слова воспринимал в штыки, а иногда и вовсе отрицал. Ему, выросшему в Сибири, наверное, были совершено непривычны мои слова. На себя он смотрел очень странно. Разочарованный во всем, он преподносил себя как гордеца, смотрящего на всех свысока, такого радикального и смелого; но было в нём в то же время совершенно неочевидное: не жалел себя. Наверное, если бы другу нужна было почка, он бы отдал её. Износостойкий дурацкий дурак. —       Я с благоговением смотрела на него. Меня выдавливала гордость, распирало от желания всем рассказать, как я люблю этого бродяжного наглеца, который терпеть не может похвал. Наверное, его жизнь так научила. Но мне было всё равно. У меня есть огромную потребность отблагодарить его за существование, за его злую улыбку, за его карие, добрые глаза.       Мне снился сон. Я видела, как мы стоим на светофоре и ждём зелёного сигнала— вероятно, гуляли по городу. Держась за руки, мы молчали, даже не смотрели друг на друга, как сейчас. Мы стояли долго, а цвет не менялся. Я не знаю, как долго это продолжалось. Всё время был запрещающий красный. Он будто не давал нам добро на отношения и какую-либо связь. Ожидание мучительно. Был снег. Его кудряшки были белыми, рука — холодной. Я боюсь таких снов.       Я смотрела на него внимательнее теперь. Он запрокинул голову, вглядывался в потолок, на секунду закрыл глаза и перевёл взгляд на меня. Его доброе лицо выражало одну единственную эмоцию: он хотел ясности. И я чувствовала свою вину за то, что не могла её дать.       Когда сны становятся явью, я чувствую свою беспомощность. Сейчас мы на светофоре, и нам горит красный. Мы держимся за руки, но не глядим в глаза. Мы боимся исхода.       Я чувствовала свою вину перед ним. Я глубоко уважаю его. И люблю. Мне не нравиться «стоп» в этой истории. Я опять посмотрела на него. Он закрыл карие глазки. Я подошла к нему.       Его волосы были цвета шоколада, непослушные кудряшки были очень мягкие. Я погладила его по голове. Он не открыл глаз — всё ещё обижался. Я взяла его руку в свою. Она была тёплой. Жёсткая от труда кожа чуть щекотала мою, зефирную. Он сжал мою руку. Я чувствовал каждую мозоль на его грубом запястье. Он поднялся со стула, на секунда открыв глаза, и обнял меня. Его неровное, нервное дыхание щекотало мне шею. Я боялась его гнева. Но чем дольше он прижимал меня к себе, тем больше я убеждалась в том, что ругани не будет. Он чуть покачал меня в объятьях. Я чуть усмехнулась. Он посмотрел на меня дружелюбным взглядом, тоже погладил по голове. Я ему улыбнулась.       Даже через одежду я чувствовала пульс. Его сердце бешено колотилось. Волнение не оставляло его доброе сердце. Я боялась снова поднять на него глаза. Он, наверное, тоже. Лёгкой рукой, будто боясь навредить, как бабочке, он опять погладил меня.       На улице всё молчало. До моего этажа не доносился гул дороги. Я слышала только его сердцебиение, немузыкальное, неровное. Чуть позвякивала подвеска на браслете, который я подарила ему на память, ударяясь о часы, которые мы вместе покупали год назад. Мне было трудно дышать, когда лицо упиралось у его широкую грудь. Меня каждый раз будто били током, когда он снова проводил ладонью по моим волосам.       Рукой он поднял мой подбородок, посмотрел в глаза. Я увидела добрый влюблённый свет напротив. Он, вероятно, не заметил, как улыбнулся. В уголках глаз появились тонкие мимические морщинки, выступили милейшие ямочки на красных щеках. Он не выглядел страшно. Для меня сейчас не было никого лучше него. Я ответила ему такой же улыбкой. И дождь прекратился.