Бессмертие пламени

      Джонни был, есть и будет прожигателем жизни, повесой и тем еще бабником. С детства он был весельчаком и балагуром, избалованный женским вниманием очаровательный мальчишка, что быстро научился любить незамысловатую жизнь за мелочи, которыми она одаривала только тех, кто умел верить в себя.       Уже в шестнадцать любая нежная милая красавица-девушка была для него не человеком – достижением. Трофеем, очередной галочкой в разношерстном воображаемом списке. Глупо, он порой не воспринимал их, как людей, вон та, например, эффектная брюнетка с голубыми глазами, а у той классная объемная грудь, ох, а эта красавица имеет самые пухлые в мире губки, и все они не люди, так, набор запоминающихся внешних данных. Джонни влюблялся, добивался, пока это было нужно, а как очередная красавица поддавалась его чарам, тут же терял интерес. И все по новой.       Была однажды та особенная, на которой он был готов жениться, но уже на следующей неделе ее родители переехали, и она перевелась в другой садик. Не сказать, что она оставила в его сердце неизгладимый след, нет. Он даже не помнил, как она выглядела, помнил лишь, какие серьезные намерения поселились в его голове тогда. И только.       Можно сказать, что для Джонни в любых отношениях были важны только его ощущения, его впечатления. И ведь не поспоришь, его сердце искренне трепетало перед очередной милашкой, и он ведь взаправду был счастлив, пока любые отношения в очередной раз не скатывались по виниловой дорожке, с неприятным скрежетом выбрасывая Джонни из чувства эйфории в обыденную жизнь, где Миранда, Майя, Мэри и Молли – уже не важно, больше ничего не вызывали в нем кроме скуки.       Где-то ближе к двадцати, особо настырные и самоуверенные пассии, пытались сходиться с ним на постоянной основе, жить вместе, вести общий быт, словом, быть центром его личной жизни. И ему бы было даже плевать, дома чище, всегда есть чем перекусить, да и тратить деньги, чтобы задобрить, читай – споить, новую девчонку не нужно. Но нет. Они лезли в душу, выворачивались сами наизнанку и копошились в Джонни, надеясь, быть может найти в нем глубину, кроме банальной «пьянки, бабки, гулянки, да рок-н-ролл» сборной солянки. Тщетно.       Они ревновали, говорили, что Джонни свою сестру любит больше, чем непосредственно благоверную, что парень совсем не обращает внимание на их новую прическу-маникюр-платье. Они жаждали его заботы и любви безраздельно, словно жадные койоты падальной пищи. Знали ведь, чего от парня ждать стоит, а чего нет, видели кто он, каковым себя позиционируют, и все равно в глубине души тешили надежду перевоспитать, подстроить под себя, подмять, исковеркать, сломать и собрать заново только так, как было бы удобно именно им. Глупые.       А потом появилась Карбон. И ей было плевать. Джонни тоже не был особо заинтересован, его не обижало чужое равнодушие, его не оскорбляло тяжелое молчание на любую мало-мальски забавную шутку.       Джонатан Лоуэлл Спенсер Шторм не выносил осознание того, что он лишь тень в великолепии ума и амбиций старшей сестры. Она великий ученый. Интересный собеседник. Очаровательная и харизматичная девушка. Ей не нужно лезть из кожи вон, не нужно доказывать свой престиж или авторитет. Полностью безраздельно и полноправно она является настоящей личностью, она стоит под софитами настоящей жизни, пожинает плоды врожденных ума, талантов и трудолюбия. А что остается Джонни?       Нет, он пытался. Честно пытался тоже быть хоть чем-то, хоть что-то из себя представлять. Наука, спорт, искусство. Особые навыки, умения, ловкость, артистизм, опыт. Все усилия меркнут перед человечной искренностью и простейшим даром быть самой собой сестренки Сьюзен. И Джонни, в любых разговорах, в упоминаниях, в глазах простых людей оставался только «тем братом Сью».       А потому, Джонни ненавидел, когда его не замечают, игнорируют, ни во что не ставят. Но Карбон. Она была одновременно безумно далекой, незнакомкой, силуэтом, еще даже не человек, намек на него, и была, наверное, самой близкой на свете.       Они и двумя фразами никогда бы не обмолвились. Джонни даже никогда не узнает ее имени. И все же, она абсолютно точно роднее ему, чем собственный руки и ноги. Она броситься за ним в ледяную воду, она всегда придет на помощь, спасет, даже ценой собственной жизни, даже если не умеет плавать. А Джонни всегда будет выискивать именно ее в толпе, всегда будет защищать и, если ничего не понимает, все равно всегда встанет на сторону Карбон. Он пойдет за ней в горящее здание, он останется с ней в обваливающейся комнате, он будет рядом, не выпустит из рук, потому что никого ближе у него нет.       И нет, это не влюбленность. Это не долгие прощания и теплые объятия, не томные вздохи и многозначительный взгляды, это не кроткие соприкосновения рук и не жаркие поцелуи. Нет. Это что-то большее и, одновременно с тем, непомерно гораздо более незначительное. Карбон ведь ему не друг, не сестра, не возлюбленная. Карбон – тихий спокойный голос и уверенные плавные движения рук; походка, которую сложно чем-то выделить среди других, но именно ее Джонни узнает из тысячи; слабый запах еловых веток и грифеля карандаша и неизменная хрупкая ладонь на плече. Джонни знает, что все это, поселились в его голове как неизбежное зло, как обязательное дополнение к самому важному. К чувствам.       Чувство защищенности, комфорта и безопасности. Ощущение, что тебе помогут, не осудят и защитят. И это такое странное, непередаваемое чувство, что нужно быть сильнее, чтобы сокрыть рукой за своим плечом, подхватить в падении и прижать к груди, когда страшно.       Карбон, наверное, и правда не человек. Призрак. Патока, заливающая нутро безбрежной радостью. Эфир. Видение. Иллюзия. Только воздух, что миражами западет в память. Детский сон. Дух, что невидимыми руками сжимает сердце, раздирая его в клочья, в лепестки с красными разводами ощущения обманутости и беззащитности.       Не возлюбленная, что всегда стоит за плечом каждого великого человека. Не сестра, что на шаг впереди, загораживая от бед, невзгод и яркого света. Не друг, что стоически, при любой буре будет рядом, поможет выстоять и не упасть. Карбон была всем сразу и ничем одновременно. Она, казалось, везде вокруг, но ее притом нигде нет. Ведь она прямо там, внутри, где у обычных людей живет своя личность, свои убеждения и вера. Карбон его душа. Все то, что наполняет его как сосуд, плещась у краев, норовя вырваться и обласкать бренное тело, даря стойкое и то правильно чувство полноты, завершенности, цельности.       Джонни не желал ее, не хотел поцеловать, погладить, присвоить и обесчестить. Он не видел в ней ни брюнетки с голубыми глазами, ни милашки с пухлыми губками. Он не уставал от ее общества и всегда был готов поговорить с ней; хоть она и не отвечала, все равно было видно: слушала, внимала. В ней не было жалости или надменности. Она зрела в нем то, чего он сам всю жизнь искал. И он все говорил.       Держал сейчас в темноте обвалившейся башни ее женственные тонкие плечи, и все говорил и говорил, глупости, несусветную чушь, которую не осмелиться сказать больше никому на свете, даже себе самому наедине с тишиной и прохладным воздухом. - Ничего не бойся, слышишь, и не из таких передряг выбирались, - Джонни, в ответ на молчание, только крепче подхватывал будто спящее тельце, - хотя знаешь, это не так уж и важно. Поверь мне, - Джонни говорил, не боялся, не потому что Карбон спит и не узнает, не потому что не понимает английский и не переведет, а потому что понимал, она не осудит, не посмеется над ним. – Поверь, мы бессмертны, прямо здесь, прямо сейчас, мы бессмертны. Если тело пострадает, мы об этом уже не узнаем. Вот так. Это для других мы будем мертвы. Слышишь? А даже если сознание останется, после гибели, ты же понимаешь, это значит, что разум бессмертен. Какой бы нам не отмерили срок, мы ведь бессмертны, мы ничего никогда не узнаем о смерти.       А все же сейчас, когда у девушки не хватило сил, когда она перестала держать тонны бетонных стен и потолков, когда позволила зданию обвалиться прямо на них, когда потеряла сознание, опадая безвольно в чужих руках и давая доспехам сойти, вот сейчас, Карбон была не только запахом ели и мимолетными движениями пальцев. Сейчас она была той, к кому хотелось прижаться лицом, чью аккуратную линию подбородка хотелось очертить пальцами, обвести овал лица, проследить плавные линии бровей и закрытых глаз.       До одури, хотелось прижаться к груди, чуть пониже ключиц и слушать мерный такт зачарованного танца женского сердца. Хотелось понять, почувствовать, осознать, что их сердца, словно единый зверь, клокочет сразу едиными ударами в двух телах, наконец найдя свою вторую, такую важную часть.       И хотелось касаться, невинно, по-детски трогательно, просто зная, что Карбон его примет, в любой эпостасии. Что не вскрикнет от боли, если он случайно перестанет сдерживать обычную температуру тела, как обычные девчонки при жарком поцелуе, что даже если он ее обожжет, изуродует огнем и ожогами лицо, она все равно будет рядом, примет его, поддержит, все равно привычно положит ладонь на плечо.       Джонни, вероятно, потому трепетно держал девушку в своих руках, что знал, не он один здесь жмется к самому сокровенному. Огонек и Уголек. Порознь они не так эффективны, не так эффектны. Он огонь, но ему дано лишь мгновение, и он перегорит, вспышка и Джонни кончился, такой яркий и жаркий испепелит самого себя. Она антрацит, уголь, пачкающий, черный, словно слякоть смоляной нефти, темная, беспросветная. Они нужны друг другу чтобы гореть, чтобы дышать кислородом, чтобы окисляться, превращая холод и тьму в жаркий маленький спасительный свет.       Здесь в обваленной башне, где они оказались заперты обвалом, Джонни и Карбон дышали одним воздухом, были единым целом. И это было неправильно, но Джонни так нравилось, до дурноты и удушья, ему нравилось держать юное хрупкое тело, прижимать девичью голову к своей груди и слушать тишину, ожидая, что прямо сейчас Карбон, как и обычно проснется, привычно положит маленькую ладошку на плечо, веля зажечься, и унесет их подальше отсюда, навсегда прерывая интимный и бессовестно скромный вальс двух сердец, что норовят слиться в одно.       Скоро Карбон проснется, и все встанет на круги своя, так что Джонни имеет право просто наслаждаться секундами спокойствия и умиротворения. Никто не сказал ему, что их бессмертию отмерены только жалкие тридцать секунд.