Слепой полёт

— Да, мам, я через полчаса буду дома и обещаю тебе позвонить как только перешагну порог квартиры, — выходя из университета, я пытаюсь одновременно запихнуть в сумку тетрадь для практики, удержать плечом телефон, ответить маме и открыть дверь, что в принципе невозможно. — Всё, вышла, пока, — слышу громкие гудки в трубке и спокойно выдыхаю, но ровно до того момента, пока не спотыкаюсь о порог и не лечу в открытую дверь вперёд головой. Кажется, я успеваю лишь пискнуть, прикрыть глаза и попрощаться с миром, но на удивление обнаруживаю, что соприкосновения с полом не произошло, но только у меня, потому что чехол с телефона слетает из-за удара об мокрый от снега кафель. — Что ж ты, Соколовская, никогда под ноги не смотришь? — раздаётся недовольное бурчание у меня над ухом. Ковальский Вячеслав Дмитриевич, по совместительству мой препод по истории России, так сказать, а ещё самый страшный кошмар моих одногруппников. Меня он недолюбливает ещё с первого дня знакомства. Конечно, я же единственная из студенток умудрилась пролить на него стакан горячего кофе, пока выходила из буфета, но и он не единственный, кто ненавидит меня в этом университете. Преподаватели у нас очень придирчивые к пропускам, а я люблю свой иммунитет за его вечное отсутствие. Несмотря на то, что все долги вовремя закрываю, энки в журнале старосты портят мою репутацию перед преподавателями. Хотя Вячеслава Дмитриевича это не раздражало. Только он, пожалуй, не придирался к моим пропускам особо сильно. Вообще, мне-то плевать на вечные предъявы, я хотя бы учу какой-то материал и сдаю его вовремя, а сидеть на парах и заражать всех вокруг не очень хочется, особенно с температурой под тридцать девять. Вернёмся к моему неудавшемуся полёту в дверях университета. — Вас увидела, аж ноги подкосились от страха, — тихо шиплю я. К счастью, он мой монолог не слышит, а только отцепляется наконец от моего капюшона, за который же меня и ловил, и хмуро проходит мимо. Видимо, у него день не задался. Что же, ему ещё часов пять лекции заочникам отчитывать, а студенты уже расходятся по домам. Поднимаю с пола невредимый телефон и испорченный чехол от него, поправляю сумку и выхожу наконец, наблюдая за тем, как Ковальский достаёт из кармана сигареты и прикуривает в одиночестве. Есть в нём всё таки что-то интересное, привлекающее внимание, и, к сожалению, не только моё. За ним наблюдают некоторые девчонки и это оправдано. Он весьма молодой, статный, харизматичный, умеет шутить, хотя и ходит почти всегда хмурый и задумчивый. Отворачиваюсь от него, ищу глазами такси, которое должно было уже подъехать, нахожу эту серую Ладу и уматываю отсюда подальше. Моя пятиэтажка находится в двадцати минутах езды от универа, а старый сломанный лифт заставляет всех жильцов уже второй год подниматься на свои этажи пешком. Мой этаж, к слову, пятый, самый дружный. Соседи шикарные, весёлые ребята, почти мои сверстники, и одна пожилая пара, любящая нас всех как своих родных внучат. Пока иду по лестнице, набираю маму, чтобы предупредить о том, что доехала. С тех пор, как я переехала в другой город, она слишком часто волнуется за моё благополучие, как и отец. Мы не часто видимся, но сильно скучаем друг по другу. — Я дома, всё хорошо. Открываю дверь ключом и захожу внутрь. После короткого разговора мы вешаем трубки, и я очень неэстетично заваливаюсь на диван. Сегодня было два практических занятия и одна лекция и для моего организма это –тотальный стресс. Тем более, я опять споткнулась на глазах у Ковальского и пусть не упала на пол, зато в его глазах пробила дно. Что же, зато завтра его пар точно нет в расписании и можно прийти ко второй. Кажется, я даже высплюсь впервые за несколько дней. Вечером я иду к болеющей подруге, которая уже неделю валяется тюленем на кровати, приношу по её просьбе пачку чипсов, которую она съедает быстрее, чем таблетки, потом возвращаюсь домой и благополучно ложусь спать, переставив будильник на час позже.

***

Утро. За окном валит снег, а я медленно поворачиваюсь на бок, нехотя вытаскивая из-под одеяла руку и выключаю будильник. В квартире холодно, даже горячий чай, думаю, не поможет согреться. Через пару минут ворчания и сопения я всё же встаю с кровати, а точнее почти сползаю с неё и иду смотреть расписание на сегодня, чтобы собрать необходимые тетради на пару или вообще передумать и валяться дома весь день под тёплым одеялом. Открываю сайт университета, нахожу свою группу и... — Твою мать. Да как это? — третий раз перезагружаю страницу в надежде, что это ошибка, но нет. Первой парой стоит история у Ковальского. Я знала, что иногда нам меняют пары вечером, но такого со мной ещё не происходило. Кажется вот так я и умру у дверей его аудитории. Пока мои глаза становятся нормального размера, я хватаю со стола телефон. Восемь пропущенных от Данила и Сони – моих друзей. До конца первой пары остаётся минут сорок - сорок пять. В турборежиме я ношусь по комнате, собирая первые попавшиеся вещи. К моему несчастью ими оказываются чёрная рубашка без рукавов, старый бордовый кардиган и просто корона порнофильмов - чёрная кожаная юбка, которую я купила на один раз и так не убрала в дальний угол. Зашибись. Ковальский оценит этот образ по достоинству. Перед всей группой обсмеёт же... Однако выбора особого у меня не было. Быстро сгребаю тетради в сумку, собираю волосы в ужасный пучок, психую, глядя на себя в зеркало, и распускаю его к чертям собачьим. Тёмные тяжёлые волосы свисают с плеч и лезут в лицо, но сил убирать их уже не остаётся. Я обуваю свои зимние берцы, натягиваю пуховик, выбегаю из дома и почти спотыкаюсь на пороге, вспоминая Вячеслава Дмитриевича. — Да чтоб тебя, — выдыхаю со злостью, ожидая таксиста. К универу я прошу его гнать как можно быстрее, объясняя непонятно для чего всю сложившуюся ситуацию. С горем пополам таксист прощается со мной, почти проклиная за болтовню, и уезжает куда подальше. Охраннику я чуть ли не в лицо тыкаю студенческий билет, гардеробщице спихиваю пуховик и несусь в сто вторую аудиторию, приводя себя по дороге в нормальный вид. Это мне мало помогает, и я по-прежнему выгляжу, как недоведьма или полупроститутка. Стучусь в дверь и тихо её открываю. — Вот и Соколовская заявилась, — протягивает во весь голос наша староста и осуждающе на меня таращится. Мысленно даю ей пендель и хмурюсь. Ковальский что-то проверяет у себя за столом, не обращая на меня внимание. Соня и Данил смотрят на меня как на призрака. Ну да, в таком виде я впервые заваливаюсь в учебное заведение. — Я могу войти? — осмеливаюсь произнести хоть эту фразу. Вячеслав Дмитриевич наконец поднимает голову. — Ты хотела спросить "Могут ли войти в меня", да, Соколовская? — аудитория разражается хохотом, а препод лишь многозначительно ведёт бровь. — Садитесь, немецкая госпожа, на своё место и пишите объяснительную, — в его глазах появляется какой-то странный, незнакомый мне до этого блеск. Меня это немного шокирует и завораживает. Зелёные глаза Ковальского становятся совсем изумрудными. Я встряхиваю головой, отгоняя прочь подобные мысли, и иду к свободной парте, за которой сидит лишь Соня. — Ты дурная что ли? — шепчет мне подруга. — Мало того, что почти на всю пару опоздала, так и пришла в этом... этом костюме для стриптиза, — на последних словах она даже от смеха прыскает . — Да я расписание вечером смотрела, там вообще первой пары не было. Ты же знаешь как у нас бывает. Достаю из сумки тетрадь и случайно замечаю на себе взгляд преподавателя. Он тут же отводит глаза. — Зато Ковальский заценил твой видок, — усмехается подруга и протягивает на середину парты учебник. — Соколовская, выйди к доске и распиши первые двадцать дат из семинара, — строго произносит Вячеслав Дмитриевич, громко роняя на свой стол кусок мела. Удивлённо смотрю на него, чувствуя, как это начинает меня бесить. — Раз уж опоздала, значит должна знать все даты на отлично, — пожимает плечами и снова утыкается в бумаги. Я устало вздыхаю и гордо направляюсь к положенному месту. Даты я-то знаю, а вот писать их на всю доску – не самое желаемое занятие. Разве что он после этого от меня отстанет и это уже хорошо. — Начни с даты правления Рюрика, — бормочет он, не отрываясь от записей. Первые одиннадцать дат умещаются на половине доски, а дальше происходит маленький конфуз. Если быть точнее, очень даже большой. Чтобы писать дальше, мне необходимо наклониться, а моя юбка этого не позволяет. Но Ковальский тоже не позволяет просто так стоять и ждать чуда, поэтому я с горем пополам наклоняюсь, одергивая кардиган, и продолжаю список. В какой-то момент по аудитории проходят довольные вопли мужской половины группы. Меня это раздражает до такой степени, что дальше уже некуда. Я разворачиваюсь к ним лицом и упираю руки в боки. — Почему остановилась, Соколовская? — недовольно произносит преподаватель, оглядываясь на меня из-за спины. — Продолжаем, Саша, продолжаем. Он точно издевается. Скрепя сердце, дописываю оставшееся, наклонившись больше дозволенного. В голове пролетают все матюки, которые я хоть когда-то слышала. — Да что с вами такое? А ну прекратили вопли! — видимо, Вячеславу Дмитриевичу тоже надоели эти завывания со всех парт сразу, и он всё таки решил обернуться и понять в чём причина. И его челюсть, судя по красноречивой тишине, немного улеглась на пол. Мне уже было немного плевать, что он подумает, потому что сам поставил меня у доски с этими чёртовыми датами, так пусть любуется. — Если бы ты знала, как я хочу тебя трахнуть, ты бы так не наклонялась, — на немецком хрипло произносит он, встречаясь со мной взглядами. Я в школе учила немецкий и занималась с репетитором вот для этого? Блять. Вот это просто блять. Ковальский. Меня. Хочет. Меня, которая тут в девяносто градусов сгибается перед его лицом. Мой преподаватель меня хочет. Сердце от страха почти пробивает грудную клетку, но внешне я совершенно спокойна, если не учитывать дергающийся глаз. — Кажется, твои берцы усугубляют положение. Ноги как-то странно реагируют. Вроде становятся ватными, но все ещё удерживают шаткое равновесие. Глаза Ковальского ни на секунду не отрываются от моих, пристально наблюдают, ожидая реакции непонимания. Только я понимаю и пользоваться этим пока что не хочу. — Простите, что? — переспрашиваю, ненароком поправляя юбку. — Садись, Соколовская, — он отворачивается от меня, громко сглатывая. Я мчусь к своему месту и буквально врастаю в парту до конца пары. Соня что-то упорно твердит мне про Ковальского, его нездоровый взгляд, немецкие разговорчики и прочий бред. Её я игнорирую так же, как и мысли о словах преподавателя. Чёрт возьми, угораздило же меня тогда пролить кофе именно на него, именно споткнувшись через порог, увидев его чистые, зелёные, вечно серьёзные глаза. Повторяя себе каждый раз, что я не из тех, кто влюбляется с первого раза, всё больше в этом сомневаюсь. Нет, я не могу любить Ковальского. Нет, он мне просто интересен как объект исследований. Я не могу обманывать себя. Нет. Пара заканчивается слишком быстро. Мне необходимо отдать Вячеславу Дмитриевичу объяснительную и, чёрт возьми, лучше бы я сделала это во время занятия. — Сонь, ты меня не жди, беги занимать место, ладно? — тараторю подруге, уже собравшей все свои тетради с парты. Она коротко кивает и догоняет Данила у дверей. Я пару раз глубоко вздыхаю и направляюсь к столу Ковальского, который снова что-то пишет в своём журнале, закатав рукава белой рубашки. — Вот объяснительная, до свидания, Вячеслав Дмитриевич, — оборачиваюсь, чувствуя на спине его пристальный холодный взгляд. — Подожди, Соколовская, я при тебе её прочитаю и если что, заставлю переписывать, — рукой он указывает на парту напротив него. — Садись. Во мне снова нарастает напряжение. Раньше мы не оставались одни в аудитории. Стараюсь смотреть на доску или на улицу, но никак не на него. Стараюсь. Это плохо получается. — Серьёзно, Соколовская? — преподаватель ведёт бровью и смотрит на меня. — Из-за расписания? — в его голосе слышится странная насмешка. — Это самая идиотская причина для твоего опоздания. Я могу поставить тебе за сегодня неуд. Моё лицо вытягивается. Да как он вообще может быть таким чёрствым? — Идиотская затея - это ваша просьба писать объяснительную за мой первый пропуск в этом полугодии, Вячеслав Дмитриевич, и тот бред, что вы несли мне у доски, думая, что никто в аудитории немецкий никогда не учил. А его учила я, вот это не повезло, так не повезло. Трахайте кого-нибудь другого, — произношу монотонно на одном дыхании. К моему удивлению, лицо Ковальского абсолютно не меняется. Неужели он не находится в шоке? Пару минут мы сверлим друг друга непроницаемыми взглядами. Он спокойно дышит, ожидая, что я сдамся сама, но я настырная. Очень настырная. — Что ты за заноза, Соколовская? — едва улыбнувшись краем губ, преподаватель складывает руки на столе и чуть тянется вперёд. — Что вы за человек такой странный, Вячеслав Дмитриевич? — отзеркаливаю его движение, скрещивая руки на груди. — Человек с нездоровым интересом к своей студентке, — он качает головой, а внутри меня всё резко ухает. Разговор заходит немного не туда. — Я пойду лучше, знаете, — почему-то его слова пугают ещё сильнее. Я просто не верю. Зачем такое говорить сейчас, ничем не аргументировав свои слова? Он же просто меня хочет. Нет никаких чувств. А я уже готова остаться тут как последняя идиотка. Почему-то это больно бьёт по самолюбию. Хватаю сумку и поднимаюсь, но пройти мне не даёт весьма внушительная фигура Ковальского. Он осторожно придерживает меня за плечо, с какой-то мольбой смотря в глаза. — Ты меня боишься, Соколовская? — шепчет он. Нет. — Да, — выдыхаю я, наблюдая за тем, как его взгляд меняется. Преподаватель разочарованно отворачивает голову, вглядываясь в снежные хлопья за окном, и отпускает мою руку. — Ты свободна, можешь идти на следующую пару, если что, скажи, что я тебя задержал, — голос его совсем не меняется, в нём ещё остаётся часть той мягкости, с которой он на меня смотрел. А я идиотка. Я просто трусливая дура. Потому что разворачиваюсь и спокойной ухожу, чувствуя, как упускаю что-то важное из своей жизни.

***

Следующую неделю пары по истории нам, как назло, не ставят. Следующую неделю я заедаю тупую боль в грудной клетке мороженым и учёбой. Болит ещё и голова. Я совсем запутываюсь в своих мыслях. Следующую неделю я проклинаю слово "да" за то, какое оно, оказывается, колючее. Следующую неделю я всё очень детально обдумываю. Я не понимаю позицию Ковальского. Не понимаю, почему он никак не проявлял свой интерес ко мне до этого. Хотя и я не лучше. Но ведь лучше молчать, чем выглядеть как очередная влюблённая дурочка, пытающаяся заполучить его внимание. Почему тогда он не удивился, не испугался, когда узнал, что я знаю немецкий. Почему? И этих "почему" столько, что голова вот вот взорвётся. К сожалению, единственный, кто может ответить на их все никак не покидает мои мысли. Я не могла влюбиться в него. Просто не могла. И буду отрицать это всеми способами так долго, как только смогу. Но сначала нужно всё прояснить.

***

Проходит ровно десять дней с того момента, как мы с ним разговаривали в аудитории. Я вижу его в коридорах университета каждый день и стараюсь не смотреть, но чувствую этот призрачно холодный взгляд. Между нами столько недосказанностей, что ими можно сломать логику аналитика. У меня заканчивается третья пара. Пятница. Соня убегает в общагу собирать свои вещи и уезжать домой на выходные, а я решаюсь пойти в ту самую сто вторую аудиторию. Может я идиотка и пожалею об этом, но гребаная недосказанность меня рано или поздно убьёт. У меня нет к нему чувств. Главное помнить это. Главное убеждать себя в этом постоянно. Стучусь, удостоверившись, что сейчас он в аудитории один. — Можно? — тихонько открываю дверь и захожу внутрь. Преподаватель, кажется, удивлён моему появлению. Сегодня он в своём чёрном пиджаке, серой рубашке и в галстуке, потому что через час ему встречать какого-то там иногороднего гостя вместе со всем преподавательским составом. — Чего тебе, Соколовская? — спрашивает он, стирая с доски остатки надписей, и всё же оборачивается ко мне лицом. — Я хотела бы поговорить о том, что произошло тогда между нами, — каждое слово даётся мне с трудом, потому что я не подготовила наш разговор заранее. — О ваших словах. Почему вы не были удивлены, когда узнали, что я умею разговаривать на немецком? — Я знал, что ты учила немецкий. Увидел в твоём личном деле, — произносит он, опережая все мои мысли. Что? Даже так. Мы молчим. Две, три, четыре минуты. — Зачем? — с запинанием говорю я, пытаясь вернуться в реальность и начать соображать. Получается это с трудом. — Почему вы не говорили тех слов раньше? О том, что чувствуете. Было бы логичнее обсудить всё сразу. Хочу продолжить нести свой бред, но смех Ковальского отлетает от стен слишком сильно. Даже в нашем серьёзном и странном разговоре он умудряется сохранять абсолютное спокойствие. Словно это всё таки не правда, все его слова, будто он играет, будто ему плевать. — Соколовская, что ты несёшь? — сквозь смех проговаривает он. Я хмурюсь. — Как ты себе это представляешь? Я должен был просто подойти и сказать тебе, что ты мне нравишься? Чтобы выглядеть как педофил или просто любитель девочек помладше лет так на восемь-девять? — Вячеслав Дмитриевич говорит это абсолютно серьёзно, и я его, кажется, начинаю понимать. Это действительно выглядело бы странно. — Но тогда почему вы сказали ту фразу на немецком? Знали же, что я услышу и возникнет большой такой вопрос. Вы бы выглядели более адекватным в первом случае, нежели так, — устало выдыхаю. — А вот это был просто слепой полёт мыслей и ничего более, Соколовская. Я был готов к отказу заранее, поэтому было не так тяжело. Я сказал, что хотел, показалось ли тебе это грубым или нет, я действительно хочу тебя, но не просто в физическом плане. Твой характер это нечто, гремучая смесь, ты мне очень интересна. Стойкая, терпеливая и между тем скромная и хрупкая, — Ковальский хмурится и начинает медленно подходить ко мне. — Зачем ты пришла? Как решилась? Я пячусь назад, пока не утыкаюсь пятой точкой в парту. Взгляд преподавателя точно смеётся над моей нелепостью. — Ты правда как ребёнок, Саша, — шепчет он на ухо, аккуратно проводя кончиками пальцев по моему подбородку. Я в замешательстве таращусь куда-то за его спину, чувствуя мурашки в местах соприкосновений с его телом. — Ты же тоже... Твоя реакция выдаёт тебя с головой, Соколовская, а ты и сама этого понять не можешь, — Ковальский сжимает мою ладонь в своей, как-то снисходительно и понимающе глядя в глаза. Кажется, я сейчас или упаду на него, или просто не выдержу и сама поцелую. Как назло, слов не оказывается больше ни у меня, ни у него. Отрицать, что я сдалась, не получается. Я не могу не капитулировать перед его массивностью. Вячеслав Дмитриевич выше меня на голову. Я с детства была коротышкой. — Я не боюсь вас, — единственное, что приходит на ум – это глупое оправдание. — Я боюсь самого факта наличия у себя каких-то чувств к вам и... — К тебе, — улыбаясь, перебивает меня Ковальский. — Попробуй начать разговаривать со мной на "ты" наедине, хорошо? Он переплетает наши пальцы, наклоняясь ближе. — Не буду спрашивать, — шепчет преподаватель, пылко целуя мои губы. На одно мгновение. Через пару секунд он отстраняется, тяжело дыша, и долго ищет что-то в моих глазах. — У тебя есть час, чтобы передумать, Соколовская, один час, потом будет поздно. Преподаватель отходит, оставляя меня в полном замешательстве. — Если через час ты будешь ждать меня в этой аудитории, я больше не дам тебе шанса уйти от меня. А если... — он снова хмурится как раньше и кладёт на парту рядом со мной ключи. — Если всё-таки передумаешь, закрой аудиторию и сдай их на вахту. Я как вкопаная смотрю на стол, совершенно не понимая, для чего это нужно. Я уже призналась ему в том, что у меня есть чувство, неопределённое, но окрыляющее с головы до ног. А он... — Я просто не хочу, чтобы ты жалела о том, что совершила, слышишь? Подумай об этом хорошо, пока меня не будет, — Ковальский мягко целует меня в лоб и уходит. А я жду. Жду каждую минуту и думаю о том, какая же я всё таки дурочка, влюблённая непойми как в своего же преподавателя. Пусть это будет сложно, пусть это будет неправильно, странно, но зато точно незабываемо. И тогда я решаюсь. Потому что либо сейчас, либо никогда.

***

Как только я слышу звуки шагов, ожидающе вглядываюсь в дверь. За ней кто-то очень мужественный тоже решает, стоит ли касаться ручки, боится узнать моё решение. Мы оба чего-то до чёртиков боимся. И вот он — порог. Нужно только перешагнуть. Ковальский заходит в аудиторию и, увидев меня, сидящую за партой, выдыхает. Устал. Он тоже устал за эти десять молчаливых дней неопределённости. — Когда я тебе понравилась? — помявшись на месте шепчу я, впиваясь руками в край парты. — Ещё до того, как пролила на меня кофе. Это было, когда ты сидела на скамейке в коридоре прямо напротив моей аудитории с одногруппницей и смеялась над её нелепыми шутками. А потом этот твой наряд, эти берцы... — улыбается преподаватель, опираясь на дверь. Я удивляюсь. Очень. Оказывается, мы оба неплохо шифруемся. Что же, один-один, Вячеслав Дмитриевич. — Закрой дверь на замок, — решительно говорю я, и он подчиняется, захлопывает последний путь к отступлению. Ноги несут нас друг к другу раньше, чем мы успеваем сообразить. Я впиваюсь смазанным поцелуем в его губы, чувствую сильные руки на своей спине, талии, зарываюсь пальцами в густые тёмные волосы, касаюсь его отросшей бороды, шеи. И всё таки отправляюсь вместе с ним в этот слепой полёт. Наши странности стёрлись понимающим молчанием. Мы ещё поговорим обо всём этом, только позже. А пока... — За какой партой, Соколовская? — тяжело дыша хрипит Ковальский. — За твоей, Вячеслав Дмитриевич, — улыбаюсь я, стягивая с него чёрный пиджак.