Свет перед сумерками

Дом Скайлеров в Олбани напоминал Анжелике живое существо: он дышал, и в каждом его вдохе запечатлевался момент времени. Всё в доме имело свою историю, и в этом круговороте событий последних тридцати лет любила бродить девочка, заглядывая то в одну, то в другую комнату, затаив во взгляде смесь восхищения и любопытства. Каждый предмет в доме, казалось, покрывала завеса тайны, а вокруг него, словно безмолвные призраки, витали легенды, рассказывавшие о жизни выдающегося семейства. Анжелика подкралась к массивной дубовой двери, петли скрипнули, вторя половицам, и вот перед девочкой распростерлась одна из многочисленных спален дома, а взволнованное отражение Анжелики вырисовывалось в помутненном зеркале в золотой раме, оттенявшей зеленые шелковые обои, которые выдавали изысканный вкус владельцев дома. Девочка затаила дыхание: мысль о том, что в это зеркало смотрелись ее бабушка, ее тети, ее мама, не укладывалась в голове. Как это возможно, чтобы суетящиеся перед балом, спешно подбирающие шляпки, кружева и ленты дамы нескольких поколений смотрелись в него, принимали важные решения о том, какие цвета сочетаются и каким образом лучше уложить волосы, а сейчас в него смотрится она, маленькая Анжелика, которой вот-вот должно стукнуть девять лет? Вглядываясь в ровную поверхность зеркала, она видела не проявленные для глаза обывателя, но запечатленные мистической природой зеркал лица своих родственниц. Стоило моргнуть, и они слились в ее лице: в темных глазах и тонком, остром, выступающем носе — в чертах, по которым запросто можно было определить представителя семьи Скайлеров. И пусть все зовут ее «мисс Гамильтон», скайлеровскую обаятельную и добродушную натуру скрыть невозможно. Улыбнувшись самой себе и с удовольствием заметив, что ее улыбка повторяет в точности улыбку ее тети, которая славилась своей красотой и в честь которой Анжелика Гамильтон была названа, девочка вышла из комнаты, осторожно притворив дверь, — домашние не любили ее исследовательскую пронырливость, неприличную для юной леди. В коридоре, который взрослые Скайлеры и их визитеры, по непонятным для Анжелики причинам, называли салоном, шуршали тяжелые синие шторы, заключая в свои объятия ветер, решивший заглянуть в дом достопочтенного семейства на полуденный чай. Было свежо, и трудно было представить, что время от времени в этом салоне дамы, затянутые в жесткие корсеты, падают в обморок оттого, что здесь бывает много людей и настенные светильники с восковыми свечами, даря тусклый свет, сжигают кислород. «Так ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом месте», — фраза из трактата по натуральной философии, который лежал у дедушки на столе и который так же, как и все остальные вещи в доме, стал жертвой любопытства Анжелики, крепко запомнилась ей и казалась применимой ко всему, хотя девочка и не смогла понять контекста. Подсвечники золотом блистали в пробирающихся сквозь щель между шторами лучах полуденного солнца. Девочке было интересно, как будет луч сливаться с пламенем свечи, какие тени покроют белую стену, но, увы, зажигать свечи разрешалось только после сумерек. «Нельзя отвергать свет солнца», — объясняла ей бабушка Катерина, известная в обществе как очень экономная и хозяйственная женщина, не потратившая ни цента зазря. Анжелика закрыла глаза и представила, что сумерки уже наступили; напевая мотив какого-то известного полонеза, она взяла платье за краешек и пошла легкой поступью по периметру салона, неизменно делая скользящий шаг на первую долю. Сколько дамских туфель, сколько офицерских сапог вышагивало по этому паркету. В этом самом салоне праздновалась свадьба ее родителей, и, покружившись на месте, внезапно распахнув глаза, вздохнув полной грудью, Анжелика вообразила перед собой фигуры своих родителей в молодости. Наверно, на их свадьбе отец говорил много умных мыслей о преобразовании Америки, а мать его кротко слушала, внимая каждому его слову, и одобрительно кивала так же, как сейчас за каждым обедом. Любовь, существовавшая между родителями, представлялась Анжелике сказочной и образцовой: они никогда не ссорились, всегда были любезны друг с другом, миссис Гамильтон поддерживала любые чрезмерные амбиции своего мужа. Как же они, должно, любили друг друга, когда были молоды, если сейчас, спустя столько лет, когда чувства, постепенно переходящие в привычку, все еще сильны! Анжелика подбежала к шторам и распахнула их: комната залилась светом и, можно было подумать, засияла кристальной белизной. Угрюмые шторы, сшитые самой преданной рабыней Скайлеров, погибшей во время далекой войны, о которой юная леди, к счастью, знала только из рассказов взрослых, контрастировали с жизнерадостной природой за окном. Доносились щебетанья птиц, изумрудные ветки деревьев стучали о фасад дома, а цветы в саду напоминали красочные картинки в калейдоскопе. Где-то вдалеке, на горизонте серебряной тарелкой распласталось озеро. И казалось неправильным, что этот дом мог видеть не только радости, но и смерти. Думать об этом Анжелике вовсе не хотелось, и она поскакала по направлению к кабинету, в котором сейчас наверняка работал ее отец, не умевший оставить перо даже в дни их редких поездок в Олбани. Вежливо постучав в дверь, но не услышав ответа, Анжелика заглянула. Удивительное дело! Кабинет был пуст. Вероятно, отец пошел передать написанные документы какому-нибудь слуге, чтобы тот отнес их на почту. Взгляд Анжелики остановился на миниатюрной граненой чернильнице с толстыми стенками: чернилами из нее ее дедушка писал письма Вашингтону и чертил стратегический план обороны Саратоги, а отец пишет финансовые проекты. Подумать только, какая-то чернильница участвует в истории Америки! Анжелика в шутку отвесила небольшой поклон фамильной чернильнице и покинула кабинет, прежде чем отец застанет ее «на месте проявления любопытства». И все же, где отец? Анжелика подбежала к лестнице и, ловко перелетев через пару ступенек, замерла у перил, перевесившись через них, прислушалась. Дом затих, единственным признаком присутствия в нем обитателей была неумелая игра Филиппа на фортепиано, на котором когда-то блистательно играла их мама. Иногда вечерами она музицировала на нем, и дом Скайлеров наполнялся звучными, трепетными, переливчатыми пассажами, и сердца членов семьи содрогались от всепронизывающей нежности. Правда, миссис Гамильтон признавалась, что играет не так хорошо, как в юности, когда она могла уделять музыке больше времени. Клавиши фортепиано пожелтели, а некоторые даже западали — большую часть года, когда Гамильтоны не гостили в Олбани, инструмент покоился под закрытой крышкой, музыка запиралась в этом гробу. Но стоило приехать Элайзе с Филиппом и Анжеликой, как крышка распахивалась, на пюпитр, точно на постамент, воздвигался сборник с нотами, и музыка высвобождалась из своих оков, воскресала, и все в доме начинало петь. Спускаясь ниже, слыша, как все раскатистее и громче звучит фортепиано, пытаясь определить размер этюда, Анжелика созерцала висевшие на стене портреты предков. Масляные краски местами потемнели, и представлялось, что мрак времен скрывает настоящие черты лица первых Скайлеров — потомков нидерландских колонистов. Анжелика знала историю каждого, но все же в их жизнях оставалось много темных пятен, и девочке нравилось додумывать события. Также она любила вглядываться в их строгие, вдумчивые лица и пытаться отгадать их характеры, вслушиваться в их немые заветы. Внимая их невысказанным словам, их тяжелым черным взглядам с проблеском надежды о светлом будущем, она чувствовала гордость — в ней зажигалось желание соответствовать своим великим предкам. Ладонь скользила по перилам и вдруг запнулась о какую-то выемку. Анжелика прекрасно знала о ней, но в раздумьях совершенно забыла. Остановившись, она пригляделась к этой тонкой, но глубокой трещине. Страшно даже подумать, что эта трещина могла оказаться смертельным ранением для ее тети Маргарет. В годы войны юная Пегги, когда дом заняли британцы, бросилась спасать младенца, по случайности оставшегося на первом этаже. Офицеры подвергли ее жестокому допросу, пытаясь выведать местонахождение генерала Скайлера. Будучи такой же отважной, как отец, Маргарет не выдала расположения ставки, и ее отпустили, но напоследок, когда она поднималась по лестнице, какой-то красный мундир шутки ради кинул в нее маленький военный топор, достаточно острый, чтобы убить человека. К счастью, топор вонзился в перила. В память о проявленной храбрости Пегги и об ее удаче Скайлеры не стали чинить перила, и эта трещина осталась обителью воспоминаний о войне. Анжелика соскочила с последней ступеньки и пошла по приемной зале, внимая тому, как в столовой грохотали старинные часы. Они были привезены дедушкой из Англии, когда фундамент дома Скайлеров был только заложен, и возвышались над главным обеденным столом с тех пор, как дом впервые распахнул свои двери. Всевидящее время наблюдало за жизнью Скайлеров, отмеряя отведенные им минуты, которые, как хотелось верить Анжелике, были длинными и безмятежными. Часы обладали великолепным механизмом: ни разу они не останавливались, не сбивались со счета, не отставали и не спешили. Они были такими же, как их хозяева, — размеренными. Сколько ритмов слилось в доме Скайлеров в один! Казалось, что звуки фортепиано, музыка отгремевших балов, шорох перьев, топот ног, удары часов, шепот предков, грохот военных побед переплетались в единую полифонию — полифонию бытия и истории, полифонию, посвященную славному семейству Скайлеров, в котором мертвые жили бок о бок с живыми, и их сердца, покойные и еще не остывшие, стучали синхронно, образуя биение сердца скромного колониального дома в Олбани, так много значившего для Анжелики. Девочка неслышными шагами подошла к фортепиано, про себя считая ритм. Она уже определила, что он должен соответствовать размеру трех восьмых, но три восьмые, играемые Филиппом, переходили то в две четверти, то в пять восьмых, то в еще что-то более невразумительное. Хорошо, что его беспорядочной игры не слышит мама, иначе бы Филиппу было бы не избежать дополнительных часов за инструментом, который он пренебрежительно называл «девчачьим». Как любому мальчишке лет одиннадцати, ему нравилось читать приключенческие романы и играть в индейцев, быть благородным дикарем, резвиться в саду, купаясь в лучах солнца, а не сидеть в четырех стенах и разучивать ненавистные этюды. — Ты опять сбиваешь ритм, — тяжело вздохнула Анжелика почти что над самым ухом брата. Тот вздрогнул, и мелодия прервалась. — А ты опять подкрадываешься, как призрак в гостевом домике, — Филипп повернулся, и Анжелика заметила тень коварной улыбки на его веснушчатом лице. Девочка знала о привычке брата придумывать всевозможные небылицы злобной шутки ради, а потому решительно настроилась не верить ни единому его слову. — Там нет призраков, — уверенно покачала Анжелика головой, и черная прядь волос небрежно выпала из-за ее уха. — То, что ты не знаешь об их существовании, не значит, что их нет, — вздернув нос, мальчик надменно посмотрел на сестру — весь его вид говорил Анжелике, что он действительно знает что-то, и ей вдруг страстно захотелось это что-то узнать. Филипп заметил, что его слова зажгли огонек любопытства в глазах сестры. — Неужели ты ни разу не слышала по ночам печальные завывания? — Это воет ветер, задувая в щели, — недоверчиво прищурившись, девочка посмотрела на брата: да, она любопытна, но провести ее сложно. — Я тоже так думал, — проговорил Филипп, — но давече я проходил мимо деревянного крыльца гостевого домика и заметил возле него череп собаки. — Череп? — с ужасом прошептала Анжелика. Она силилась вспомнить местность возле домика и смутно начинала припоминать, что нечто, напоминающее череп, действительно лежало возле покосившихся ступеней. — Именно так, — кивнул мальчик, потирая шею, к которой неприятно прилегал жесткий хлопковый воротник, — вой этой умершей собаки раздается по ночам. — С чего бы умершей собаке выть? — хмыкнула Анжелика, с беспокойством поглядывая в окно, выходившее на гостевой домик. Где-то рядом с его фасадом девочка заметила фигуру матери в прекрасном нежно-голубом платье, которое было соткано будто бы из неба. Миссис Гамильтон обрезала розовый куст, чтобы поставить в столовой благоухающий свежий букет, который будет радовать глаз, привыкший к эстетичной простоте, и пробуждать аппетит во время обеда. — С того, глупышка, что хозяин ее умер мучительной смертью: индейцы совершили нападение на его дом, который был построен на этом самом месте, и сняли с него скальп, а преданный пес его умер от тоски по хозяину. Однако даже время не смогло излечить его тоски, и, окончив земной путь, живя призраком, он воет, выражая свою бесконечную скуку, — Филипп говорил серьезно, почти что нравоучительно, и на румяных щеках Анжелики замерцали слезы. История показалась ее сентиментальной натуре правдоподобной, и жалость к бедному колонисту и к его верному псу заставила ее нутро содрогнуться. Впечатление, которое рассказ произвел на сестру, показалось недостаточным Филиппу, и, чтобы усилить его, он продолжил: — Лишь в день смерти хозяина пес воссоединяется с ним, а потом возвращается на землю охранять вверенные территории. — А когда умер хозяин? — спросила Анжелика, размазывая слезы по своему пылающему лицу. Почему с домом Скайлеров связаны такие мрачные легенды? Просторная зала, где стояло фортепиано, перестала казаться девочке светлой. Она вновь взглянула в окно: солнце по-прежнему сияло, заливая невесомым золотом травы, источавшие приторно-сочный аромат. Мама, держа охапку роз, направлялась к дому. — А я почем знаю? — пожал плечами мальчик и, неуверенно коснувшись клавиш, начал наигрывать простенькую мелодию. Анжелика приземлилась на мягкую тахту и, уткнувшись в бархатную подушку, прислушивалась, как звуки перекатывались, точно упавшие на пол жемчужины разорвавшихся бус, а низкие аккорды вырывались вместе со всхлипами. Дверь притворилась, послышались легкие, воздушные шаги, дыхнул ветер, разнося тонкий розовый аромат. Если б Анжелика не ожидала прихода мамы, она бы подумала, что очередной призрак дома Скайлеров решил навестить скучающих детей в полупустом обеденном доме, когда взрослые разъезжаются по важным делам. Анжелика приподнялась с тахты и бросилась к миссис Гамильтон, протягивая руки, чтобы взять часть цветов. — Осторожнее, не уколись, — предупредила Элайза, передавая розы дочери. Получив их, Анжелика носом уткнулась в свежие, яркие, еще не выцветшие от безжалостно палящего солнца бутоны, слегка сминая лепестки. Миссис Гамильтон посмотрела на раскрасневшееся лицо дочери, и какое-то странное волнение промелькнуло в чутком материнском сердце. — Почему ты плакала? — Я? — Анжелика быстро захлопала глазами, прогоняя еще не сошедший туман слез. — Филипп рассказал грустную легенду о гостевом домике, — за матерью девочка последовала в столовую, чтобы расставить цветы по красивым стеклянным вазам, отбрасывавшим маленькие радуги на поверхность белой скатерти. — Легенду о гостевом домике? — Элайза силилась припомнить, какие истории в детстве о скайлеровской усадьбе рассказывали ей сестры и братья, но все это казалось таким далеким, заволоченным дымкой, отделившей светлое радостное детство и взрослую жизнь, хоть и счастливую, но не лишенную мелких проблем. — Про индейцев и про собаку, — девочка, рассортировывая цветы по букетам, кратко пересказала маме историю. Миссис Гамильтон рассмеялась, как если бы сама была ребенком, и обычно бледные ее щеки стали похожими на нежные лепестки роз, слегка подернутых алым цветом. Она потрепала черные кудри дочери и воскликнула: — Ах, Филипп! Ах, выдумщик! На этой территории никогда не было колониальных поселенцев до Скайлеров, тебе следует это знать, Анжелика, а не верить россказням брата. — Просто я умею быть убедительным, — за сортировкой цветов ни Элайза, ни Анжелика не заметили, как прервался стремительно летящий этюд, и подпрыгнули на месте, когда стоявший на пороге столовой Филипп, чьи волосы были растрепаны и напоминали воронье гнездо и чья рубашка была, по какой-то непонятной причине, не заправлена в штаны, разразился заливистым смехом, переводя лучистый озорной взгляд с матери на сестру: первая смотрела в ответ взыскательно, вторая — с нескрытой злобой: Филиппу снова удалось ее надуть! — Ты выучил урок? — спросила Элайза. — После обеда буду спрашивать. — Конечно! — весело отозвался он. — Ми, соль, си бемоль причиняют пальцам боль, — Филипп усмехнулся, пошевелив в воздухе пальцами, будто бы играя на фортепиано, и тут же скрылся за дверным косяком, прежде чем мать успела дать ему новое поручение. — Анжелика, твоя очередь упражняться, — миссис Гамильтон посмотрела на дочь: несомненно, эта девочка станет великосветской блистательной дамой, притом такой же известной, как и ее тетя, в честь которой она названа. — Но розы… — пролепетала она, не желая оставлять маму наедине с бытовой задачей. — Я их разберу, побегáй, — Элайза улыбнулась, наблюдая за тем, как дочь вприпрыжку устремилась к фортепиано: несмотря на то, что Анжелика была младше Филиппа и занималась меньше его, музыка давалась ей проще. Она всегда играла с чувством, без пометок в нотах зная, где убавить звук, а где прибавить. Пальцы ее с легкостью нажимали на клавиши, и не было неприятного стука и дребезжания; локти словно бы порхали, поэтому девочка вовсе не уставала и могла играть очень долго. Анжелике удавалось осиливать более сложные пьесы, нежели ее брату, и она не прочь была похвастаться своим умением перед родственниками за ужином. Усевшись за фортепиано, Анжелика слегка прикрыла глаза и, представив, что уже наступили сумерки, а члены семьи, заняв места в креслах и на диванах, слушают ее, вслепую коснулась нужной клавиши. Чистый звук протянулся умиротворением по зале.

***

Ленивый закат окрашивал залу в оранжевый цвет, роняя блики на лакированное фортепиано, золотые рамы картин и подсвечники, волосы собравшихся вместе Скайлеров и Гамильтонов. Анжелика небрежно наигрывала простенькую мелодию собственного сочинения, напоминавшую колониальные песни своим светлым унынием; Элайза и Катерина вышивали; Филипп-старший рассказывал Филиппу-младшему в который раз о том случае, когда он попал под военный трибунал за потерю Тикондероги; Александр молча читал газету, время от времени поверх очков поглядывая на семейную идиллию. Мог ли он много лет назад, когда ему было столько же лет, как его сыну, и он сидел у постели умирающей матери, представить, что он вновь обретет семью? Он находился в доме, где каждый обожал его и был твердо уверен в его гениальности, а он знал, что он недостоин сидеть рядом с ними. А все из-за ошибки, свершенной два года назад. Александру оставалось надеяться, что эта ошибка никем не обнаружится, никогда не всплывет и забудется им самим, потонув в омуте времени, иначе все утратят веру в его гениальность, и труд его жизни потеряет всякую ценность. — Какие слышны вести из Франции? — хриплый голос мистера Скайлера вырвал Александра из цепкой хватки размышлений. — Всё воюют, — отозвался тот, передавая тестю газету. — Пишут, что приняли новую конституцию. — Что это за конституции, которые меняют каждые два года?! — возмущенно пробурчал старый генерал, Филипп-младший затаил дыхание и принялся вникать в разговор деда и отца, чувствуя свою сопричастность к взрослым беседам. С важным видом Филипп бросил на сестру взгляд, хвастающийся посвященностью, но Анжелика, увлеченная игрой, даже не заметила. «Глыпушка!» — обиженно подумал Филипп. — Французские, болван! — беззлобным шутливым тоном проговорила Катерина и залилась беззвучным, беззубым смехом, настолько сотрясающим, что белоснежные кружева на ее чепце заколыхались. — Так точно-с, chouchoute*, — усмехнулся генерал Скайлер, заботливый семьянин, и, потянувшись к жене, поцеловал ее в морщинку у уголка ее губ, расплывшихся тут же в нежной улыбке. Отстранившись от жены, он посмотрел на Александра, прищурил глаза, как кот, и спросил: — А что monsieur Лафайет? — В тюрьме, — мрачно ответил Гамильтон, и лицо его будто бы напряглось, жилка на виске нервно задергалась. Судьба его хорошего друга, с которым он строил стратегии, воевал бок о бок, танцевал на балах с одними и теми же дамами, волновала его. — Эх, за что его так? Хороший человек, благородный офицер! Все-таки вам следовало вмешаться, — Филипп Скайлер покачал головой, и пудра с зачесанных на старый манер волос осыпалась на камзол. — Если бы мы вмешались, это было бы предательством интересов нации, — отрезал Александр, поджав губы. Глаза утомились от чтения газеты в приглушенном свете, а потому он, сняв очки, потер их. На мгновение мир потерял четкие очертания, стал несколько расплывчатым, похожим на клуб рассеивающегося дыма. Именно так политическая ситуация представляется любому министру, любому правителю, когда он должен принимать ответственные решения: видя лишь тусклые краски и мягкие, сливающиеся грани, он вынужден двигаться среди этих невнятных объектов, грозящих отозваться болью при неверном шаге. — Интересы нации, интересы нации, а человек страдает… — задумчиво протянул генерал и посмотрел в окно. Солнце неминуемо приближалось к верхушкам деревьев, чьи тени растягивались по земле, будто бы желая охватить весь сад Скайлеров, весь Олбани, всю Америку. В комнате было совсем тихо, лишь Анжелика продолжала извлекать из фортепиано густые, как аромат роз, доносившийся из столовой, звуки. В них хотелось веровать, из-за них хотелось рыдать. Глаза мистера Скайлера увлажнились в морщинистых уголках — сколько раз ему доводилось ронять слезы, наблюдая смерть близких, видя ужасы войны, но постепенно и смерть, и война стали привычны, но звуки, фортепианные звуки раскатистым эхом раздавались в стенках его сердца. И это эхо, стремившееся вырваться, терзало старую, покрытую зажившими ранами душу. — Александр, говорят, что ты хорошо поёшь. Не желаешь спеть и развеять наш тихий вечер? — спросила Катерина Скайлер, смотря на него мутными, почти что рыбьими глазами. — Право, мэм, я не особо… — Александр хотел уже было отказаться, как вдруг оживленно в разговор встряла Элайза: — О, матушка, меня удивляет то, что вы до сих пор так и не удосужились услышать его пения! Его голос настолько прекрасен! — восторженно прощебетала миссис Гамильтон, отложив вышивание и заботливо взяв мужа за руку. Ее тонкий, слегка исколотый иголкой пальчик провел по его ладони, и Александр, встрепенувшись, устало взглянул на супругу. — Дорогой, прошу, не стесняйся, спой нам, — он не мог противостоять ее просьбе, не имел на это права после того, что совершил, пусть она и не знает что. Он поднялся, поправил примявшиеся от долгого праздного сидения на диване полы аби, вышел к фортепиано. Анжелика прекратила играть и вопросительно посмотрела на отца. Александр кивнул, и девочка поняла, что отец оставляет песню на ее выбор: обладая прекрасной памятью, он знал все популярные песни и мог исполнить любую. Юная леди, выпрямившись, достала лежавший в кипе нот нужный сборник и раскрыла его на пюпитре. Читая вереницу черных точек, послушно стоявших на линейках, Анжелика начала спешно перебирать клавиши левой рукой, и звуки посыпались из-под ее пальцев, правая же рука переходила с клавиши на клавишу медленно, словно бы переваливаясь, и комната наполнялась протяжным звуком. Александр улыбнулся, узнав мелодию, — это была не так давно изданная «Горлинка»**, столь любимая уже четырьмя поколениями американцев песня о вечной любви, для которой даже разлука покажется кратким мигом. Отсчитав затакт, он вступил, и его бархатный голос, казалось восторженным слушателям, переплетался с лучами закатного солнца. Шелестевшая за окном листва и стучавшие в окна ветки, запоздалые крики ворон дополняли льющееся пение тем природным, естественным звучанием, столь необходимым и важным для колониальных песен, наполненных сопоставлением человеческой жизни с жизнью птиц, зверей, цветов. Песня как бы начинала источать истомный, медовый запах и образовывала широкий, свободный простор для искренних чувств и мечтаний. Элайза, слушая пение мужа, замерла, продолжая держать иголку в руках. В этой песне сияла их любовь, такая же сильная, такая же бесконечная, не знающая никаких препятствий. Их разлучала война, их разлучала безмерная работа Александра в Конгрессе, иногда ей даже думалось, что их разлучает его вечное недовольство самим собой и неиссякаемые амбиции, — но в конечном итоге ничто не могло разлучить их, и Элайза была уверена, что ничто и не разлучит. «И ворон черный, горлинка моя, Вдруг примет белый цвет. И прежде чем я разлюблю тебя, Средь дня померкнет свет, милая, Средь дня померкнет свет»***. С детства, когда Элайза распевала эту песню с сестрами, блуждая в саду и срывая цветы, больше всего она любила этот куплет. Какой-то особый, несколько сакральный, быть может, даже устрашающий смысл она видела в фразе: «Средь дня померкнет свет». От Элайзы не ускользнуло то, что на этих строках Александр как-то необычайно нежно посмотрел на нее; ей померещилось, что в его умных, слегка прищуренных от усталости глазах мелькнула искра сожаления и раскаяния, как если бы он просил прощения. «Но за что?» — с тревогой подумала Элайза и тут же отогнала эту мысль, растворившись в глазах и голосе любимого человека, чью фамилию она с гордостью носила. Когда Александр перестал петь, а струна фортепиано перестала дрожать от удара молоточка, Элайза, не в силах себя сдержать, бросилась на шею мужу и уткнулась в его плечо. Сквозь аби и рубашку он смог прочувствовать ее горячие крупные слезы и, пробужденный ее восхищением и теплотой, обнял ее крепко в ответ. «Невозможно, чтобы она узнала о моей ошибке», — думал он беспокойно. Анжелика и Филипп переглянулись, и детские, умиленные улыбки пробежали по их губам: им приятно было осознавать нерушимые узы, объединявшие членов их семьи, которые всегда им помогут, всегда будут на их стороне. Миссис Скайлер крепко сжала руку своего мужа, который почему-то затих, и про себя, чтобы никто не слышал, прошептала: — Какие же Гамильтоны славные!