Письмо

Я уже добрых полчаса метался по кабинету точно безумный, то и дело хватая со стола ни в чем не повинные предметы и швыряя их об стену. Когда жертвой гнева пала подаренная Дашей хрустальная пепельница, со звоном разлетевшаяся на мириады сверкающих осколков, Дашкин ушастый твир, свернувшийся калачиком и старательно делавший вид, что дремлет, не выдержал и с укоризной взглянул на меня. — Ну что ты так смотришь?! — я тут же пожалел о своем выпаде, потому что мелкий задрожал, точно осиновый листок на ветру, и огромные глаза его наполнились слезами. — Ты мусоришь, а убирать мне-е-е, — всхлипнуло это испуганное чудо. — Эмиль, ну правда...— подал усталый голос появившийся в подернувшемся зеленоватой дымкой в округлом зеркале Кракозябр— в конце-концов ты аристократ, должен понимать, что срывать злость на маленьких и слабых нельзя. Я покаянно вздохнул, и, сев на диван рядом с продолжавшим всхлипывать твиром, осторожно почесал его за ушком, выдохнув: — Прости, малыш...я правда не хотел тебя пугать. Мы с Азором все уберем сами, не волнуйся. — Глу-у-у-ун?— вопрсительно протянул лис, мнящий себя котиком. — М?— отозвался я, едва сдерживая улыбку. Похоже, в сознании твира поддельная фамилия намертво прилипла ко мне, что, впрочем, и не удивительно за столько-то лет. Ну да что уж...если мелкому легче называть меня так, пусть. — Даша ведь вернется, правда-а-а?— проскулил он. Этот вопрос, в котором было больше надежды и веры, чем в любой молитве стал ударом ниже пояса. Я, тридцатилетний маг-стихийник, способный обезоружить любого врага и некогда слывший грозой академии стихий, впервые за много лет чувствовал себя совершенно беспомощным. В этот миг я готов был сразиться с самим гхарном, только бы не отвечать, ибо врать, глядя в эти огромные глаза, было выше моих сил. На помощь пришел призрачный профессионал в вопросах вранья. — Вернется, Кузь, не хандри,— ободряюще сказала эта смесь гиены и крокодила, растянув губы в жуткой улыбке. В его голосе было столько искренней уверенности, что я невольно сделал стойку: — Крак, ты что-то знаешь? — Эмиль, включи мозги,— заговорил призрак с такой снисходительностью, будто разговаривал с идиотом— Если Дашка в свое время всеми правдами и неправдами вытащила нас Кузей с Полара, неужели думаешь, что она бросит нас здесь? От этого риторического вопроса стало так обидно, что руки непроизвольно сжались в кулаки. Одно дело чердак поларской Академии стихий, где этих двоих в случае обнаружения уничтожили бы без суда и следствия и совсем другое— мой родовой замок, где эта парочка ни в чем не знает отказа. — Но здесь ваш дом,— прикрыв глаза, чтоб не сверкали от злости, выдохнул я. — Наш дом там, где Да-а-ша,— серьезно возразил твир. — Он прав, Эмиль,— мрачно констатировал явно решивший добить меня Крак — дом — это не место, а люди. А в нашем случае— одна взбалмошная, упрямая блондинка двадцати двух лет. Как ни прискорбно это признавать, но эти двое были правы. Более того, мое собственное пылающее сердце, огонь которого до появления в моей жизни этой златоволосой бестии я старательно сковывал льдом, подсказывало, что Дашка — и мой дом тоже, и настоятельно требовало ее вернуть. Закрыв лицо ладонями, я откинулся на спинку дивана, чувствуя, что с каждой секундой все сильнее проваливаюсь в черную бездну отчаяния. Я не умел, не мог говорить красивые слова, предпочитая им куда более красноречивые поступки. Одно слово любимой женщины, и я брошу мир к ее ногам, но часами витиевато разглагольствовать о любви, сыпать комплиментами направо и налево и разводить прочие столь милые женскому сердцу сантименты— увольте. А Дашке, как выяснилось, нужна вся эта бессмысленная мишура, бесконечные и сладкие слова, что легче дуновения майского ветерка и хмельнее вина. — Эмиль, ну дай ты Дашке эту, чтоб ее гхарн задрал, романтику и дело с концом!— посыпал соль на рану Крак.— Вы же из-за этого поссорились, так? — Угу...— я едва удержал рвущийся наружу протяжный стон — Ну не умею я красиво говорить, дружище! Неужели она не видит по моим поступкам, как сильно я ее люблю?! — О женщины, погибель наша...— с печальной мечтательностью вздохнул мой чешуйчатый друг, и я по голосу догадался, что он закатил глаза — совершенно иррациональные существа, которые ценят поступки, но голова у них, против всякой логики, идет кругом именно от слов. — Может, сходить за ней к ее родителям и попробовать поговорить?— мрачно спросил я, не видя иного выхода. — Ну рискни здоровьем, коль жить надоело,— усмехнулась эта чешуйчатая морда. Я отнял наконец руки от лица и сел прямо, вопросительно изогнув бровь. — Дашка ушла неделю назад и, раз до сих пор не дала о себе знать, значит...— Крак осекся, но в сгустившемся воздухе гелиотиной повисло невысказанное, но очевидное: "значит, не хочет тебя видеть". Я схватился за за голову и стиснул зубы, чтобы не взвыть волком от нестерпимой боли, острой иглой насквозь пронзившей сердце при мысли об этом. Хорошо еще, что благодаря моим длинным волосам этот невольный жест отчаяния выглядел так, будто я просто убираю нависшие на лоб пряди, ибо показывать домашним свое истинное состояние совершенно не хотелось. — А ты связаться с ней пробовал?— сочувственно спросил кшерианец — Пятнадцать раз. И это только за сегодня.— буркнул я и, предвосхищая следующий вопрос, добавил: — А по ночам мы в догонялки играем! — В каком смысле?— в голосе призрака было столько неприкрытого удивления, что мои губы невольно дрогнули в печальной усмешке. То, что грезы, приходящие ко мне под покровом ночи, передаются Даше в виде весьма реалистичных сновидений, для призрака секретом не являлось, и удивило его, видимо, другое. — Сам не понимаю как, но Даша обрела почти полный контроль над своим подсознанием,— мрачно сообщил я.— теперь она может осознанно влиять на ход иллюзорного сна, а не быть сторонним наблюдателем. — И?— не понял кшерианец.— Догонялки-то при чем? Я встал с дивана, подошел к массивному письменному столу и, с силой уперевшись ладонями в прохладную поверхность столешницы, чтоб ненароком не вызвать пульсар, пояснил сквозь стиснутые зубы: — Она от меня шарахается хлеще, чем гхарн от верховной жрицы храма. Я к ней шаг, она от меня десять, словно я прокаженный! — Плохо дело...— присвистнул плод любви крокодила и гиены— но ее можно понять. Ей хочется слов, а не снов, Эмиль! Девочка ждет реальной романтики, а не плоды твоих фантазий! — Думаешь я не понимаю?— раздраженно спросил я, стремительно подойдя к зеркалу.— но что я могу?! Я костноязычен и далек от лирики! — Письмо-о-о...— пропищали за спиной. Я резко повернулся к грустному "котику" и застыл, точно громом пораженный, уставившись на этого ушастого гения. — Письмо ей напиши-и-и-и, — робко повторил он. — А мелкий-то соображает, лорд Глун!— радостно выпалил Крак— ведь письмо– больше, чем свидание! Все сказанное улетает на ветер, а письмо можно перечитывать сто раз! Я с трудом удержался от того, чтобы на радостях подхватить "котика" и закружить его по комнате. А вот запредельно счастливую улыбку погасить не получилось. — Спасибо, мелкий,— с чувством выпалил я, усевшись за стол, однако маленького наглеца это не устроило. — "Спасибо" не вкууусное,— многозначительно заявил он, ловко спрыгивая с дивана. — И чего ж ты хочешь, вымогатель? — лукаво сверкнув глазами, уточнил я. — Я не вымогате-е-е,— обиженно фыркнул он — я ко-о-ти! Поймав себя на ощущении дежавю, я прыснул, и, отсмеиваясь, спросил: — Так чего тебе надобно-то, котик? — Фсе.— "Скромно" заявил этот вымогатель и, многозначительно облизнувшись, спешно добавил, видимо, желая добить меня: — И мноооого! Ясно. Значит, придется снова оптом закупиться сладостями и салом. — Гхарн с тобой, сластена! Если она вернется, будет тебе твое "все и много" и чарка элексира жизни впридачу!— запальчиво пообещал я. Лис радостно кивнул и шустро вымелся из кабинета, вероятнее всего направившись в нашу с Дашкой спальню. Ухмыльнувшись, я взял из лежавшей на краю стола стопки чистый лист бумаги, вынул из ящика шариковую ручку и уже приготовился писать, когда Крак вновь подал голос: — Она хочет романтики, так пусть хлебнет ее полной ложкой, Эмиль! — То есть?— уточнил я, задумчиво созерцая кипельно-белый лист. — То есть письмо должно быть на состаренной бумаге, написанное пером, по краям свечой опаленное и скрепленное сургучевой печатью!— едва не застонал кшерианец, по тону которого я понял, что если бы он мог, долбанулся бы от отчаяния лбом в стекло— кто из нас лорд в конце-то концов?! Холопнув себя ладонью по лбу, я готов был уже сорваться с места, чтобы принести все требуемое, как призрак не выдержал и закатил глаза: — Черновик набросай сначала, профессор ты кислых щей! Метнув в беспардонного советчика испепеляющий взгляд, я быстро щелкнул пальцами, зажигая настольную лампу, осветившую погруженный в полумрак сгущающихся сумерек кабинет приглушенным светом и, водушевившись, взялся за послание. Писал, критически перечитывал, морщил лоб, и, понимая, что это никуда не годится, перечеркивал, сминал, швырял плотный белый шарик в мусорную корзину и вновь принимался за дело. Погруженный в бурлящий водоворот собственных мыслей я старательно подыскивал в памяти нужные слова, ощущая себя как студент на экзамене по предмету, который он "вроде учил, но до конца материал так и не освоил", и потому отмахнулся от пытавшегося мне что-то сказать призрака. Он вроде замолчал, но через пару минут рявкнул так, что я едва не подпрыгнул в кресле: — Эмиль, мать твою! Положив ручку, я вопросительно взглянул в зеркало, где, окутанный привычной зеленоватой дымкой, отражался монстр, на морде которого крупными буквами было написано "Как же меня все достало!". — Свет включи верхний говорю! — буркнул он. — Так светло ж...— начал было я и, взглянув в окно, осекся. Сумерки давно сменились черным бархатом ночи, освещенным лишь чарующим серебристым светом луны, любопытно заглядывавшей в комнату. — Который час?— уточнил я, громко хлопнув в ладоши, и на миг зажмурился от яркого света, залившего комнату. — Три часа ночи. Я обреченно вздохнул, понимая, что спать сегодня уже не лягу и, смахнув с лица налипшую паутину усталости, продолжил работу, больше напоминающую пытку. В результате, когда небо за окном начало сереть в предверии рассвета, мне казалось, что в глаза кто-то очень щедрый насыпал гору песка. Рука ныла так, будто я сутки непрерывно упражнялся в фихтовании, а в корзине для мусора гордо возвышалась гора белых шариков. — Иди вздремни, — сочувственно сказал Крак, когда еще через пару часов я начал откровенно клевать носом, а слова очередного признания слились в одно большое синее пятно, потерявшее всякий смысл. — Нет,— бормотнул я, отчаянно тряхнув головой в попытке ухватить ускользающее сознание, как вдруг комнату разрезала синяя полоса портала, из которой уверенной походкой вышел Дорс. Я с трудом поднялся, чувствуя, что все тело налилось свинцовой тяжестью, и шагнул навстречу гостю, вяло пожав ему руку. Тот присвистнул, глядя на меня: — Неважно выглядите, лорд декан. — Оставь,— поморщился я, хлопнув его по плечу.— какой к гхарну декан? — Эмиль, я серьезно. Выглядишь так, словно тебя ришис* пожевал, выплюнул, а потом передумал и пожевал еще немного. — Бывало хуже,— я попытался улыбнуться, но улыбка вышла такой вымученной, что белобрысый водник укоризненно покачал головой. Обернувшись, Дорс увидел белоснежную гору в мусорной корзине, и глаза его стали размером с блюдца. — Письмо Дашке писал,— развел руками я и, видя его в конец офигевший взгляд, саркастично пояснил: — РомантиШное. На мгновение прикрыв ладонью глаза и почувствовав резко накатившую, сметающую все на своем пути слабость — последствие бессонной недели, когда я пытался связаться с Дашкой, помноженной на вконец сдавшие нервы и изматывающую "плодотворность" нынешней ночи — я пошатнулся и, чтоб не упасть, прислонился спиной к столу. — Эмиль, знаешь, сомневаюсь, что в таком состоянии ты сможешь написать что-то хоть сколько-нибудь адекватное,— заметил водник, глядя на меня с нескрываемым сочувствием.— Каст когда тебе в былые времена зачеты сдавал, и то свежее выглядел, хотя, по его словам, ночами корпел над учебниками. Ну да, корпел он, как же! — я ухмыльнулся, хотя вслух ничего не сказал— ночами отжигал по кабакам, а потом помятый приходил ко мне, и разило от него так, что мне было проще поставить этому раздолбаю зачет автоматом и отправить восвояси, чтобы ненароком не захмелеть самому, надышавшись испарений. — Эмиль, — сказал резко посерьезневший Дорс, — мне твое состояние глубоко до морской волны, но если вернувшаяся Дашка увидит тебя таким, сначала она отыграется на нас с Кастом, за то, что не уберегли, потом на Зябе, затем, малость успокоившись, попытается придушить тебя, а следом еще и "котику" перепадет. — А мне-то за что-о-о?—изумленно пискнул просунувшийся в дверь кабинета Кузя и, подойдя к нам, встал на задние лапки, протянув передние воднику. — За компанию,— охотно пояснил тот, беря твира на руки Лисенок рванулся из из рук растерявшегося Дорса и, спрыгнув на пол, подошел ко мне, самым бесцеримонным образом подталкивая меня под колени к двери, как когда-то Дашку, и суетливо приговаривая: — Спать- спать-спать... Спааать! Наблюдавший за этой сценой Дорс, закрыл рот ладонью и согнулся в три погибели, сотрясаясь в беззвучном приступе хохота. — Хватит ржать...— устало выдохнул я, мысленно сделав себе пометку о том, что надо избавляться от тех сленговых словечек, которых я понахватался от Дашки.— Ладно, ваша взяла! Но только пять минут, и только на диване!— Я кивнул на кожаную софу в углу кабинета. — Ну конечно! А как же иначе,— с легкой насмешкой в голосе протянул белобрысый нахал и подошел к корзине— а я покамест посмотрю, что ты тут наваял за ночь. Сил спорить не было. Хочет рыться в мусоре — ради бога. — Потом собери все,— едва ворочая языком, попросил я и, ничком рухнув на диван так, что ноги свисали едва ли не на половину, мгновенно провалился в небытие. Казалось, я лишь на секунду закрыл глаза, как вдруг до моего слуха будто бы издалека донеслись приглушенные всхлипы и поскуливания. С трудом заставив себя разлепить веки, я протер глаза и, сдерживая зевоту, посмотрел туда, откуда доносились звуки. Взору предстала поистинне дивная картина. Сидевший в моем кресле Дорс, скорчившись, навалился всем телом на стол, по которому были раскиданы уже знакомые мне белые комочки, и бился в беззвучных конвульсиях. По раскрасневшемуся лицу парня текли слезы, которые он даже не пытался вытирать. — Эмииииль, — провыл этот щенок, когда я подлетел к нему, забыв про сон— Ну кто так пишет любовные письма?! Ой, я не могуууу! "Дорогая Даша"... ты б ее еще "Многоуважаемой Дарьей Андреевной" назвал... Только тут до меня дошло, что это не припадок, как сначала показалось, а самый банальный приступ смехоистерики. Парень хохотал так, что дрожали витражные стекла окон, и попросту не мог остановиться. — АДЕПТ ДИ НАИЛЬ, ПРЕКРАТИТЕ НЕМЕДЛЕННО!—взревел я, сверкая глазами. Парень тут же захлебнулся собственным смехом и, выдохнув, прохрипел: — Ну Эмиль...ну насмешил... — Говорил же, не умею! — рыкнул я— успокоился? — Ага... — Не умеешь — научим. Не хочешь — заставим,— вставил свои пять копеек Крак. Водник кивнул, подтверждая правоту слов призрака, встал, уступая мне место и передислоцировался на диван. Сев за стол, я схватил лист и приготовился записывать, однако Дорс диктовать не спешил. Вместо этого он внимательно посмотрел на меня и проникновенно спросил: — Какая она, ТВОЯ Даша? Вопрос прозвучал мягко говоря странно, учитывая тот факт, что Дорс знает Дашку ничуть не хуже меня, а то еще и лучше. И потом, что значит это странное "твоя", на котором водник явно намеренно сделал ударение? Видя мое недоумение, водник пояснил: — Каждый из нас знает Свою Дашу. Я — добрую и смешливую, но очень смелую девчонку, Каст— отважную, дерзкую, способную постоять за себя и близких девушку с сильным характером, сумевшую устоять перед его очарованием, Кузя и Кракозябр — добрую хозяйку и верного друга. А какую Дашу знаешь ты? Откинувшись на спинку кресла, я сконцентрировался и закрыл глаза. В памяти тут же огнем вспыхнул образ златовласой девушки, в бездонной глубине черных глаза которой сверкали озорные искорки. — Самую лучшую...— восхищенно выдохнул, выныривая из плена памяти и садясь прямо.— удивительную, неповторимую девочку. — А теперь напиши Своей девочке письмо,— просветлев лицом, Дорс протянул мне чистый листок — Напиши ей о том, какая она, о том, что она для тебя значит. Не медля ни секунды, я схватил ручку и принялся спешно, забыв про каллиграфию, выводить на листе закорючки букв. Тепло, зародившееся в груди при воспоминании о ней, постепенно превращалось в почти нестерпимый жар, мешающий дышать, и огнем заструившийся по телу. Снова ощущая себя двадцатилетним юнцом, не способным контролировать всплеск собственной магии, я растворился в этом ласковом пламени, подстраивая ритм письма под удары собственного бьющегося в ребра сердца, которое, казалось, в бешенном темпе выстукивало имя своей единственной и полновластной королевы: "Да-Ша! Да-Ша! Да-ша!". Поставив точку, я взглянул на изможденного и запыхавшегося водника, по лицу которого градом катился пот. — Вот это практика!— прохрипел взмыленный маг, отирая лицо рукавом рубашки— Дашка с ее выбросами огня во время медитаций нервно курит. Я едва успевал тушить твои пульсары. Вот Гхарн! До чего любовь доводит! Со мной таких неконтролируемых да еще столь сильных выбросов энергии не случалось лет с тринадцати! — Спасибо,— улыбнулся я, чувствуя, как кровь бросилась в лицо— спасибо, что не дал спалить дом. Дорс махнул рукой и кивнул на письмо: — Можно? Я кивнул и, наблюдая за тем, как водник схватил черновик, бегло просматривая написанное, ощутил, сердце подскочило к горлу да так и замерло, когда блондин скривился: — Сразу видно, что ты шпион, хоть и бывший! — Не понял,— напрягся я. — Почерк отвратный, — буднично отозвался он, не поднимая головы, и вдруг весело рассмеялся: — Ну ты даешь! — Что тебе опять не так?— устало откликнулся я. — Да все так, Эмиль! Все так! — в голосе парня звучал шок в примеси с восхищением — Даже я не смог бы написать лучше! Это была победа. Чистая и безоговорочная. Если один из двух главных дамских угодников Полара столь открыто восхищается моим творением, значит, я не так безнадежен, как казалось. — Переписывай на чистовую, оформляй, как полагается, а я подожду,— Дорс вернул мне листок и вольготно развалился на диване. Позвав старого дворецкого Альвера, я попросил у него все нужное и плюсом — пару восковых свечей, чем немало удивил старика. Справедливости ради стоит заметить, что взгляд зеленых глаз врдника, посмотревшего на меня как на идиота, тоже от меня не укрылся. Не сдержавшись, я вопросительно приподнял бровь. — Эмиль, тебе настолько плохо, да?— откровенное сочувствие, скользившее в интонациях блондинистого дэнди, покаробило. Бровь помимо воли поползла вверх. — Ну в смысле...тебе ж пульсар без источника создать— как мне чихнуть,— смутился он.— на кой гхарн тебе свечка? Ничего не ответив, я лишь улыбнулся так, что любимой Дашкиной Джоконде даже и не снилось и неопределенно повел ладонью в воздухе. Когда верный слуга принес все необходимое, я споро заколол волосы в тугой пучок на затылке, чтоб не мешались и, одним громким хлопком погрузив помещение в приятный полумрак (как выяснилось, несколько минут моего сна на деле оказались четырьмя часами, поэтому за окном уже начинало темнеть), щелчком пальцев зажег фитилек свечи, и, обмакнув перо в чернильницу, склонился над пожелтевшей и состаренной благодаря манипуляциям слуг бумагой. Аккуратно выводить замысловатые завитки букв в неровном свете подрагивающего и грозящего погаснуть от малейшего дуновения ветра огонька, отбрасывающего на бумагу длинные неровные тени, оказалось делом достаточно непростым. "Дай бог здоровья тому умельцу, кто изобрел шариковую авторучку!"—устало подумал я, переписав несколько строк, и вернул перо в чернильницу. — Что, выдохся? — насмешливо фыркнул Дорс — Сам попробуй, — беззлобно огрызнулся я, сложив ладони в замок и вывернув их от себя, чтобы снять напряжение. — Спасибо, но я воздержусь,— веселился этот нахал. Решив, что "растягивать удовольствие" в данном конкретном случае — далеко не самая лучшая идея, я потянулся к чернильнице, да так и замер, завороженно уставившись на тающий воск свечи. Ее крохотный огонек подрагивал так нервно, будто понимал: еще немного и погаснет безвозвратно. Но мой невидящий взгляд был прикован не к пламени. Словно завороженный, я смотрел, как по основанию свечи медленно стекают горячие восковые капли. Мне почудилось, что это не воск тает, а беззвучно роняет обжигающие слезы моя собственная душа, изнемогая от этой невыносимой, сводящей с ума разлуки, сгорает и плавится в огне безудержной тоски. — Слушай, пиит недоделанный, ты долго созерцать еще будешь?— ворвался в сознание усталый голос с нотками раздражения. Тряхнув головой в попытке отогнать навождение, я выхватил из чернильницы перо, и, стряхнув с очина несколько крупных капель, вернулся к депеше. — Может, выпьешь чего-нибудь, пока чернила сохнут? — отложив перо, я зажег свет и, взглянув на вконец измаявшегося от безделия Дорса, вспомнил наконец о роли радушного хозяина. — Вот вернем Дашку в родные пенаты и отпразднуем,— серьезно ответил он и поморщился: — Мне без нее кусок в горло не лезет. — Можно подумать, мне лезет,— раздраженно парировал я и, ощущая, как на кончиках пальцев зарождается приятное щекочущее тепло, осторожно провел по незамедлительно начавшим тлеть и съеживаться краям письма. Закончив работу, я выдохнул и, отерев со лба выступившую от напряжения испарину, вложил послание в конверт, скрепив последний сургучевой печатью. Наблюдавший за манипуляциями водник, стоявший над душой в ожидании, с театральной усталостьюа протянул руку: — Все? Я кивнул, вложив в протянутую ладонь плоды своих трудов. Водник шутливо козырнул и, озорно подмигнув, повернулся на каблуках, нырнув в открывшийся порталл.