Призраки

      Едва за уборщицей захлопнулась дверь, старик накинул на плечи потёртый пиджак и прямо в тапочках сходил до бодеги в конце квартала. Там он взял бутылку портвейна и, как обычно, выпил первую рюмку в баре, перекинувшись парой слов с хозяином. Принеся бутылку домой, он сел в своё любимое кресло в гостиной и начал пить, не зажигая света.       Вечерело. Тихо работал телевизор. Погружённый в думы, старик не обращал на него внимания. Сначала он сидел молча. Потом, когда алкоголь разбередил ему душу, в обшарпанной, некогда уютной гостиной стало раздаваться его бормотание.       — Всё так, всё так, — говорил он сумеркам, сгущавшимся по углам комнаты. — Ну, чего смотришь? — спрашивал он телевизор, когда на экране крупно показывалось чьё-нибудь лицо. — Нет-нет-нет, нет! — возражал он тиканью часов, упрямо тряся бородой.       Его окружали призраки прошлого.       Наконец, один из них сказал молодым энергичным голосом:       — Ну, хватит. Скоро он совсем окосеет и решит, что у него глюки.       Старик моргнул и вытянулся в кресле. Он вдруг осознал, что тени в комнате давно уже приобрели очертания человеческих фигур. А ещё старик понял, что с ним заговорили на родном языке.       — Quien está aquí? — напряжённо вглядываясь в темноту, спросил он. — Qué haces en mi casa? [1]       Он попытался нащупать рукой дробовик, всегда стоявший за креслом, у стены. Там было пусто.       — Estoy llamando a la policía! [2]       — Неплохо, — сказал голос. — Но акцент всё равно слышен.       Зажёгся торшер.       Оранжевый свет разогнал наваждение, и старик убедился, что люди ему не привиделись. Их было пятеро.       — Что вам нужно? У меня нечего взять, — неприязненно сказал он.       — Мы пришли не грабить вас, — был ответ. — А судить.       Молокососы. Старик вспомнил собственных никчёмных детей и усмехнулся. Отхлебнув из бутылки, вытер губы и спросил:       — За что?       — За военные преступления и измену Родине.       Он перестал ухмыляться.       — Ты что несёшь? Поросёнок. Я ветеран. Я всю войну — по-пластунски. Всю Европу. До Берлина. Ради вас, бездельников. А ты мне тут… Скотобаза…       Старик упёрся худыми ногами в пол и вцепился левой рукой в подлокотник кресла; в правой он всё ещё сжимал бутылку. В груди клокотало, глаза горели. Реакция была неподдельной — он сам не ожидал, что спустя столько лет подобные слова всё ещё могут его задеть.       — Не прикидывайтесь, — равнодушно сказал молокосос. — Мы знаем, кто вы.       Опять этот заносчивый вид, этот снисходительный тон. Сытое поколение всезнаек. Старику захотелось плюнуть.       — Знаете, — презрительно передразнил он. — Что вы можете знать? Ни черта вы не знаете о моей жизни.       Мальчишка начал рассказывать. Назвал его настоящее имя. Напомнил, как в самом начале войны он перешёл на службу к фашистам. Как отступал вместе с немцами в Польшу, Чехословакию, а после капитуляции Германии затерялся в лагере перемещённых лиц в американской зоне оккупации. Как колесил по Южной Америке и, наконец, как оказался здесь, в Сан-Мигеле, Мисьонес, Парагвай.       — Вы служили им верой и правдой, — было сказано в заключение. — Вы замучили и убили сотни людей.       Старик помолчал. Потом сделал большой глоток портвейна и спросил:       — Кто вы?       Ответил всё тот же парень, высокий и худощавый.       — Ваше будущее.       Остальные не проронили ни слова.       Старик начал вглядываться в их лица. Все они стояли вдоль стен: девушки — по обе стороны буфета, второй из парней, широкоплечий и крепкий, — возле комода; третий застыл в самом дальнем углу, у окна, тень от незадёрнутой шторы не давала его разглядеть.       Те же, кого он видел, смотрели на него безразлично и беспощадно.       — Вы ничего не знаете о той войне, — начал старик. — То было подлейшее из времён. Фашисты казались меньшим злом, чем большевики. Я думал, что иду на это ради народа. Меня обманули, как и всех. Немцам было плевать на русский народ.       — Вы молоды и не знаете жизни, — сказал старик. — Справедливость и нравственность хороши лишь в кино, да и то на сытый желудок. Я сделал выбор. Меня подхватил ураган великой истории. Я не знал, какие будут последствия. Я верил и жестоко обманулся.       — Вы думаете, я хорошо жил? — спросил старик. — Сколько было голода, грязи, работы до изнеможения. Вам, нынешним, этого не понять.       Он замолчал и торжественно обвёл взглядом комнату. Как священнодействуя, поднёс к губам бутылку.       — Да ладно вам прибедняться, — сказала одна из девушек. — Винишко-то хорошее хлещете. Свалил всё в одну кучу: и голодный желудок, и ураган великой истории. Если вы обманулись, почему продолжали отступать вместе с немцами?       Старик ударил кулаком по подлокотнику кресла.       — А жить-то! — сквозь зубы процедил он. — Жить всем охота!       — Вот именно, — сказал крепыш возле комода. — Так и говорите: вы шли на это ради себя. Не надо трусость и шкурничество оправдывать враждой к большевикам.       — Нет! — снова ударил кулаком старик. — Щенки! Недоноски!       — Спокойно, — сказал долговязый. — Даже если вы убивали ради народа, это больше не оправдание. Во время войны, в момент страшного напряжения всей страны, народ поддержал своё правительство, пошёл вместе с ним. А значит, вы были неправы. Ход войны, история доказали это. И это не мои слова, а вашей единомышленницы из Локотьского самоуправления. И поскольку ваше единственное оправдание отпадает, остаётся один голый факт. Вы — изменник Родины. И вы не просто сотрудничали с врагом. Ваши руки по локоть в крови.       Старик молчал, тяжело дыша.       — Вы меня убьёте? — наконец спросил он.       — У вас будет остановка сердца, — сказала вторая девушка. — Это не больно. Разве что первые две секунды.       — Нет, — затряс головой старик. — Вы не имеете права. Не смеете меня судить. Что вы знаете о войне? Ни черта! Недоноски! Вы никогда не поймёте, как это было! Меня могут судить только те, кто на своей шкуре испытал всё это: бомбы, пули, боль, холод, лишения!       Они как будто стушевались, а старик переводил взгляд с одного лица другое.       — Только они могут вынести приговор, — сказал он с чувством правоты.       Тогда все посмотрели в дальний угол.       Стоявший там парень отделился от стены и вошёл в освещённое пространство комнаты.       — Помнишь меня? — спросил он глуховатым голосом. — Красная Шахта, январь сорок второго.       На вид ему было лет восемнадцать. Среднего роста, голубоглазый, с волнистыми светлыми волосами. Чистый высокий лоб, плотно сжатые, резко очерченные губы. В правой руке он держал дробовик.       Старик узнал его.       — Руководитель оркестра, — сказал он, мертвея; на лице его проступил невыносимый ужас.       Он поднял вверх руки.       — Я выполнял приказ, — попробовал он оправдаться, но слова рассыпались точно труха.       Голубоглазый поднял дробовик.       — Прости меня.       — Не могу.