И ты возлюбишь своего ущербного ближнего ущербным сердцем своим...

Перед Андромедой на столе стоит граненый флакон, наполненный прозрачной жидкостью. Она знает, что это. Сыворотка правды. Рудольфус и не скрывает. Он тянет свои тонкие губы в хищной улыбке, усаживаясь в кресло напротив, наполняя стакан горячительным напитком. — Где ты взял эту гадость? Андромеда смотрит на него с нескрываемым подозрением, однако Лестрейндж легко замечает в темных глазах напротив пляшущих интересом чертей. — Северус помог, — пожимает плечами, беззастенчиво расслабляясь на своем месте и разглядывая напряженную фигуру его чопорной женушки, — сомневаешься в его способностях? — Сомневаюсь в твоих намерениях, — хмыкает Андромеда, закидывая ногу на ногу и поправляя свое туго затянутое платье, — для чего нам это? — Скрасить нашу супружескую жизнь, родная, — хмыкает мужчина, заискивающе улыбаясь. — Для этого у тебя есть виагра и твои многочисленные шлюхи, — шипит с несдерживаемым презрением женщина, отпивая огневиски, уже не так явно обжигающий привыкшее горло. — Что же ты, родная? Я верен тебе и душой, и телом, — хмыкает Рудольфус, кривя губы в издевательской усмешке, — как и ты мне. Последняя фраза заставляет Андромеду напрячься, свести лопатки и нацепить на лицо маску отстраненности. — На что ты намекаешь? На то, что я веду себя недостойно? Умоляю, — со снисхождением прыскает ядовитым смешком волшебница, отражая благосклонную усмешку на лице супруга. — Конечно нет. Я не знаю — сколь долго хватит этого достоинства, прежде чем ты решишь наплевать на него, — Меда хочет возразить. Была бы возможность — она бы звонкой пощечиной наградила эту наглую рожу, которую с трудом переносит, но Рудольфус не дает вспылить, — тише, милая. Мы здесь не ради обвинений. — Так ради чего тогда? — Пари. Небольшая игра, — жмет плечами легко, безрассудно. В этом весь он, — я озвучиваю тебе свои желания, и ты выполняешь их для меня. Если твоя гордость не позволяет сделать то, что я попрошу, ты добавляешь зелье в свой бокал, делаешь глоток и отвечаешь на любой мой вопрос. Мне ведь так хочется узнать тебя получше, милая, — издевается и изучает своими хитрыми лисьими глазами, смотрит глубже, чем Меда хочет ему позволить, — ты делаешь то же самое. — Какой резон мне соглашаться? У меня нет грязных фантазий на твой счет. Андромеда чувствует подвох и потому расчетливо держит дистанцию, несмотря на то, что капля интереса в этом всем есть. Лестрейндж же наигранно разочаровано вздыхает, возводя глаза к потолку и наклоняется ближе, опираясь на подлокотник. — Дорогая, давай я обрисую тебе обозримое будущее, — тон скучающий и всезнающий заставляет что-то в душе волшебницы закипать от возмущения, — мы раз в месяц будем пытаться заделать наследника: как положено — без света, под одеялом, как солдаты исполняют свой долг. Ты продолжишь писать любовные записочки своей несостоявшейся любви всей жизни, пока ему не наскучит эта подростковая романтика… — Закрой свой р… — Я буду продолжать посещать бордели, может, заведу постоянную любовницу. И будем мы жить долго и несчастливо, пока ты не превратишься от скуки и отчаяния в свиноматку и не умрешь в каких-нибудь по счету родах, — заканчивает красочную фантазию Рудольфус, замечая румянец негодования на бледных по обыкновению скулах своей супруги, которая решает запить остатками горячительного свое недовольство. — Умоляю, дрожайшая, давай изменим этот скорбный сценарий, — с мольбой в голосе поднимается со своего места мужчина и обходит стол, разделяющий их, останавливаясь возле жены, которая задумчиво покусывает мертвенно бледнеющие на узком лице губы, — Я же верю, что где-то в тебе есть эта авантюристка, которая строчит по ночам записочки и мечтает сбежать с любовником в другую страну? Направь энтузиазм в полезное русло, милочка, — усмехается и поправляет выбившуюся из чужой идеальной прически прядь волос. Андромеда поднимает на него нечитаемый ледяной взгляд, откидывается на спинку дивана и разглядывает лукавое выражение лица человека, которого ей и впрямь предстоит видеть до конца своих дней, если однажды она не решит его отравить в приступе невыносимой ненависти. — Хорошо, муженек. Давай сыграем с тобой в эту игру. Рудольфус победно хлопает в ладоши, довольный собой разливает по бокалам огневиски и присаживается рядом со все еще до раздражающего правильной женой. Что же ему попросить первым? Винтики в голове вертятся довольно громко для них обоих. Мужчина хмыкает себе под нос и щурит глаза, оценивающе скользя взглядом по точеной фигурке рядом. А затем без лишних слов и объяснений, возмутительно громко и самоуверенно хлопает себя по бедрам, обтянутым грубой тканью брюк. Андромеда вздергивает бровь и давится возмущением. Ей приказывают, как какой-то дворовой псине. Унизительно и до покалывающего кончики пальцев восторга отрезвляюще. — Ну же, милая, это не сложно. Это самое простое из того, что крутится в моей голове, — ухмыляется, поглаживает велюр одежды призывно, специально раздражая и дразня. Андромеда сглатывает горечь унижения и выдохнув застоявшийся в легких воздух, усаживается на чужие колени, чувствуя себя дешевой девкой из борделя. Даже будучи влюбленной по уши школьницей, она не позволяла себе выглядеть так недостойно и дешево. Кончики ушей обжигает стыдом, горло пересыхает. Девушка тянется за оставленным на столе стаканом с напитком, но Рудольфус успевает перехватить живительную влагу. — Хочешь пить? — Да. — Хорошо, — говорит мужчина, передавая бокал из рук в руки и ухмыляется по-хитрому так, в глаза заглядывает, будто что-то найти пытается. Андромеда торопливо отпивает обжигающую янтарную жидкость и хочет что-то озвучить, но Лестрейндж ее перебивает. — Твое желание выполнено, так что моя очередь… — Я не, — пытается возразить Меда, но Рудольфус — плут улыбается, салютует бокалом и показывает, что обвел женушку вокруг пальца. Так по-детски и глупо. Меде хочется его ударить, но она только сжимает в кулаки юбку, мнет идеально выглаженную ткань, но молчит. — Я тоже хотел бы промочить горло, — губы кривит в усмешке и тянет руку, чтобы холодными костяшками пальцев провести по горячей коже впалых щек. Меда подносит раздраженно к его губам грань бокала, но мужчина усмехается отстраняясь, — не так. Это не интересно, включи фантазию. Я же не твой престарелый папаша, чтобы подавать мне стакан воды. — Не смей говорить о моем отце в таком тоне, — шипит она ядовитой змеей, однако сердце в груди заходится с энтузиазмом. Меда и не замечала за собой такой любви к унижению. Но, несмотря на то, что внешне Меда все еще ледяная принцесса, пылающие щеки и блестящие в свете свечей глаза выдают ее с потрохами. — Тогда не строй из себя дурочку и сделай то, что я прошу. Или ответь честно на вопрос, — хмыкает волшебник и скучающе откидывается на спинку удобного дивана, поглаживая большим пальцем ажурную ткань чужого платья, сбитого на скрытых под ним бедрах, — кому посылаешь свои письма? Меда косится на одиноко стоящий поодаль флакон и делает глоток виски, перекатывая его на языке и получая неприятный легкий ожог. Она медлит прежде чем опуститься к чужому выжидающему лицу. Они никогда не целовались. По-настоящему. Однажды коснулись друг друга губами у алтаря. Холодно и противно. Один раз попытались повторить во время брачной ночи, но стоило чужому языку оказаться у нее во рту, Андромеда почувствовала подкатывающую тошноту. И благо поцелуи, чтобы родитель наследников, не нужны. Но сейчас сердце предвкушающе замирает. Тонкие пальцы ложатся на широкие плечи, волшебница неуверенно приближается к плутовато ухмыляющемуся лицу и неуверенно касается губ. Теплые, влажные, обветренные. Это ей знакомо. Рудольфус в ответ на касание размыкает уста и обжигает плотно сжатые губы супруги своим дыханием. Меде остается последовать примеру и ощутить, как обжигающий напиток разливается неосторожно по уголкам ее губ и вниз по шее в глубину туго стянутого декольте. Грязно, мокро… Андромеда хочет отстраниться, выполнив формально желание, но Лестрейндж крепко хватает ее за загривок и не дает отстраниться. Мужчина шипит нетерпеливо прямо во влажный острый подбородок «я еще не напился» и припадает к раскрытому в болезненном стоне рту, сталкиваясь зубами и ныряя горячую глубину языком, словно делал это много раз до этого. Волшебница захлебывается воздухом и ощущениями. Впервые ей не хочется оттолкнуть от себя мужчину, к горлу не покатывают приступы тошноты. Она пьянеет от алкоголя, от унижения, от ощущений и спертого, будто выжженного воздуха между ними. Пьянеет и, напротив, бесстыдно подается вперед, ловит чужой язык губами, дразнит, играется. Позволяет себе больше, чем когда-либо. Рудольфус, ощущая это рвение, ухмыляется в поцелуй, запуская пальцы в стройную прическу, сжимая волосы на затылке и оттягивая их до покалывания, срывает болезненные стоны с чужих губ. И это ощущается чертовски хорошо. Инстинкты берут свое, а былая неприязнь только больше раззадоривает. Воздух наэлектризован, поцелуй получается резкий, болезненный, кусачий. Но это куда лучше, чем обыкновенный могильный холод, который источает его благоверная в постели. Если по началу идея казалась авантюрной, мужчине скорее хотелось прощупать почву — посмотреть, на сколько терпения его супруги хватит для таких непристойных игр, выходящих за рамки его благонравного воспитания. Но обернулась это все еще тем сюрпризом. Она живая. И страстная, как оказалось. Им нужно пустить первую кровь, чтобы наконец-то отстраниться. Меда выглядит распалённой и удивленной, она касается саднящих губ прохладными пальцами и все еще ощущает во рту привкус чужой крови. Рудольфус усмехается, слизывая сукровицу с прокушенного уголка губ. Ждет. Гадает теперь, что захочет его женушка? Даст заднюю? Но Андромеда снова удивляет. Тихо, но решительно она просит того, чего сама от себя не ожидает. — Сделай со мной то, что ты обычно делаешь со своими шлюхами, — шепчет. Ее щеки пылают, а в глазах небывалый азарт, заражающий и Лестрейнджа, вообще то не обделенного впечатлениями. Он облизывается хищно, вновь рывком за волосы притягивает благоверную к себе, ведет носом вдоль скулы, вдыхая запах парфюма и ее кожи, останавливается у уха, опаляя то шепотом. — Обычно, о своих шлюхах я не забочусь. Я даю деньги и пользуюсь предоставленным товаром, но я учту твою ошибку, дорогая, — шепчет и проводит кончиком языка по ушной раковине, прикусывая хрящик. Играется, пытается узнать — где грань. Меда тяжело дышит, но грудь туго сдавливает проклятый корсет, и Рудольфус это замечает, опускаясь поцелуями к молочно бледной шее, на которой ни разу не оставлял следов. И его злит мысль о том, что его супруга хранит чистоту своей кожи для кого-то другого, даже если тот никогда ее не коснется. И эта мысль злит, заставляет сжать тонкую талию в своих руках так сильно, что не будет хватать воздуха. Тишину, воцарившуюся в комнате, разрывает вскрик, когда на чистом, нетронутом бархате шеи покрытые кровяной росой алеют вдруг следы укуса. Андромеда хочет оттолкнуть припавшего к ее шее мужчину, то и дело зубами болезненно оставляющего следы то на плечах, то на острых ключицах. Но тот, как одичавший зверь, только рычит в ответ и крепче своими лапищами сжимает ее талию, почти до боли, продолжая осыпать вожделенный холст уродливыми метками. Его руки нетерпеливо перебираются к шнуровке корсета и резкими движениями рвут ее без зазрения совести. И Меде в пору бы ругаться, отбиваться и вмазать пару пощечин, но она чувствует лишь облегчение, вдыхая глубже загустевший воздух комнаты. А поцелуи-укусы опускаются все ниже и становятся все слаще, заставляя узел завязаться внизу живота. Меда кусает губы, вцепляясь в рубаху мужа, комкая ее на спине, портя длинными ногтями дорогую ткань. — Черт, — шепчет она, задохнувшись вдохом, когда Лестрейндж одним рывком освобождает налитую бледную грудь с очаровательно розовыми ореолами, с пару мгновений дав себе полюбоваться телом, по обыкновению скрытым для него под безразмерной сорочкой. Ему бы только знать, что она все это время скрывала! И он не стал бы церемонится. Ни за что не затушил бы свечи в спальне, не дал бы ей оставить на себе ночную сорочку и страдальчески смотреть в окно, в которые непрошено стучатся ветки рябины, ожидая, когда все закончится. Он ласкал бы каждый сантиметр этого тела, пока она бы не сдалась ему. Ведь не обязательно любить свою супругу, чтобы хотеть ее, чтобы желать сжимать в руках упругую небольшую грудь, оставлять не коже легкие поцелуи, чтобы вобрать в рот затвердевшую горошину соска и почувствовать, как чужой стон прошивает тебя насквозь, пуская мурашки вдоль позвоночника. Это то, чего он не делает со «своими шлюхами». Это то, что он хочет делать со своей недоступной, холодной, прячущейся под маской благочестия женой. Разбивать эту маску раз за разом, с каждым стоном, с каждым нарочно подставленным под поцелуи участком кожи. Он хочет, чтобы от ледяного кокона, в котором она спряталась, не осталось больше ничего, чтобы тот окончательно растаял под круговыми движениями языка, под руками, ползущими будто змеи под подол платья. Скользят по пылающей коже от щиколоток, скрытых хлопковыми чулками до кружева панталон, запуская под него кончики пальцев, пробираясь дальше, пока руку не окутает теплота судорожно сжатых в удовольствии и стыде бедер. И Андромеда не сопротивляется, когда Рудольфус тянется за поцелуем и шепчет ему прямо в искусанные губы свое настоящее желание.