Свет перед сумерками

Ландо скользило по ровной мостовой, кренясь исключительно на внезапных поворотах, ныряя в узкие аллеи голых деревьев. Их ветви, как казалось Анжелике в сгущающихся сумерках, тянулись к ней, будто сухие, готовые удушить руки какого-нибудь злобного существа. Иногда девочке средь темных аллей виделись недобро горящие глаза, словно желавшие ее испепелить, но стоило ландо подъехать поближе к этим дьявольским огонькам, как они превращались в одинокую, стоящую у окна свечу. Грохот проносившихся мимо экипажей представлялся спешными шагами мифических чудовищ, но, обернувшись на него, Анжелика понимала, что это очередная повозка с очередным торопящимся кучером, которому пообещали несколько центов, если он поспеет к нужному времени. Филипп был спокоен и держал за руку волнующуюся сестру. Смотря то на ее бледное личико, в темноте приобретавшее странный лиловый оттенок, то в окно, наблюдая, как мелкий дождь серебрится на камнях, всеми мыслями он был обращен к грядущему балу. Не раз ему доводилось бывать на детских балах — Марта Вашингтон регулярно их устраивала, — но каждый подобный праздник неприятно будоражил его. В отличие от сестры, которая любила кружиться в танце, даже бродя по коридорам дома, Филипп был неуклюж и плохо танцевал: балы для него превращались в настоящее испытание, а полонезный шаг — в хождение по мукам. Его ужасала мысль о том, что он обречен страдать на этих светских мероприятиях до конца своей жизни: пройдя первый круг ада — детские балы, ему неминуемо придется пройти второй — балы взрослые. Не танцевать считалось неприличным, еще более неприличным было танцевать плохо. — Главное, вслушивайся в ритм. Глубокий шаг делается на сильную долю, потом два небольших. И не вышагивай, как солдат на плацу, в полонезе должен быть глиссад, — тараторила сидевшая напротив детей Элайза, наставляя Филиппа. Она переживала за то, как он покажет себя на детском балу; но мальчик не слушал маму, погруженный в свои мысли, он лишь изредка кивал ей, делая вид, что слушает. — Не забывай смотреть на даму и развлекать ее разговорами — это очень важно для молодого человека. — Я так женился на твоей маме, — вставил слово Александр, чем вызвал слабую улыбку на лице своего сына. — Да, — Элайза смущенно покраснела. — Еще один момент, Филипп: если ты видишь девочку, которую никто не приглашает на танец, пригласи ее — помни, что каждый на балу должен получить свою долю радости. — Хорошо, мэм, — в очередной раз кивнул он. Ландо дернулось и остановилось, Анжелика вопросительно посмотрела на родителей, тревожно думая, что же могло случиться. «Вдруг у нас сломалась ось, и мы опоздаем на бал? Ох, опоздать на бал Вашингтонов — немыслимая дерзость! А что если на нас напали разбойники, которые хотят отобрать все наши драгоценности? Или индейцы: они снимут с нас скальп и съедят!» — мысли вихрем закружились в ее голове, и бедняжка успела настолько перепугаться, что едва услышала, как кучер крикнул: «У подъезда вереница экипажей, придется подождать». Филипп ощутил, как рука сестры вмиг стала холодной, точь-в-точь льдина, а потому сжал ее крепче. «Все хорошо, минут через пятнадцать будем у Вашингтонов», — проговорил он шепотом, заглядывая в болезненно блестевшие от испуга темные глаза Анжелики. Ее рука начала обмякать: тепло постепенно разливалось в кончиках пальцев. — У Вашингтонов! — радостно воскликнула она. — Интересно, кто меня пригласит на этот раз? Надеюсь, что первый танец с Джорджем Кастисом достанется мне. — Смотри, чтобы Кастис тебе ноги не оттоптал: танцует он хуже моего, — насмешливо предупредил Филипп, и Анжелике почудилось, что веснушки на его лице стали ярче. — Он хозяин бала, и, кроме того, он милый, так что в этом нет ничего страшного, — проговорила Анжелика, потупив взгляд в складки своего новомодного полосатого платья. — Жаль, правда, что там не будет его сестры Нелли — она такая хорошенькая, и я так скучаю по ней, — что-то плаксивое послышалось в голосе Анжелики. — Возможно, она будет за взрослым столом, — поспешила успокоить дочь Элайза. — Только бы ей не было скучно с вами! Maman, papa, не утомите Нелли своими разговорами, — с заботой прощебетала Анжелика, и чета Гамильтонов обещающе кивнула. — В прошлом сезоне мы хихикали с ней, прикрывшись веерами, я шла за ней в полонезе — она стояла почти в конце из-за своего низкого роста, а теперь она взрослая. Поскорей бы мне исполнилось пятнадцать, и тогда я, как в былые времена, смогу общаться с милой Нелли, — девочка мечтательно вздохнула. Ландо медленно подплыло к парадному входу небольшого, невзрачного, но характерного для джорджианского стиля трехэтажного домика с печально взирающими темными мансардами, особенно выделявшимися из-за того, что за остальными окнами горели трепещущие огоньки, кружилась разноцветная толпа. Выйдя из ландо, Гамильтоны вдохнули прохладный январский воздух, в котором слышались отзвуки игравшего в доме струнного оркестра. Анжелика с восхищением разглядывала, как клубы пара, создаваемые теплым мерным дыханием, рассеиваются, улетая куда-то ввысь, в усыпанное звездами небо. Девочка задрала голову, прослеживая их бесконечный путь, и ей стало казаться, что бескрайний небосвод начинает округляться, обволакивая ее, всю планету, будто принимая в объятия. Голова закружилась от созерцания этого темного звездного моря, в котором Анжелика начинала тонуть. Лишь открытая твердой рукой швейцара дверь и оглушительные разговоры, донесшиеся из-за нее, напомнили девочке о реальности. Коридоры были светлы, будто днем. Витал запах женского парфюма, табачного дыма и вкусной еды. Точно пчелы, жужжали брошенные в разговорах фразы, быть может, некоторые из них даже жалили своих слушателей. Всюду сновали люди: будь то господа или слуги. — Александр! — послышался умиротворенный голос Джорджа Вашингтона. Основатели новой нации обменялись крепким рукопожатием. — Миссис Гамильтон, — президент учтиво поклонился Элайзе и поцеловал ее руку. — Элайза, дорогая, как приятно увидеть вас снова! — проверещала Марта Вашингтон, расплывшись в счастливой улыбке, и расцеловала миссис Гамильтон, которую считала своей преемницей, в обе щеки. — Вы так давно мне не писали, милая, это нехорошо. — Боюсь показаться вам надоедливой, мэм, мы видимся с вами почти каждый день, — виновато, точно ребенок, которого отчитали, пролепетала Элайза, присев в книксене. — Что вы, что вы! Вы прекрасно знаете, как люблю я бывать в вашем обществе, а письма — это возможность быть в нем постоянно. Не лишайте меня подобного удовольствия, — все радушие и гостеприимство президентского дома нашло отражение на открытом, нарумяненном лице Марты. — Александр, — внезапно обратилась она к мистеру Гамильтону, — надеюсь, вы не рассердитесь на нас из-за того, что мы пригласили Бёрров. — Это очень кстати, — проговорил он, отвесив небольшой поклон, — мне необходимо обсудить с сенатором Бёрром ряд вопросов. Филипп и Анжелика терпеливо смотрели, как взрослые обменивались любезностями, и, когда их родители наконец отошли в сторону, они вежливо, как их учили, поприветствовали мистера президента и первую леди. — Леди Вашингтон, будет ли сегодня присутствовать мисс Кастис? — спросила Анжелика с видимым беспокойством. — К сожалению, нет, моя дорогая. Нелли занемогла и не смогла приехать, несмотря на то, что очень этого хотела, — глубокая морщина на лбу Марты дернулась. — Какая жалость! Передайте мисс Кастис, что я желаю ей скорейшего выздоровления, — мисс Гамильтон заломила руки, твердо про себя решив, что завтра же напишет письмо любимой Нелли. — Обязательно, — кивнул Джордж Вашингтон с присущей ему статной мягкостью. Пройдя чуть дальше по коридору, следуя за родителями, перед входом в просторную залу, стены которой сотрясались от разрывающихся скрипичных мелодий, Джордж Кастис невозмутимо пожал руку Филиппу и поклонился Анжелике, которая мигом зарделась. Ее румянец не ускользнул от внимания брата, а потому, когда они прошли в залу, он, ухмыльнувшись, шепнул ей: «Кажется, есть для тебя и иные причины танцевать с мистером Кастисом, которые ты не назвала». — Не неси чепухи, Филипп! — одарив брата высокомерным взглядом, проговорила Анжелика, принявшая роль важной светской дамы, едва они вошли в дом Вашингтонов. Не дождавшись ответной колкости Филиппа, она умчалась в глубину залы, растворилась среди шелковых платьев, платков, искусно расписанных вееров, принадлежавших таким же, как она, юным леди, лишь учившимся вести себя подобающим образом на балах.

***

Анжелика сияла от счастья: на полонез, идущий по многовековой традиции первым на всех балах и представлявший всех гостей, ее пригласил Джордж Кастис. Танцевать с хозяином праздника, открывать торжественную колонну из нарядных пар было огромной честью, и краем глаза девочка улавливала завистливые взгляды. Но больше всего ее радовал восхищенный взгляд самого Джорджа Кастиса, направленный только на нее: каким-то смутным чутьем девочка догадывалась, что партнер по танцу смотрит на нее не только из вежливости. Анжелика пыталась никак не выдать своего смущения, напустив на себя холодно-приветственный, несколько высокомерный вид, но щеки ее заалели, что, впрочем, можно было списать на отдаваемый свечами жар или разгоняющий кровь танец. Однако ни блеск в глазах юного Кастиса, ни румянец на щеках мисс Гамильтон не ускользнули от внимания умудренной жизнью Марты Вашингтон, и она умиленно наблюдала издалека, из-за взрослого стола, как Анжелика с легкой непринужденностью и грациозностью справляется со сложными фигурами, время от времени направляя неловкого Джорджа. Марта многозначительно посмотрела на сидевшую рядом с ней Элайзу: Гамильтоны, по мнению первой леди, должны были вскоре занять место Вашингтонов. — Даже не осмелюсь предположить, что вы хотите мне сказать, мэм, — смутилась Элайза, заметив мечтательную задумчивость на лице Марты. — Ваша дочь прекрасно ладит с моим внуком, несмотря на его замкнутость. У нее талант располагать к себе людей, — миссис Вашингтон на секунду притихла, чтобы пропустить оглушительную завершающую часть полонеза, и продолжила: — Она очень напоминает вашу старшую сестру. — У нее манеры прирожденной великосветской дамы, просто вылитая миссис Скайлер Чёрч, — вставила свое слово какая-то леди, сидевшая напротив и то и дело скромно делавшая глотки из небольшого стакана с водой. — Право, на балах так душно! — она чуть приоткрыла веер и помахала им. Все сидевшие за столом могли увидеть изящную роспись по китайскому шелку и мерцание перламутровых пластинок, игриво отражавших пламя свечи, а потому поведение леди не могло не вызвать насмешливой улыбки: всем стало очевидно, что дама хотела ненавязчиво прихвастнуть своим новым приобретением. Не получилось. Одна Элайза не обратила внимания на веер и улыбнулась весьма искренне: ей было приятно, что ее дочь сравнили с ее сестрой, чьему умению правильно себя подать в свете, завлечь танцем или умным разговором всегда удивлялась Элайза, с детства привыкшая видеть пример в старшей сестре. Перед Анжеликой Скайлер Чёрч благоговели все без исключения, даже Александр, как казалось Элайзе, говорил с ней с несвойственным ему придыханием, а Томас Джефферсон обращался к ней, явно выходя за рамки приписанного этикетом уважения. Были и те, кто боготворил Анжелику: таким, например, оказался коммерсант Джон Чёрч, за которого она поспешно вышла замуж, сбежав из дома, и, судя по тому, что Анжелика никогда не жаловалась на брак, она была счастлива. И Элайза была безмерно горда тем, что всё для ее дочери сулило такую же удачную судьбу. Анжелика Гамильтон знала, что была в центре внимания, и она едва скрывала свое довольство, грозившее выступить снисходительной усмешкой. Понимая несерьезность своего положения на детском балу, провожаемая после танца на место у обвитой искусственными цветами стены, девочка грезила о выходе в большой взрослый свет, о грядущей блистательности — именно эта блистательность закрепит ее право, заработанное отцом, вращаться в высших кругах, жить в комфорте и благополучии. Анжелика сделала прощальный книксен и, получив ответный поклон Джорджа, отправилась к группке знакомых девочек, прохлаждавшихся возле столика с лимонадом, поставленного по заботливому и предусмотрительному велению миссис Вашингтон. — Ты была восхитительна, Анжелика! — вместо приветствия сделала ей комплимент Дженни, и все девочки с натянутыми улыбками, откровенная фальшивость которых вызывала у Анжелики отвращение, согласно закивали. В отличие от них мисс Гамильтон, хотя и сдерживала эмоции, но все же не подделывала их, старалась быть искренней, за что ее и любили. — Вовсе нет, — честно призналась она, — я запуталась во второй фигуре, и, если б ты не стояла следом за мной и не знала б прекрасно движения, я бы неминуемо ошиблась, — по смущенному взгляду Дженни было ясно, что признательность Анжелики глубоко тронула ее. — О, Бетси, давно не виделись. Цвет твоего платья оттеняет твои глаза, ты прелестна в нем! — в серых глазах девочки, одетой в нежно-розовое платье с воздушными муслиновыми рукавами, вспыхнули искорки благодарности. Анжелике нравилось, когда люди осознавали свои совершенства, а потому она всячески пыталась напоминать окружающим об их достоинствах. Впрочем, как и мать, она предпочитала закрывать глаза на недостатки. «Если цепляться в этой жизни лишь за плохое, к ней скоро можно потерять вкус», — рассуждала она. — Анжелика, — тихим голосом, заглушенным музыкой, позвала белокурая, бледная Ребекка, мисс Гамильтон обернулась, — у меня к тебе одна просьба. Я слышала, что Кастис хочет пригласить тебя на польку, но не могла бы ты… не могла бы ты… — левый глаз девочки нервно задергался, а щеки побелели еще больше. Она волновалась, и просьба застревала в горле, — я знаю, это звучит нелепо, но не могла бы ты… — Направить его к тебе? — Анжелика с момента, как ее окликнули, поняла, что от нее требуется. — Меня это нисколько не затруднит, — заверяюще кивнула она, и Ребекка сердечно пожала ее руку, прошептав скромное «благодарю». Избавиться от Кастиса в польке Анжелика была только рада: галоп с неуклюжим партнером — настоящая пытка. Кроме того, первый танец Джорджа все равно достался ей, и этой чести от нее уже никто не мог отнять. Ребекка вскоре скрылась из вида, а Анжелика бросила мимолетный взгляд на взрослый стол и, заметив ободрительное выражение на лице матери, улыбнулась. Объявили танец, и девочки мигом в ряд выстроились у стены, пытаясь недюжинными усилиями выглядеть как можно более непринужденно. Анжелика заприметила издали, как Джордж Кастис, то краснея, то бледнея, бормоча что-то невнятное, нерешительно приближался к ней. Почувствовала на себе Анжелика и волнительный взгляд белесой Ребекки, опасавшейся, что ее обманут, не сдержав перед ней обещания. И чем ближе подходил Джордж, тем отчетливее Анжелика чувствовала этот взгляд — смесь надежды, отчаяния и озлобления. — Мисс, позвольте пригласить вас на танец? — выпалил Джордж, позабыв про обязательный поклон. — Я бы с удовольствием, сэр, но, как и многие, я уже пообещала этот танец, а потому не могу не отказать вам, к величайшему сожалению. Тем не менее, мне известно, что мисс Ребекку никто не просил о танце, — мягким извиняющимся тоном проговорила Анжелика и украдкой взглянула на Ребекку, которая, завидев, что Джордж откланялся Анжелике и направился к ней, расцвела и сделалась румяной. Анжелика огляделась кругом и, выискав в толпе, растерявшегося, еще никого не пригласившего кавалера, дружелюбным продолжительным взором подозвала его к себе: было бы неловко перед Джорджем, если б никто не пригласил ее. Через несколько мгновений она уже порхала в галопе под веселые, вовлекающие в танец звуки оркестра. Ткань ее юбок шуршала, а кружева рукавов вздымались и опускались, точно птичьи крылья, стук каблуков вторил глухому ритму, задаваемому контрабасом, и казалось, что даже сердце, обычно размеренно стучащее, подчинялось разнузданной польке. Партнер был ловок и подвижен, а потому, когда Анжелика, забывшись в безудержном галопе, поскользнулась на подоле платья, он смог удержать ее и лишь предупредительно посмотрел на нее, словно бы советуя быть более аккуратной впредь. Лицо Анжелики оставалось спокойным, несмотря на эту маленькую неприятность, ничто не могло возмутить ее безмятежности и вывести из приятного забвения, навеянного всеохватывающей и всепоглощающей музыкой. Лишь на заворотах большого круга девочка следила за движениями одной пары — Джорджа и Ребекки — и самодовольно замечала про себя: «С Кастисом я смотрюсь лучше, чем эта бледнолицая». И невольно ей вспомнились рассказы об индейцах, и топот и хлопки представлялись не элементами танца, а мистическим ритуалом. И мысль Анжелики уносилась галопом далеко от бальной залы, от Филадельфии, от Америки в запредельные просторы неизведанных стран и непонятых планет, в звездную высь, нависавшую над крышей президентского дома.

***

Менуэт казался Филиппу всегда слишком строгим и серьезным. Неудобный ритм, размеренные шаги, постоянно повторяющиеся однообразные поклоны и реверансы, медлительность — все это раздражало и навевало скуку. Ему не хотелось танцевать, но разве есть выбор, когда за каждым твоим шагам пристально следят родители, особенно взыскательный отец? Надо было выбрать, кого пригласить, но Филипп силился оттянуть неизбежный момент, а потому, когда он осознал, что оттягивать дальше просто неприлично, большинство хорошеньких девочек уже было приглашено. Не преминул Филипп заметить, что его сестра вновь стояла в паре с Кастисом. «Почему он все вьется вокруг нее?» — задавался вопросом Филипп, в глубине души признавая, что еще непонятно, кто вокруг кого вьется, и что Анжелика позволяет себе уделять Кастису больше внимания, чем следовало бы. Оглядев оставшихся стоять у стены, неприглашенных девочек, Филипп понял, что желание танцевать менуэт у него окончательно пропало: все они внешне были блеклыми и невзрачными, глупые их лица свидетельствовали о том, что поговорить с этими девочками в ходе скучнейшего танца будет абсолютно не о чем. Филипп злился на себя, что промедлил и что Джордж успел пригласить Анжелику, которая благодаря врожденному проницательному и живому уму, заразительному смеху и задорному нраву была единственным человеком во всей зале, способным скрасить этот танец — обломок старого, пережиток прошлого, по непонятным причинам распространившийся, как губительный паразит, в новом американском обществе. Настала пора решаться: хорошеньких уже разобрали, приемлемых разбирают сейчас. Кого выбрать? Филипп, едва сдерживая подступающую зевоту, вновь окинул взглядом оставшихся девочек. Вдруг он ощутил, как кто-то пристально, словно желая испепелить, смотрит на него. Он поспешно обернулся в ту сторону, откуда исходила эта странная магнетическая волна. Не сразу средь искусственных цветов он заметил смущенную незнакомую девочку в фиалковом платье. Ее черты были мелки и не очень красивы. Румянец казался болезненным на землянистого цвета лице, которое обрамляли жидкие волосы, чуть завившиеся у концов. Нос был маленький, с небольшой горбинкой, будто бы вдавленный. «Жалкая пародия на аристократичный профиль Скайлеров», — подумалось Филиппу, но он отогнал столь недобрую мысль. И Филипп никогда бы в жизни не пригласил эту девочку на танец, разве что из жалости, если бы не ее крупные темные глаза, обладавшие способностью притягивать, привлекать. Словно очарованный, Филипп подошел к девочке и пригласил ее на менуэт, вглядываясь в ее глаза, в которых скрывалась внутренняя бурлящая и кипящая жизнь. Вложив свою холодную ладонь в руку Филиппа, девочка мягкой поступью вышла из тени искусственных цветов, и мальчик увидел чудо: перед ним распустился настоящий цветок — радостная улыбка коснулась губ девочки. Поклоны, реверансы пробудили игру света и тени на ее лице, и оно словно бы ожило. Филипп с интересом наблюдал, как глаза ее то становятся ярче, мерцая янтарем, то превращаются в поглощающую бездну, подчиняясь движению танца и отблескам свеч. Действия девочки были чуть скованны, но в этой скованности царила скромная простота и незамысловатость: надменный менуэт будто возвращался в свое естественное состояние, к идиллическим крестьянским истокам. Менуэт перестал быть для Филиппа чем-то скучным, танец приобрел искренность, неподдельную и безраздельную. Даже Анжелика не могла бы проявить такую настоящесть, и это свойство незнакомки подкупало. Во время очередного променада Филипп спросил: — Как вас зовут, мисс? — Феодосия, — отозвалась девочка, и столь затейливое имя представилось Филиппу неподходящим для такой бесхитростной натуры. — Феодосия Бёрр, — уточнила она, осознав оплошность и потупив глаза в пол. «Бёрр, значит», — подумал Филипп, и горький вздох вырвался из его груди. Фамилия Бёрров была знакома ему из упоминаний отца и крепко связывалась с негативным контекстом. — А вас как? — спросила она волнительно. — Филипп Гамильтон, — несколько угрюмо бросил мальчик. «Возможно, она тоже слышала что-то плохое о моем отце. Возможно, она не захочет со мной разговаривать», — испугался Филипп, не понимая, почему ему так важно, чтобы эта девочка разговаривала с ним, и виня во всем то магнетическое свойство, которое ощущалось беспрестанно. — Очень приятно, — ее шепот был мелодичен и вторил скрипкам, а фраза ее очень обрадовала Филиппа, немногословно говоря о том, что разговор продолжится. — Анжелика Гамильтон ваша сестра? — Верно! Хотите я познакомлю вас с ней? — Было бы очень приятно, — пролепетала Феодосия, и хотел Филипп сказать что-нибудь еще, но променад закончился, и настало время для па, в которых не очень удобно было переговариваться. После финальных поклонов и реверансов менуэт стих: впервые Филипп желал, чтобы этот танец продолжался, чтобы можно было вести Феодосию, держать ей нежную ручку, кланяться ей. Что-то сокровенное возникло в движениях менуэта, какая-то немая почтительность и участливость. Филипп гордо, словно хвастаясь тем, что ему довелось танцевать с Феодосией, подвел девочку к своей сестре. — Анжелика, представляю тебе Феодосию Бёрр, — важно произнес Филипп, и Анжелике почудилось, будто она слышит в его голосе торжественный звон колоколов и пушечную пальбу, и она не понимала, как танец с невзрачной девочкой, к тому же из семьи главного политического оппонента их отца — Аарона Бёрра, мог вызвать у Филиппа такой восторг. — Очень приятно, — в который раз за вечер повторила Феодосия, будто находясь в полусне. Весь вечер она наблюдала за Анжеликой Гамильтон, поражаясь тому, как легко она находит общий язык со всеми и с каким небрежным изяществом исполняет сложные движения. Анжелика выделялась среди остальных: непринужденность ее поведения отличалась от скованности других детей, ходивших по струнке, боявшихся и шаг лишний ступить, в то время как она порхала и чувствовала себя вольготно. Вдохнуть этой свободы, научиться так же летать — вот, чего хотелось Феодосии. — Вы очень похожи на миссис Скайлер Чёрч, — добавила она, присев в книксен. — Откуда вы знаете мою тетю? — удивилась Анжелика, широко распахнув глаза. — Мой отец мне рассказывал о ней, — безразлично ответила Феодосия, будто этот факт не мог никого удивить. — Ваш отец?! — хором воскликнули младшие Гамильтоны, не веря своим ушам. Феодосия неопределенно пожала плечами, уклоняясь от объяснений, и, произнеся приевшееся «очень приятно было познакомиться», куда-то умчалась. В этот вечер ни Филипп, ни Анжелика больше ее не видели, и для обоих она оставалась загадочной, молчаливой девочкой с неопределенным настоящим и еще более неопределенным прошлым. Она испарилась с бала так же мгновенно, как и появилась на нем: сколько бы Анжелика ни заявляла, что не помнит, чтобы до менуэта был кто-то в фиалковом платье, и ни спрашивала у брата, как Феодосия появилась в зале, он неизменно отвечал: «Я отыскал ее среди цветов».

***

Ландо подскакивало на камнях мостовой. Под это мерное потряхивание утомившаяся танцами и разговорами Анжелика с блаженной улыбкой заснула на коленях матери, которая нежной рукой перебирала выпавшие из прически локоны девочки. В ночной тишине стук лошадиных копыт, скрип осей колес и сопение Анжелики были единственными звуками. Филипп посмотрел на своего отца: свет звезд осенял своим слабым мерцающим прикосновение дужку его очков. Александр был неподвижен и задумчив: разговор с сенатором Бёрром прошел не очень удачно, и Филипп, знавший о намерениях отца, понимал корни этого вечного противостояния Гамильтона и Бёрра. Но было ли какое-то дело тринадцатилетнему мальчику до подковерных политических игр? Он о них и не думал: прежде чем стать политиком, как отец, ему нужно выучиться и хотя бы немного пожить для себя. Филипп думал исключительно о своих собственных переживаниях, глядя в непроницаемую ночь и на далекие звезды. И его переживания превращались в слова, которые вертелись в голове, подбираясь и складываясь сами по себе: «Среди искусственных цветов у белокаменной стены, Среди мерцающих огней стояла, словно нимфа, ты. Пусть черт твоих не помню вид, но притяжение твоих глаз, Скрывающих в глуби магнит, рисуется мной каждый час». В тот момент Филиппу казалось, что никогда он не сочинял чего-то более прекрасного, чем эти строки, а потому постоянно прокручивал их мысленно, чтобы не забыть, и мечтал наконец очутиться дома и записать их как можно скорее. Смотря в черную ночь и в звездную манящую бездну, он испытывал то же чувство, как тогда, когда решился пригласить Феодосию. Можно было подумать, что природа решила сделать мисс Бёрр подарок и отрезала лоскут ночного неба, чтобы придать волнующее сияние ее глазам. А в ушах у Филиппа многократным эхом раздавалось тихое и нежное «очень приятно», сказанное с очаровательной скромностью, приобретавшей оттенки священности. «Феодосия, — думал Филипп, — имя греческое. Филадельфийский ангел, видение, — и забавляясь своей мыслью, улавливая неочевидное, мальчик усмехнулся. — Феодосия и Филадельфия — что-то есть схожее в этих словах. Значит, Филадельфия тоже греческое слово. Фил, филия — любовь, — впервые Филипп посмотрел на давно привычное и приевшееся название города под таким углом, и оно показалось для него необычным, будто бы пророческим. — Но что значит дельфия?» Из греческой мифологии мальчику припоминался город Дельфы, но он никогда не задумывался о том, что за названиями стоят реальные, что-то значащие слова. — Па, — обратился он к Александру так внезапно, что тот, выведенный из раздумий, чуть вздрогнул и внимательно посмотрел на растерянное лицо сына, — как переводится «Филадельфия» с греческого? — Братолюбие, — ответил Александр, поправляя очки. — Братство есть основа любого общества, а любовь к ближнему есть залог гармонии в обществе. Но всякий раз, оказывая помощь, помни о пределах, — голос прозвучал металлическим лязгом, а проплывший за окном фонарь осветил бледный орлиный профиль старшего Гамильтона. — О пределах чего? — наивно спросил мальчик, уставившись внимающе на отца. — О пределах любви, — отрезал тот и замолк, что было очень не кстати для Филиппа, чьи мысли обратились в вопросы. «Разве есть пределы у любви?» — это чувство, вдруг им испытанное, представлялось ему бесконечным, бескрайним, как раскинувшееся звездное небо. Романтическое размышление накинуло тень мечтательной, почти меланхоличной задумчивости на его веснушчатое, обычно беззаботное лицо. Филипп сосредоточено вглядывался в небо и пытался отыскать созвездия, но разум рисовал совершенно иные фигуры, нежели напечатанные в учебнике астрономии: колыхающееся платье Феодосии, ее тонкие руки и вьющиеся у стены искусственные цветы, скрывавшие девочку. Филиппу хотелось поделиться этим чувством с кем-то обязательно очень близким, с тем, кто единственный мог догадаться по его выражению лица, что происходит в его душе, но не догадался, потому что не видел этого выражения, — с Анжеликой. Филипп бросил полный надежды взор на дремлющую сестру и едва заметно улыбнулся. «Она поможет мне написать письмо к Феодосии, я уверен», — решил он про себя и, откинувшись на мягкие подушки, принялся созерцать небо, которое внезапно, подчинившись тяжести век Филиппа, превратилось в темноту, а затем и в таинственно-мучительный взгляд мисс Феодосии Бёрр.