Грани и блики

      «Во-первых, видели меня в компании низкородных девиц, в исподнем распевающего еретические гимны Дионису, так это декан факультета уговаривал всю нашу братию посещать курс по аристотелеву мироустройству, так что это был не опыт возлияний и прочих срамных деяний, а вступительное испытание...»       Пишущий — широкоплечий светловолосый юноша лет семнадцати, откладывает перо и сильно, со смаком потягивается. Дышит на окоченевшие пальцы: зима в этом году выдалась суровая, и, несмотря на то, что уже вторая половина марта, в комнатах университетского льежского землячества пар валит с губ.       — Оправдательное батюшке пишешь? — голос заставляет юношу обернуться. — Ну-ка покажи!       Второй студиозус спрыгивает с дощатого настила, укрытого каким-то тряпьем, служившего ему кроватью, подходит к конторке, за которой до того сочинительстовал первый. Краткая борьба, попытка не пустить — скорее для вида, чем всерьез, — и лист пергамента вскоре перекочевывает к любопытствующему.       — Святые небеса... — восхищенно восклицает он, пробежав глазами написанное. — Виллем, да ты чертов гений! «Курс по аристотелеву мироустройству»! Зевс-громовержец, да ты!.. Слушай, ты что, правда это отправишь?!       — Я еще и денег в конце попрошу, — ухмыляясь, кивает Виллем. — На углубленный курс гедонизма.       — Твою же... — выдыхает приятель. — Бешеный ты, приятель. Вообще берегов не знаешь. Уж на что я обалдуй, но ты... Так что, думаешь, он поверит? Батюшка твой. В курс гедонизма.       — Поверит, — отмахивается студиозус.       — Дурак, что ли? — сомневается второй. — Я бы ни в жизнь не купился, если бы такое от чада своего получил.       — И ты бы поверил. Он не дурак. Просто захочет поверить. Смотри. Я здесь уже четыре года, и еще пять мне до лиценциата. Почти половина пути, понимаешь? Много пройдено, и пройдено, заметь, с какой-никакой батюшкиной оплатой. Он много в меня вложил. И дело спорится: меня до сих пор не убили, я не подох с голоду и холоду, не упился насмерть и даже, по Божией милости, вроде не нахватался срамных болячек. А значит, шансы на то, что я доучусь и вернусь домой уважаемым дипломированным лекарем, — он кривит губы в презрительной ухмылке, — повышаются день ото дня. А тут — на тебе! «В компании себе подобных спровоцировал беспорядки и столкновения с горожанами в День святой Схоластики», — явно цитируя кого-то, продолжает он. — Неумеренные возлияния, сиречь безобразная пьянка, дебош, «повали шлюху», любимый осел бургомистра, сброшенный с колокольни... Чего там еще нам приписали?..       — Разграбление публичного дома.       — Точно. А что мы оттуда спереть-то хотели?..       Тот лишь молча пожимает плечами.       — Вот и я не знаю. Там всем и всеми можно на месте пользоваться... Странно. Еще бы я помнил, как дело-то было... Последние полкувшина бургундского были лишними...       — А я тебе говорил. Зачем вот было?... Еще и блевал потом на каждом углу...       — Ну как зачем? Оно ж почти из родных краев... Ну и на спор. Ну да дело не в этом. А в том, что, как нам известно, горожане пообиделись, и теперь достойному сыну моего батюшки грозит отчисление. То бишь вылететь с половины пути, понимаешь? Деньги на ветер, вместо диплома — хрен без масла...       — Отец этого не захочет, — кивает студиозус.       — Ну конечно не захочет, — подтверждает Виллем. — Но представь: придет ему послание от ректора, в котором старый пердун подробно и обстоятельно опишет, как мы тут развлеклись. Тут хочешь — не хочешь, а жди непутевого сыночка назад. Я же даю батюшке туз в рукав. Чтобы было, чем крыть. Свою версию. «Ах, по шлюхам бегает?! Так нечего курсы по аристотелевскому мироустройству читать!» Родитель мой, надо сказать, на поскандалить горазд. И на то, чтобы свое продавить. Пока то да се, переписка, свара, угроза судом, выяснение, каким судом судиться, нашим или городским... В какой-то момент все участники понимают, что овчинка выделки не стоит. Достойного сына моего отца в худшем случае высекут, а скорее всего за давностию времени и того не будет. Путь продолжается, отец ждет дипломированное чадо домой, отсчитывая денежки на его дальнейшее содержание и всестороннее образование. Чадо углубленно познает гедонизм, все счастливы, amen.       — Вот я и говорю, — заключает приятель. — Умный отвязный черт, — вот кто ты, Виллем. Прошедший углубленный курс кинизма. И ведь получится же, что самое смешное!       Тот не успевает ответить. За дверями комнаты слышатся шаги, и голос старосты землячества оглашает:       — Ван Мале! Послание из дома!       Приятели переглядываются, хмурятся: вряд ли вести об их бесчинствах уже могли достигнуть родных краев, не говоря уж о том, чтобы пришел ответ. В глазах Виллема мелькает тревога, которая разгорается еще больше, когда он разворачивает пергамент: почерк не отцовый. Незнакомый, неумелый, немного детский, выдающий не шибко грамотного человека. Подпись в конце подтверждает: отец Хенрик, их приходской священник, которого Виллем помнит с детства. То, что следует между подписью и обращением «Бедное дорогое дитя», заставляет его неловко осесть на колченогий табурет перед конторкой. Взгляд скользит по неровным строчкам, но разум отказывается воспринимать прочитанное.       — Виллем? Эй, приятель, ты чего это?.. — голос друга будто издалека, кажется таким тихим, что его перекрывает шорох пергамента, выскользнувшего из дрожащих, разом ослабевших, пальцев.       Вспышками — понимание: «...болезнь, подкосившая...», «назавтра после его достойной супруги, Вашей матушки...», «...да упокоятся с миром...»...       «Отошел в день святой Схоластики».       Рука, деревянная, чужая, бездумно сминает недописанное творение о курсе по аристотелевскому мироустройству. На губах — тленом: «мерзко».       Умный изворотливый черт ты, Виллем ван Мале.       Недостаточно изворотливый. Не переиграл смерть. Упивался за здравие, пока дома пили за упокой. Задирал юбки шлюх, пока твою мать зашивали в саван... Зубоскалил в наглом и глупом письме над мертвым отцом...       Не его вина, и он это знает.       Но горький привкус тлена не сходит с губ, даже когда они вздрагивают, пропуская бесцветное:       — Я теперь сирота, Арно.