Перепутье

В конце девятого класса начались отборы учеников по их специальностям. Для себя я решила, что собираюсь остаться в литературном классе, продолжать изучать произведения и, возможно, в дальнейшем, пробовать себя филологом после окончания школы. Это было обдуманное решение, сказать по правде, другого будущего я себе просто не представляла. Сколько себя помню — всегда тяготела к написанию всяких бредовых стишков и к прочтению книжек «для девочек». Но не это самое важное — такую причину и причиной нельзя назвать. В дальнейшем всё стало серьёзно. Я поняла, что обучаться в литературном классе — это иметь способность анализировать уже не только классические произведения, но и повседневные ситуации, людей, даже самого себя. Это выработанная годами привычка от которой уже не избавиться, как бы вы ни хотели. Да и зачем? Анализ, в первую очередь, должен привести вас к ответам и раскрыть то, что вы пытаетесь раскрыть, но, увы, к ответам вы можете прийти как через несколько дней, так и через несколько лет. Всё же живые люди разительно отличаются от персонажей из книг, это и пятикласснику ясно. Мне кажется, что изучение литературы тесно связано с изучением психологии: изучая героев — мы изучаем и человеческую жизнь посредством видения автора, совершенно чужого взгляда, который может совпадать с твоим, и это неописуемое чувство! Потому мне нравилось анализировать то, что я с упоением читала, но никогда не старалась раскрыть и задуматься о людях, которые окружали меня на протяжении многих лет. Я не настолько была способной, мне всего-то было тринадцать лет в 9 классе, и даже в свои нынешние пятнадцать я остаюсь на том же уровне, но стараюсь это изменить как можно скорее. Потому мне хочется стать филологом — там, в университете, есть литература, и никакой русский мне не помешает. Могу с уверенностью сказать, что постараюсь справиться с ним. Однажды, поздним вечером холодного мая, на нашей маленькой кухне собралась вся семья: мама, папа, Яна и, собственно, я. Мама решила поговорить со мной о моём будущем, о том, куда я хочу пойти, ведь от этого зависит пойду ли я в математический класс. В тот вечер я стала делиться своими планами, приводить много аргументов, почему именно выбор мой упал на литературу, воспаляться насчёт любви к этому предмету, но в тех «дебатах» я будто разговаривала с магнитиками на холодильнике, а не со своими родителями. Отец переглядывался с матерью и устремлял взгляд на скатерть. Они оба посмотрели на меня только тогда, когда я закончила свою бурную речь и стала переводить дыхание. — Дочь, послушай, филология, конечно, важная наука, тут я ничего не хочу сказать, но принесёт ли это прибыль, когда ты закончишь институт? И притом твои оценки по русскому языку оставляют желать лучшего, — отец как можно спокойнее подбирал слова своим нежным и ласковым голосом, стараясь не обидеть меня. — Что ты хочешь этим сказать? — чуть повысила тон я и сразу столкнулась с суровым взглядом мамы, от чего пришлось резко замолчать. — Папа хочет сказать тебе, милая, что не стоит ограничиваться одной лишь филологией, когда можно посмотреть в другие стороны. Плюс, по математике у тебя всегда оценки были выше, чем по русскому. — Но ниже, чем по литературе! — воскликнула я и специально не глядела на маму, устремляя свой взор лишь на отца. Ведь только он мог услышать меня и только от него я могла получить нужную для меня поддержку. — По русскому двойки за диктанты, признаю, я исправлюсь, я могу исправиться, но по алгебре и геометрии натянутые тройки, которые я никогда не исправлю, потому что это невозможно! — А мне казалось, что нет ничего невозможного. Особенно для тебя, — папа улыбнулся мне, и мне расхотелось его поддержки. — Дима, не хвали её, она ещё ничего такого не сделала. В общем, это моё решение, Валерия. Десятый и одиннадцатый год ты проведёшь в математическом классе. Это намного важнее того, чем ты сейчас занимаешься. Я не позволю своей дочери угробить свою жизнь в нищете. — Но мам… — Я всё сказала! — она хлопнула ладошкой по столу, Яна резко дёрнулась от неожиданности, а папа лишь сцепил свои руки в замок и смотрел в пол, наверное, стыдясь, что никак не может помочь мне. А зелёные глаза матери смотрели на меня строго и с намёком на угрозу, если я начну перечить ей. На том разговор был окончен. А приговор вынесен. Папа сжал мою руку и сказал, что всё будет хорошо. Возможно, мама заранее знала, что я не посмею ей возразить. В мои тринадцать лет это казалось несправедливым. Я никогда не жалела, что меня отдали в школу в пять лет, но в тот момент я осознала, что мне ещё рано задумываться о таких сложных вещах, будучи тринадцатилетней. Казалось бы — год ничего не стоит, однако он имеет важное значение для ребёнка. Я закрылась в своей комнате и постаралась как можно громче захлопнуть дверь, чтобы все слышали, в какой я обиде. Присев на корточки возле кровати, облокотившись на деревянную спинку, я прижала свои ноги к груди и стала смотреть, как наш с сестрой домашний хомяк быстро бегает в своём колесе. Всё бегает, бегает по одному и тому же месту. Наверное, надеется, что куда-то прибежит, до чего-то доберётся, что-то сможет получить. Но он даже не знает, что через два года его уже не станет. Что целых два года он проведёт в колесе, а потом будет захоронен в пустой коробке из-под обуви. Потому я тоже боялась неправильной мысли, что куда-то стремлюсь, знаю, что иду по своему пути, но на деле ничем не отличаюсь от этого хомяка. Глупой идеей было заводить его. Мы даже имя ему так и не придумали. Просто хомяк. И я не испытываю к нему никакой любви, отчасти потому что не очень люблю заводить в квартире животных, и отчасти — что я слишком часто провожу параллели между мной и этим недолгожителем. Но я вернулась к своим мыслям, которые имели сейчас большее значение, чем бедный хомяк с трагичной судьбой. — Папа не в силах защитить меня от мамы… — прошептала я самой себе, и от этой мысли стало вдвойне обидно. Дело было не в самой математике, а в том, что меня принуждали. Меня не стали спрашивать, чего я хочу от этой жизни, чего хочу добиться и куда идти. Со мной раньше никогда такого не было, хоть мама относится ко мне строже, не воспринимая моё мнение всерьёз, в отличие от отца. — Раз меня отдали так рано в школу, то должны уже хоть как-то считаться с моим мнением, разве я не права? — спросила я у хомяка, а тот лишь отвернулся от меня. Справедливо, учитывая то, что мою его только я, а потому вся хомячья ненависть направлена тоже на меня. Вдруг кто-то тихо постучал в дверь и в комнату бесшумно проникла Яна. Она присела ко мне на пол, притянула мою голову к своему плечу и с любовью поцеловала в макушку. — Не стоит так себя вести, — после небольшого молчания, сказала она. — Я знаю, но… Но я всю жизнь любила литературу! Я… я не справлюсь с этой вашей математикой! — С переходом в математический класс литература от тебя никуда не денется, меньше, но её всё равно будут преподавать. И тебе ничего не мешает заниматься ею дома. Гуманитарные науки действительно много не принесут, если мы говорим о русском и литературе. А вот математика, физика — это то, что нужно. Родители просто хотят предостеречь тебя от безденежного будущего. — Это не обнадеживает! Математику я всё равно никогда не пойму! Яна не знала, что еще можно сказать. Она гладила меня по голове, потупив глаза, и думала о чём-то своем. Я не стерпела и расплакалась. Но старалась делать это тихо, едва заметно; и не удивительно, что мама меня воспринимает как ребёнка. И тогда я поняла, что дело вовсе не в математике. Не в том, что я боюсь бросить литературу, ведь, как сказала сестра, я всегда смогу читать её в свободное время. В нашей общей комнате, когда сестра прижимала меня к себе и о чём-то думала, я начала бояться. От одной лишь мысли, что мне придётся быть в том классе, меня тут же охватывал ужас и паника. И я не понимала почему, ведь к математическому классу я относилась с безразличием. Там не было плохих ребят — только самые умные, талантливые, из приличных семей. Чего именно я тогда боялась, мне было поначалу непонятно, но чувство паники не уходило. — В общем, как я сказала, мне эта математика не пригодится! — Знаешь, я ненавидела физкультуру, — будто проигнорировав мои слова, резко, но с той же добротой, произнесла Яна. Она выглядела серьёзной, продолжала смотреть вперёд каким-то безучастным задумчивым взглядом. Она не смотрела на хомяка, который больше всего привлекал внимание, а на наши настенные часы, которые уже давным-давно остановились. Мне было ясно, что она далеко мыслями отсюда. — Зачем будущему медику хорошо и быстро бегать? Зачем качать пресс, отжиматься и таскать гири? Для чего? Но в школе всё равно заставляли на неё ходить. И мне приходилось. Я добросовестно всё выполняла, хоть и не находила в этом никакого смысла — зарядки было бы вполне достаточно. А нас заставляли километры бегать… Но однажды я поздно возвращалась домой из школы и увидела лежащего на асфальте старика. Ему было очень плохо. Все думали, что это валяется пьяница, но я уже тогда знала все признаки инсульта и решила проверить, попросила его улыбнуться. Его улыбка была самой жуткой, которую я когда-либо видела. Так и выглядит смерть. Жутко и тоскливо. Телефона ни у меня, ни у него не было, а людей не поблизости не было и больница в километре от нас. И как ты думаешь, что я благодарила больше всего, когда неслась по ночной улице? — Физкультуру? — Всё верно, малыш. Я тогда ничего лучше не придумала, как на панике нестись и искать либо прохожего с телефоном, либо добежать до больницы. После этой истории Яна внимательно всмотрелась в моё лицо. Её брови строго свелись к переносице, губы чуть сжались, и всё её тело было каким-то напряженным. Таким же, когда она окунулась в своё прошлое, в какие-нибудь воспоминания, будь-то хорошие или плохие — неважно. — Мама говорила с тобой резко и плохо подбирала слова. Ты же знаешь её: когда она нервничает, то не думает, что говорит. Но она от всего сердца хочет, чтобы ты училась и была всесторонне развитой. Пока у тебя есть возможность учиться — учись. Ведь жизнь может столкнуть тебя с пути филолога и направить на дорогу точных наук. Эти два года дадут тебе шанс выбрать путь. Ведь намного лучше, когда ты имеешь выбор, согласна? — Но я ведь уже выбрала. Яна тихонько рассмеялась. — Глупышка! В твоем возрасте я и думать не хотела о медицинском. Думала стать стилистом. — Да ладно? И что произошло? — Я выросла, — просто сказала сестра с небольшой тоской. — А потом мне не осталось времени на биологию и химию. Родителям нужно было помогать с работой, вдобавок ещё больше учиться. — Но ты же нашла это время? — Иначе бы в нашей больнице не работала. «Сколько в ней упорства…» — так я думала в тот момент. И всегда знала, просто признавала это, как должное, как будто сестра другой и не может быть. Я не раз замечала эту силу в глазах моей сестры. Отучиться много лет, стать врачом, заботиться обо мне, помогать родителям… Я всегда хотела быть таким же сильным человеком, иметь богатый внутренний мир, но в семье не без Лерки, как говорится. Я думала о её словах, пока мы сидели в комнате в безмолвии. «Может мама действительно права? Хоть я и в девятом классе, но я младше своих одноклассников, может, мне стоит научиться еще чему-нибудь? Ведь должна же я перестать быть такой глупой и хоть немного любить саму себя? Ладно. Пусть будет для начала эта математика. Будет сложно, но я постараюсь. Ведь учёба действительно важна сейчас, а литература от меня никуда не убежит». Я кивнула своим же мыслям и почувствовала, как начинаю потихоньку избавляться от оков, возможно, лени, возможно, других плохих качеств, которых во мне огромная куча, но от одной мучительной мысли я действительно избавилась — и дышать стало намного легче. Всё же я хочу, чтобы родные мною гордились. Особенно Яна. — А, кстати, если ты послушаешься маму, то будешь учиться вместе с Виктором, — сестра лукаво посмотрела на меня и с озорством подмигнула, а меня после её фразы вновь прошибло непонятное чувство липкого страха. — Дело не только в самой математике… Что-то ещё не даёт мне покоя… — Думаешь, что новые одноклассники будут тебя обижать? — Не в этом дело, — неуверенно ответила я. — Нет, там все хорошие ребята. Умные, талантливые, из обеспеченных семей, не хулиганы. А девушки там какие красивые! Мне кажется, их всех там отбирали. Самых превосходных в математический, а самых ущербных в литературный. Просто… Какое-то слишком чёткое разделение. — Можешь не продолжать, мне всё ясно. Яна вновь стала серьёзной, и мне лишь на секунду показалось, что её тоже охватила паника. — С этим ты уже сама должна справиться. — С чем именно, Ян? — А это… — она встала с пола и направилась на кухню к родителям, — ты сама поймёшь. Мне хотелось понять сейчас — это казалось самым важным. Что это за паника, которую мы вдвоём ощутили? Присутствие Виктора должно было меня обрадовать — попасть в его среду, разве это не замечательно? Разве я не хочу стать частью его окружения? Задавая эти вопросы, я изо всех сил старалась радоваться, но в душе было одно смятение. Я решила представить себе математический класс, Виктора в нём, и всё казалось мне правильным. Ученики были красивыми, серьёзными и всегда чем-то занятыми. Будто бокалы, стоящие на красивом обеденном столе в стиле рококо. Столь изящны, хрупки — страшно даже держать в руках. Сверкают своей чистотой под лучами яркого солнца или под серебристым светом полной луны. А сами бокалы находятся в своём маленьком, но в таком прекрасном дворце. И тут я представила себя в их классе. Саму себя. Леру, которая хочет быть собой. Со своей ребячливостью, фантазией и глупыми шутками. С булкой в руках, с пакетиком сока и в поношенной форме. И среди бокалов появилась кружка. Она самая обычная, с цветочками и вполне себе чистая. Но ей не место среди этих бокалов, на этом узорчатом, замысловатом столе. Она не бокал. И никогда им не станет. Её будто бы кто-то оставил случайно — до того смешно и неуместно она тут выглядит. Эти простые сравнения помогли мне разобраться в себе. И стало ясно, что моё положение действительно может стать проблемой. Однако я выкинула этот бред из головы. Мои страхи казались мне смешными и непохожими на моё типичное размышление. Все эти украшения, роскошные побрякушки не представляют в жизни никакой ценности, не это главное — главное, что ты сам из себя будешь представлять в итоге. — Ну что за бред? Бокалы, стаканы! Разве люди не живут в одном мире? — я произнесла это вслух с насмешливым тоном и покачала головой на своё же взбунтовавшееся воображение. — Лерка-Лерка, ты явно уже перечитала книжек. Мама права — нужно думать о будущем. И я надолго выкинула это сравнение из головы — себя со стаканом. Я вышла на кухню, и родители с Яной резко замолчали. Я ждала, что мама будет в дикой ярости за моё поведение, станет прожигать во мне дырку взглядом, но в её глазах было лишь сопереживание. Посмотрела на отца — он был раздражён и в то же время смущён. Мама и папа будто бы поменялись эмоциями, и теперь это всё выглядело жутко непривычно. Мама выглядела слишком напряжённо, а папа был готов кричать на всю кухню — так мне казалось. Яна что-то им сказала… — Послушай, дочка, если ты хочешь остаться… — начала вдруг мама, но тут же осеклась и резко замолчала. — Нет! — папа почти что рявкнул и бешеными синими глазами обвёл всех нас. Мы в шоке смотрели на нашего папу, обычно спокойного, скромного и тихого. Сейчас перед нами сидел грозный и решительный мужчина. — Как ты и сказала, Света, Лера идёт получать знания в математический класс! — Но Дима, она же… — мама вся сжалась и неуверенно переводила взгляд то на отца, то на меня. — Если так обстоят дела, то ей не стоит… — Почему это не стоит?! Чем моя дочь хуже всех остальных?! Чего ей стыдиться?! Собственной семьи или того, что она не ботаник?! — Пап, не при Лере, прошу, — умоляюще попросила Яна, сжимая руку отца. Папа умолк и странным взглядом посмотрел на меня. Я прекрасно понимала, о чём они — сама ведь думала об этом в своей комнате. О нашей социальной пропасти. Но всё это чушь, совсем не важно положение человека! Так я хотела выкрикнуть, но язык будто бы онемел. Если бы я так сказала, значит они точно поняли, что даже ребёнок задумывается о том, в какой семье находится, в отличие от сверстников. Отец бы стал во всём винить себя, а мама бы заплакала. Зачем это нужно? Я старалась придумать в голове хоть какую-нибудь фразу, которая не доведёт до отчаяния. Яна ждала этого, она надеялась на меня, потому что взор родителей был устремлён лишь на меня — на младшую дочь. — Папа прав, — с резким выдохом промолвила я. — Почему я должна бояться там учиться? Конечно, сомнения у меня были, но… Я ничем не хуже других, да, мама? — Да… — сконфуженно пролепетала она и сжала руками подол своей домашней юбки. — Да, ты права, Лерочка. Всё так и есть. — Ян, ты ведь говорила с родителями, что я могу не справиться с математикой? Я молилась, чтобы она подтвердила мои слова, хоть мы все понимали, что всё это ни черта не связано с математикой. Главное, чтобы родители не догадались, что я всё прекрасно понимаю. Это была простая схема, даже для тринадцатилетки. Дело в моём социальном положении. Человек, который имеет определенный уровень внешних и внутренних качеств, не совпадающих с уровнями людей в классе, где мне предстояло учиться. Мама и Яна сразу это поняли, как только начали разговор об этом. А папа не знал и не хотел знать — он был всецело на моей стороне. Они хотели меня защитить и в то же время не ущемлять. Я рада, что у меня такая семья. По сей день другой мне не нужно. — Я говорила, что ты можешь просто не уделять время математике, — Яна приняла мою игру. Такое волшебное и прекрасное взаимопонимание может быть только между сёстрами. — Глупости всё это. Мамочка, папочка, вы не волнуйтесь. Я хочу научиться чему-то новому и летом буду заниматься. Дано мне это, не дано… Даже если не дано, я всё равно вдолблю в себя эти формулы и задачи. Они у меня еще попляшут! Ещё посмотрим, кто будет смеяться последним: алгебра с геометрией или я! — Это ты им так войну объявляешь? — усмехнулась мама. — Кровожадную и жестокую! — Вот! Посмотрите на мою дочурку! — в один момент папа вновь стал прежним, ярость и смущение ушли, на смену пришёл мой родной, хороший папочка. — Сколько в ней уверенности! Прям горит! — Ага, как моя жопа, когда я в детстве в одних трусах на крапиву упала… — Вот видите! Чем вам не аргумент? — мы с папой дали друг другу пять и с вызовом посмотрели на маму и Яну. Те пытались скрыть смех и с тем же играющим видом смотрели с угрозой. — Вот те на! Сначала мы их тут уговаривали, теперь они нас! — воскликнула мама, уперев руки в боки. — Мама, их мощная сила слишком велика, нам лучше отступить! — О, верно, Яночка, я чувствую себя слабее и слабее под их мощной разрушительной аурой! Нам надо сдаться! Всё, вражеское войско, мы, как и любые другие французы, поднимаем белые флаги! — Отличная работа, Лерка! — папа притянул меня к себе и поцеловал в щёку. Я хихикнула и обняла маму. Обняла чуть сильнее, как бы говоря, что я обязательно справлюсь. Ведь я хочу, чтобы у меня был выбор из разных вариантов моего будущего. А для этого надо очень хорошо постараться.

***

Оставался месяц до окончания девятого класса, близился выпускной и предстояли первые экзамены. В тот раз я решила уделить всё своё внимание математике. Как и обещала родителям и самой себе расширять свой кругозор и создавать новые пути, так и сдержу своё обещание. Алёнку Зуброву я не замечала, как и она меня — весь наш класс занимался подготовкой к ОГЭ — все сидели, уткнувшись в учебники, ничего перед собой не замечая. Как выглядели при подготовке, так выглядели и всю жизнь. Что-то не меняется. На одном из уроков ко мне закралась немного печальная мысль: «Вот сижу я тут, а никто не знает, что Лерка совсем скоро покинет этот класс. Оказалось так, что, проучившись с этими людьми девять лет, мне теперь некому сказать «до свидания» или пожелать удачи». И впервые я почувствовала сдавленное одиночество в этих стенах. Никто и никогда в литературном классе друг с другом не дружил, и это всегда казалось странным. С самого начала у нас построился неправильный коллектив. Не такой, как остальные. Тут все друг к другу обращались по фамилиям, в голосах — сплошное безразличие… Лишь мы с Алёной привнесли в этот класс хоть какое-то чувство — чувство вражды или немного злобной игры «кто кого заденет». «Когда я уйду, то всё будет как прежде. Как и они, я была лишь винтиком. Ничем не отличаюсь от остальных. Неужели я действительно такая?» Сжав кулаки, я стала отчётливо понимать, что не хочу всё так оставлять и с нетерпением ждала, когда окончится урок и наступит перемена. Во мне горела решимость. Наверное, так чувствовал себя папа в тот день. Мне хотелось об этом думать, потому что эти сильные эмоции не могут быть ложными. На перемене я подошла к Алёне и резко заявила: — Я ухожу. — Куда? У нас еще два урока осталось… — сказала она, перелистывая страницы какого-то яркого журнала одну за другой. — Я имею в виду, что ухожу из класса. Перехожу в параллельный. Алёна остановилась, прикрыла журнал и посмотрела на меня своими глазами цвета болотной зелени. Настолько пристально, что я на секунду пожалела, что начала с ней этот разговор, что вообще подошла к ней, но эта растерянность была лишь на секунду, ведь решимости было гораздо больше. Зуброва сидела за своей партой, а я впервые стояла, будто возвышаясь над ней. Но не было никакого в этом превосходства. Я его не испытывала. Зуброва молчала и продолжала смотреть на меня, а я решила продолжить уже более мягким тоном. — Мне сказали, что выбор под конец школы всегда важен. А для этого ты должен быть всесторонне развит, потому что можешь захотеть свернуть с одной тропы на другую. Поэтому я ухожу, — я вздохнула и улыбнулась, пожимая плечами и засовывая свои руки в карманы школьной юбки. Теперь я испытывала небывалую лёгкость. — Я знаю, что тебе всё равно. Знаю, что ты меня не любишь. Но мне нужно было это кому-то сказать. Хоть одному человеку, с кем я провела бок о бок девять лет. Человеку, который однажды помог мне встать с пола после удара об дверь, который провёл меня до медпункта и который постоянно пытался дать мне советы по поводу моей любви. И как странно, что этот человек имеет другую привычку — привычку меня ненавидеть за что-то. Но раз так, то мне всё равно. Хотелось, как с одноклассницей, просто попрощаться. Хотелось ещё кое-что сказать. А именно пожелать удачи, но мы не были с ней на таком уровне отношений. Мы не были друзьями. Алёна поднялась со своего места и усмехнулась, с небольшим высокомерием заправляя длинные белые волосы за ухо. — А я думала, что это из-за твоего ненаглядного Виктора… — Мне он очень нравится, — вдруг вырвалось у меня, и Зуброва в миг стала ошеломлённой. Ведь я редко так открыто говорила ей о своих чувствах. Пока она стояла не мигая, я мяла в кармане обёртку из-под моих любимых конфет, стараясь правильно подобрать слова для следующего своего высказывания, которое уж точно обязано быть обдуманным. Смотрела задумчиво в пол, не обращая внимания, как с каждой секундой напрягается Алёна; перевела взгляд на свои балетки, чуть приподнимая ногу вверх, рассматривая обычный бантик на ней, и почесала затылок, мало-мальски определившись, что говорить дальше. — Да, пожалуй, я не заберу свои слова обратно. Я не стыжусь своих чувств, Зуброва. Я тебе уже говорила об этом. Давай хоть на миг притворимся, что мы не просто глупые школьницы, а уважающие друг друга люди. Да, тяжело подобное представить, но можно хотя бы попытаться. Я чувствовала себя взвинченной и опять говорила не то, что хотела, потому старалась успокоиться. Алёна смотрела как-то понимающе и не хотела что-либо говорить. Она и так наговорила всякое за эти долгие годы. Потому, сделав глубокий вдох, я продолжила: — Ладно, чувства чувствами, а строить своё будущее, надеясь, что человек, который тебя не любит, вдруг поменяется, — очень глупо. Прокладывать новые пути, учиться и быть интересной я хочу ради себя. К нему это не имеет никакого отношения. Ах, да, я ведь совру, если скажу, что не радуюсь от того, что буду рядом с ним. Раздражение отступило, и я чувствовала себя спокойно. Будто бы хотела сказать подобное этой девчонке ещё давным-давно. — Ясно. Что ж, довольно честно. И ты будешь продолжать добиваться его любви? — Конечно! По-другому и быть не может. — Значит, я тебя не переубедила, — грустно ответила Алёна и показала свою на редкость искреннюю улыбку. — Спасибо, что сказала мне об этом. Я тоже буду честной. Ты всегда отличалась от нашего серого и безликого класса, но, несмотря на это, почему-то дружить с тобой я не могла. Мы слишком разные… — Да, это точно. -…но у меня не было подруг, и я не знала, как начать с тобой общение. А когда узнала про Виктора, то поняла, с какой стороны нужно подходить. — Это ты так подружиться пыталась? — изумилась я. — Скажу честно: получилось у тебя так себе! — Не подружиться, нет, — покачала головой она, не переставая улыбаться. — Ты меня раздражала и раздражаешь, но я совру, если скажу, что не беспокоюсь о тебе. Виктор мне кажется неплохим человеком, навряд ли он тебя обидит, но пропасть между вами есть. И ты ее не видишь. И когда-нибудь ты упадешь в нее, но тебя никто не поймает, потому что просто не успеет. — Вот поэтому ты нравоучала меня, — сложив руки на груди, я пытливо смотрела в её глаза. — Ты говорила очень грубо, но смысл твоих слов совпадал со словами моей сестры. — Не знаю, — она пожала плечами. — Я не испытывала к тебе ненависть или неприязнь. Потому говорила всё, что искренне думала. Я и сейчас так думаю. Мне не хотелось, чтобы ты истекала кровью после удара об дверь или лежала с вывихнутой ногой. Мне хотелось просто с кем-то общаться в классе и не важно, как именно. С другими, — она взглядом обвела весь класс, — особо не пообщаешься. Думаю, мои советы тебе — нечто вроде «спасибо» за то, что ты проводила со мной время. — Да лучше бы ты мне еду покупала, честное слово! — под злым фырканьем я скрыла рвущийся смех. Потому я просто похлопала её по плечу. — Ну ты даёшь, конечно. — Я буду даже немного скучать. Например, как ты сбегаешь с уроков, чтобы первой урвать булку; буду скучать по твоим тупым фразочкам и по нашим перепалкам, — теперь она казалась мне не такой высокомерной. В её глазах появилось тепло и спокойствие, скулы не казались мне настолько острыми — будто бы с её лица ушла вся злоба. Даже глаза стали ярче. — День открытий сегодня какой-то, — хмыкув, я улыбнулась ей. — Я тоже буду скучать по твоим язвительным комментариям и по тому, как ты вечно прихорашиваешься и строишь глазки нашему учителю по истории. — Но Василий Сергеевич такой душка! — резко выпалила она, смутившись, и отвернула голову к окну, демонстрируя серьёзность. — То есть, я имела ввиду, что никому ничего не строю. — Ага, конечно, особенно когда он проходит мимо и ты хлопаешь глазами пятьдесят раз в секунду. — Мне тогда что-то попало в глаз! — Целый рой пчёл, что ли? Просто признайся, что ты влюбилась! Эй, народ! — я встала возле доски, привлекая внимание всего класса, стараясь не смотреть на красную, как рак, и злую Зуброву. — Наша Алёнка влюбилась в историка! Да, блондиночка? Естественно весь класс посмотрел на нас, будто мы умалишённые, но сейчас я чувствовала, что, наконец, смогла отомстить ей. Ведь я прекрасно знала, что наш класс такой амёбный, что и пугаться за репутацию Зубровой не стоит. А вот за свою жизнь вполне стоит. — Всё, Солопина, ты меня вывела. Молись. Последний понедельник живёшь! Алёна взяла книгу со своего стола, а я быстро смекнула, что пора делать ноги. Сорвавшись с места, я выбежала из класса и даже не рассчитывала, что Зуброва понесётся за мной, как тогда, в детстве. Мы бежали по коридорам, приближаясь к залитому солнцем холлу, устремляли свой взгляд лишь вперёд, улавливая звуки своих быстрых шагов. Даже если бы Виктор сейчас вдруг появился из ниоткуда, то, мне кажется, я бы не оглянулась и продолжала смотреть только вперёд. Чувство детства, лёгкости и беспечности захватили меня с головой. Оглянувшись через плечо, я не увидела злобного, наполненного яростью лица. Мельком я увидела лишь веселье, азарт и печаль. Даже сейчас кажется, что Алёна испытывает те же чувства, что и я. А может мне хочется так думать. «Скоро такие времена закончатся. Мы станем совсем взрослые, как ученики из математического класса. Так баловаться уже не сможем, потому что есть свои жизненные рамки или, я бы сказала, стереотипы, как должен вести себя человек в определённом возрасте. Интересно, когда мне исполнится восемнадцать, однажды встретившись с Алёной, смогу ли я вот так вот бегать и ощущать при этом небывалую лёгкость в душе? Если нет, то и не нужно мне быть старше своих лет. Я не хочу никуда спешить — время сделает это за меня. Придя в чужой класс, где все такие взрослые интеллектуалы, мне хочется оставаться собой, ни под кого не подстраиваясь. Возможно, Зуброва потому и грустит, что тоже хочет быть беззаботным ребёнком, несмотря на то, сколько косметики она наносит на лицо. Но это жизнь. Ничего нет постоянного. Как нашего детства, так и нашей жизни. Оттого она и интересна. Оттого и жить больше хочется». Мы неслись по коридорам, забыв, как дышать, и чувствуя, что никого больше нет, кроме нас. Мы знали, куда бежим, мы знали, что у нас ещё всё впереди. Что будет любовь, приключения, семья и успех. Сейчас у нас этого нет, ведь мы совсем молоды. Но мы знаем, что всё ещё будет. — Не поймаешь, слабачка! — выкрикнула я. — Поймаю! И все твои кудри в одно место засуну! — отозвалась Алёна со смехом, и мы будто быстрее помчались, несмотря на усталость. Внезапно из-за угла вышел наш директор, и, разумеется, я сбила его с ног. Не знаю, специально ли я врезалась в этого противного мужчину с тоталитарными наклонностями, или случайно, но подоспевшая Зуброва со всей силы пихнула его ещё раз, заставив упасть на пол, при этом выкрикивая извинения за причинённые неудобства. Наверное он был зол, потому что его крик ничего хорошего не предвещал. — Эй, вы, стойте! Сейчас обеим уши надеру! Сразу послышалось, что за нами кто-то бежит, и это оказался дежурный ученик на два года старше нас. Спустившись с Алёной на второй этаж, мы вновь помчались по коридору, чтобы добежать до запасной узкой лестницы, а оттуда опять вниз и прямиком на улицу — нужно было переждать эту «смуту». — Лера, предлагаю перемирие, чтобы сбежать от этой шестёрки, а потом я тебя убью! — Согласна со всем, кроме последнего! По запасной лестнице мало кто ходит, потому что она была совсем узкая, в отличии от главной, но сейчас это казалась отличным вариантом, так что спустившись в самый низ и пробежав тёмные закоулки нашей школы, где находились три кабинета труда, мы уже были близки к выходу. Это было настоящим весельем. В душе расцветало счастье, и с каждым шагом у нас был шанс взлететь — до того мы были окрылёнными. — Хэй, Зуброва, мы ещё такие дети! — Это ведь круто, правда? — Это больше, чем круто! Наш преследователь с красной повязкой на руке — знаком подлой должности — действовал решительно и даже не собирался отставать от нас. — Немедленно остановитесь! — не громко, но с угрозой, выкрикнул он. — Ага, ща, вот прям взяли и остановились! — почти что рявкнула я, схватила Алёну за руку, и мы припустили ещё быстрее мимо нашей небольшой оранжереи. Преодолев последние 10 ступенек вниз и завернув направо, мы почти прикоснулись к входным дверям, как тут нас грубо схватили за шкирку и потянули назад, отчего мы с Алёной упали, приземлившись на копчик. — Я же сказал остановиться! На нас с безразличием смотрел парень с прилизанной чёлкой, с круглыми очками на широкой переносице, с крупным носом, как картошка, и со слишком пухлыми губами. Внешность необычная, и эта необычность уж точно не из приятных. Он сложил руки на талии, как сварливая домохозяйка, ожидающая своего мужа после ночной пьянки, и, представив это сравнение в своей голове, я дико засмеялась, вызвав приступ истерики у Зубровой. — Ну и чего ты ржёшь?! Я всегда знала, что ты полоумная! — Хах, кажется, победа за мной! Ты меня не убьёшь! — Конечно я тебя не убью, — кивнула она и в её глазах резко возник ужас. — Потому что похоронят нас обеих!

***

Наш директор Александр Иванович тот ещё «шутник и тамада на русских свадьбах». И конкурсы у него интересные. Если вам кажется, что я иронизирую, то вам не кажется. Шутки его строятся из фраз: «Малолетние ублюдки, вас на гильотину надо!» А конкурсы состоят из чистки всей школы после уроков или выполнение мелких поручений в виде его личного бесплатного секретаря. Его суровость превосходит всех мировых известных личностей, которых я знаю при изучении скучной Всемирной истории. Мне всегда казалось, что стоит только дать власть нашему директору, он мигом возвратит крепостное право из пепелища времени, и первое, что он сделает, — перестреляет всех нас. Власти бы он добился, если бы не имел жену. Об этой женщине слагают легенды: говорят, она богиня милосердия и спустилась с небес, чтобы обуздать гнев и злобу нашего директора для защиты мироздания. Говорят, что она глухонемая и в каждом глазу минус пять. Ходит ещё легенда, что эта женщина однажды ударилась головой и потеряла рассудок. Вот настолько нам непонятно, как можно было выйти за этого мужчину со «своеобразным» характером. Так или иначе, вся школа ей благодарна и искренне желает побольше здоровья и долгих лет жизни. Ведь она, в каком-то смысле, не даёт мужу стать настоящим психом, спасая при этом учеников и даже учителей, которые наверняка точат копья, готовят вилы и зажигают факелы против этого любителя детских мучений и мечтателя устроить геноцид возле входа в школу. Да, эта женщина действительно всех спасает. Но тогда меня и Алёну спасло бы только чудо. — Вы! Наглые оборванки! Как вы только посмели меня толкнуть?! Я видел! Я видел! Это вы специально! Мы с Алёной недоумённо переглянулись. Когда нас привела эта дежурная шестёрка в пристанище Аида под названием «Кабинет директора», мы ожидали немедленную пулю в лоб. Но в тот прекрасный день директор был очень даже вежлив и мил. Не швырял в нас ножи, не привязал к стульям, надевая на наши головы пакеты. Он был в очень хорошем расположении духа и это не могло не радовать. Но нас смутило его «оборванки». Оборванками мы не были, особенно Алёна, которая наносит на голову гель для волос чаще, чем дышит. По взгляду Алёны было видно — она хочет, чтобы директор ответил за свой базар, но боязнь умереть раньше времени остужала её пыл. В моём же случае боролись две стороны: умолять о прощении или взять Зуброву за руку и выйти. Желательно в окно. — Я к вам обращаюсь, пигалицы! — он брюзжал слюной, как свинья; лысина его смешно поблёскивала в тусклом свете кабинета (окон не было и никогда не будет), а из-под очков на нас смотрели огромные карие глаза с длинными ресницами. Сам он был пухлым и низким. На такого взглянешь и ничего не подумаешь, толкнёшь и не заметишь. Что, в принципе, и сделала Алёна. Он выглядел, как человек, над которым раньше часто издевались, и обида, как гадкий и мерзкий червь, затаилась в его измученной душе. — Мы не пигалицы, — угрюмо проворчала Алёна. — Мы — девушки! — А носитесь вы не как девушки, а как шакалы! — от его крика и напряжённости уже испарина проступила на лбу. Он стоял, уперевшись обеими ладонями о стол, и мы стояли, мечтая срочно потеряться отсюда. Но страх постепенно стал улетучиваться. Мы понимали, что при любом раскладе никогда не понравимся ему. Хоть на нас с Алёной одинаковая синяя форма, что мы выглядим как ученицы и дети, на самом деле мы более развязные. В наших душах присутствует хулиганьё — это так отчётливо видно, что скрывать бесполезно. Мы не выглядим, как тот дежурный, любимчик Александра Ивановича, и никогда не старались ему нравиться. В этом и был наш с Алёной прокол — с самого детства мы поступали не так, как нужно. Радует только то, что мы не единственные такие «бунтарки», с нами ещё полшколы. Хоть и бунтарством это сложно назвать. — А я вас помню! — продолжал он кричать. — Носитесь по коридору ещё с самого детства! А ты ещё нос разбила! Что, хочешь ещё раз?! Могу устроить! — С юридической точки зрения — это угроза, как бы, — неуверенно промолвила я, но директор со всей силы ударил кулаком по столу и сильнее сжал свои толстые пальцы. — Молчать! Законы она знает! Ишь какая умная! — Вроде бы это и тупые знают… Алёна кое-как подавила смешок, потому что яростный взгляд был тут же направлен на неё. — А ты? Вертихвостка! Что из тебя получится? Что за внешний вид?! Девушка легкого поведения для дальнобойщиков, прости Господи! — Что?! Для дальнобойщиков?! Я в шоке уставилась на неё. — Тебя только это волнует?! — Девушка легкого поведения — я согласна, у меня легкий характер, очень добрый! Но «для дальнобойщиков»… Что это вообще значит?! — Что? Алёна, это не про легкость и доброту характера! — психанула я и обратилась к директору. — Мне кажется или вы не имеет право так говорить? Мы и пожаловаться можем. Переходить на личности — гнусное дело. — Ты ещё учить меня вздумала?! Про тебя тоже есть, что сказать! — пот скатывался по мужскому жирному лицу, и выглядело это так омерзительно, что и злости толком не было. Мы знали, какой он человек, мы знали, что толкнули его заслуженно, хоть и понимали, что это всё равно неправильно, но если бы такой шанс предоставился нам ещё раз, то, поверьте, мы бы ни минуту не сомневались и воспользовались им. — Только не запнитесь, рассказывая обо мне, я может тоже узнаю о себе что-то новое… — мрачно ответила я. — А ещё лучше — вызывайте моих родителей. Поверьте — мне ничего не будет, а вот вы можете ответить за свои слова. То, что мне ничего не будет, — конечно же, неправда. Мама убьёт меня и не заметит, но Александру Ивановичу знать это было необязательно. Директор не успел и слова вставить, как в кабинет вошёл наш Ангел Хранитель в виде Виктора. Мысль о том, что он тут забыл, даже не посетила мою голову — настолько я была рада встрече. И, конечно же, продлением моей и так короткой жизни. Алёна легонько пихнула меня в бок и стала двигать бровями, ухмыляясь. Я лишь закатила глаза и пихнула её попой, при этом всё равно смущённо улыбаясь. — Александр Иванович, дежурный мне всё рассказал. Я уже позвонил их родителям и предупредил о случившемся. К сожалению, все на работе, но, поверьте, этих двоих дома ждёт серьёзный разговор. — Отлично! Молодец, Зорин! Не зря ты мой помощник. В тот момент я чуть воздухом не поперхнулась. Зорин помощник этого шизофреника?! «Да, очень замечательно! Теперь мне точно конец, потому что меня сначала похоронят, а потом будут слушать мои оправдания! И… неужели Виктор подставил меня?» Я неуверенно посмотрела на Алёну, а та только пожала плечами, но было видно, что и она не понимает, что вообще происходит. Мы обе стояли с ней посреди кабинета как два маленьких ребёнка. Смотрели то на Виктора, то на директора и наверняка обе представляли, что очутились в каком-то странном, но очень долгом сне. — Вы можете идти. В этом мире есть справедливость. А ты, Зорин, молодец! Таких детей нужно пороть, и этим хорошо займутся их родители! — Да, я тоже за справедливость, — ухмыльнулся Виктор, и его голубые глаза столкнулись с моими. — Я всегда за то, чтобы виновные понесли наказание. Я нервно сглотнула, голова сильно закружилась. Мне казалось, что меня сейчас стошнит, и не важно, как я буду выглядеть. Алёна вся побледнела, и вдруг я увидела Виктора не таким, каким он раньше был в моих глазах. Казалось, он стал ещё выше, голубые глаза стали холодными, а ухмылка была не из приятных — она практически скривила всё его красивое лицо. Казалось, что не он подружился со мной в шестом классе и не он улыбался мне, как человек, который видит перед собой несмышлёного ребёнка. Сейчас стоял другой образ, не понятный мне. Я не знаю этого человека и не хочу знать. Он вызывает если не ужас, то сильное смятение, и заставляет опускать голову перед ним. В свете дешёвых лампочек в кабинете он выглядел ещё страшнее, а тишина давила на голову. Мне казалось, что передо мной предатель, человек с желанием уничтожить меня. И, казалось бы, вполне детская ситуация, но этот липкий страх перед тем, кто так добр был к тебе и кто так предал тебя, заставлял чувствовать себя словно бы раненной жертвой. Да, до меня тогда дошло, что человек, который мне нравится, подставил меня. Мы смотрели друг на друга, и капля пота скатывалась по моему побледневшему лицу. Доносилось тиканье часов, нервное дыхание Зубровой и противный шёпот директора о том, что мы получим по заслугам. Алёна наверняка боялась родителей, а я больше боялась того, что напротив стоящий человек оказался мне не знаком. — Можете втроём уходить. Умеешь, Зорин, порадовать меня. На ногах, которые по ощущениям весили больше, чем сам директор, мы двинулись прочь из кабинета. При этом Алёна сжала моё запястье достаточно больно, но я ни звука не подала. Когда мы закрыли за собой дверь Виктор продолжал смотреть на меня, но уже не тем хищным взглядом, скрывающим столько неприязни ко мне. Теперь это был обычный Виктор, только строгий, как моя мать, которая постоянно выглядит так перед хорошим отчитыванием. — Вы обе, что вы вообще устроили? — Зачем ты позвонил нашим родителям? — тут же спросила я, дрогнувшим голосом. — Решил ещё и Леру подставить?! Друг называется! — взвилась Зуброва и ещё сильнее сжала мою кисть. Её лицо приобрело более живой оттенок, и краска постепенно стала появляться на щеках. Виктор вздохнул, запустил широкую ладонь в свои короткие волосы, чуть взлохматил их и очень устало опустил её обратно. Он смотрел на нас, будто он взрослее нас на несколько десятков лет. От этого привычно «старого» Виктора я стала расслабляться и вновь чувствовать, что рядом стоит родной и любимый для меня человек, который заслуживает столько любви, сколько я могу дать, — всю без остатка. — Да никому я не звонил, я даже номеров не знаю. Дежурного этого, который вас поймал, зовут Руслан. Он встретил меня и рассказал про двух девчонок, которые «чуть не убили нашего драгоценного директора». Я почему-то сразу подумал о тебе, Лера. — Вот это честь. — Не обижайся, — подбадривающе улыбнулся он. — Я и не думала, — я правда не думала обижаться, потому что мысль о том, что любимый человек только что спас тебя, перекрывает все другие мысли. — Ну и дура, что не обижаешься! — фыркнула Алёна и отпустила мою руку. — У нас у обеих чуть инфаркт не случился! Мои родаки могли бы лишить меня косметики! Ладно, спасибо тебе, парень. Не буду вам мешать, голубки, воркуйте себе! Только ты, Лерка, сильно слюни свои от любви не пускай. А у меня есть более важные дела. Она рассмеялась, вновь пихнула меня в бок и ушла с гордо поднятой головой. Мысленно я послала ей вслед проклятье. — Всё-таки отомстила, сучка… — Я смотрю, вы хорошо ладите, — Виктор кивнул мне в сторону выхода, повернулся ко мне спиной и стал спускаться по лестнице. Я молча последовала за ним, ощущая себя бодрой и вполне счастливой, постепенно забывая, что произошло минутами раньше. — Как две агрессивно настроенные бешенные овчарки, да, мы отлично ладим. Кстати, как ты стал помощником нашего директора? И почему ты мне не говорил? — Любопытная какая, — ухмыльнулся он, взлохматив мои волосы на голове, будто я ребёнок. — Э-эй, ну прекрати, я серьёзно, — перехватив его руку, я чуть сжала её, пытаясь хоть на миг соприкоснуться с ней. Было бы отлично переплести наши пальцы и дойти так до самого моего дома. Настоящего, а не того, что я выдумала когда-то. К сожалению, этот дом продолжал быть в моей жизни и жизни Виктора и деваться никуда не собирался. — Просто репутация хорошая. Рекомендация от учителей, и всё такое. Александр Иванович давно искал себе помощника и спрашивал, кого взять из учеников. Мне и выпала такая честь. — И как ты согрешил в прошлой жизни? — Я бы не сказал, что всё так плохо. Работа не пыльная. Терпимо. Что насчёт тебя, — он перевёл на меня взгляд, — то чтобы больше за тобой таких выходок не было. Веди себя примерно, даже если тебе что-то не нравится. Иначе потом проблем не оберёшься — только хуже будет. Всё же, знай своё место, Лер. Твоей подружки это тоже касается. Но мне стыдно больше за тебя. Ты — мой друг, и я не хочу испытывать стыд за нашу с тобой дружбу, хорошо? Я в шоке уставилась на него и подавила желание оправдать себя. — Да, я поняла… Мне это не понравилось, но показывать этого не хотелось. Ничего не хотелось, на самом деле. Я вновь чувствовала себя неловко, как будто Виктор стал разочаровываться во мне, и такой исход поверг меня в тоску. Его слова словно удар под дых. Но в голове не было ни одной мысли из-за шока и нестерпимой боли. Почему-то я делала вид, что всё нормально, что он ничего такого не сказал, а мои внутренние ощущения ошибочны и эгоистичны, ведь он заботится обо мне. Так что я выдохнула и быстро вытерла слезившиеся глаза. — Я постараюсь быть послушнее. — Вот и молодец. А сейчас иди к себе в класс, думаю, больше ты ничего не выкинешь. Виктор посмотрел на меня таким взглядом, который не терпел возражения. Я покраснела, отвернулась от него и слабо кивнула. Настроение, несмотря на недавнее счастье, стремительно опускалось вниз. Было стыдно, хоть в глубине души я понимала, что моя вина не такая уж огромная, как её пытаются сделать. Но тогда я слушала Виктора и не слушала саму себя и своё сердце. — Да, я поняла. Больше так не буду. — Вот и умница. Развернувшись, Виктор удалился, а я стояла в холле, недалеко от своего кабинета, и ни о чём не думала. Лишь испытывала такие чувства, от которых хотелось разрыдаться. Но я достала из кармана конфету, взяла её в рот и, медленно пожёвывая, стала мычать какую-то мелодию, стараясь улыбнуться перед тем, как вновь встретиться с Алёной. Ведь теперь я понимала, что Зуброва и Яна действительно видят намного дальше, чем я. Я понимала это, но признать эту мысль в тот день — так и не признала.