Путь в Крысиную нору

      Влажный кашель прерывает все разговоры в помещении, из-за чего Марина опускает взгляд. Привлекать к себе лишнее внимание никак не хотелось, однако вышло иначе, и на неё сразу оборачивается несколько женщин. Кто-то с равнодушием, кто-то с любопытством, другие с какой-то злобной насмешкой. Марина поджимает губы. Она не где-то, а в следственном изоляторе, и чувство, что её окружает стая голодных волков, для которых она — больное животное, не покидает ни на секунду. Вокруг неё — убийцы. Вокруг неё — эсперы. «Прямо как ты. Не так ли, Марина?» — голос в голове услужливо напоминает о сотворённом несколько дней назад, увлекая в болезненный вихрь памяти. «Мой милый, что тебе я сделала?!» — фраза, полная экспрессии, бурных чувств и отчаяния, оборачивается трагедией без шанса на счастливый финал. Марина не знала, что она эспер. Марина не знала, что её способность доведёт супруга до самоубийства.       Взывая к совести, она уничтожала разум того, кого ненароком касалась Марина, заставляя того заново окунуться в водоворот событий, в которых он считал себя повинным. Отвратительная способность. Болезненная.       Сидящая рядом женщина усмехается беззлобно, направляя на Марину немного колючий, но добрый взгляд антрацитовых, почти чёрных глаз, и протягивает ей носовой платок. Марина улыбается в ответ немного нервно, в голове прокручивая ворох имён, — какое из них принадлежит незнакомке? — и, только найдя нужное, кивает и принимает жест доброй воли. — Благодарю, — ситцевая ткань мягко ложится в руки, и Марина облегчённо скашливает в неё немного зеленоватой мокроты. — Вы мне очень помогли, Анна. — Нам всем тут стоило бы помогать друг другу, — Анна, Баркова Анна, как окончательно вспоминает Марина, пожимает плечами и без промедления укладывает голову ей на колени. Пепельные, соломенно-ломкие волосы до плеч тут же разметываются по сторонам. — Курить хочется, — говорит невпопад Анна и прикрывает глаза-антрациты. — Не располагаю подобным, к сожалению, — Марина роется в кармашке длинной юбки в пол, достаёт оттуда небольшую баночку с жевательным табаком. — Только такое. — Пойдёт, — Анна беспардонно раскрывает табачницу, достаёт небольшую горсточку, начинает жевать и тут же жмурится от горьковатого привкуса. — Никогда таким не занималась. Горько — пиздец, — говорит, чуть шепелявя, но слова разобрать вполне можно. — Я думала, от сигарет тоже привкус есть. — Так привычный же.       Марина выгибает бровь, придавая лицу вопросительное выражение, но вслух ничего не говорит, только сама принимается жевать табак, спокойно рассматривая женщину на своих коленях. На расслабленном смуглом лице ярко очерчены скулы, о которые, кажется, можно порезаться, губы тонкие, выцветшие, и вся она в целом кажется выцветшей. На шее болтается кулон с головой волка, в мочках ушей дырки — явно проколоты, и не в одном месте.       Анна открывает глаза — они, в отличие от всего остального, блестят сиянием ночи, даже, кажется, видны в них искорки чего-то непонятного, похожего на звёзды — и смотрит, пристально, внимательно, немного щуря. — Нравлюсь? — она скалится в привычной беззлобной усмешке и гладит Марину по коротким волосам. Та прослеживает взгляд, направленный на её пряди, и отвечает. Не на вопрос, заданный вслух. — Здесь отрезали, как и всем. Раньше до копчика были.       Анна хмурится, и тонкие выцветшие губы поджимаются в какую-то обидчивую гримасу. — Тц, жалко, — хриплый голос полон разочарования. Впрочем, Анна его и не скрывает. — Настоящий пожар был бы.       Волосы Марины и в самом деле похожи на пожар, пускай сейчас и небольшой — рыжие, пушистые, как клокочущее пламя. Мемориальное пламя. — Отрастут ещё, — она выдавливает слабую улыбку и сама проводит рукой по волосам Анны, цвета пепла. — Пока ты здесь, нескоро. Эсперов за преступления в нашей стране пиздят жёстко. Впрочем, у тебя по неосторожности, так что чёрт его знает, может, скостят пару годочков.       Кажется, она хотела сказать что-то ещё, но её перебивает голос из другого угла, где перекидываются в карты четыре женщины старше них обеих. Одна из них и ляпает сгоряча, кроя пиковой дамой валета, брошенного соперницей: — Недолго нам тут сидеть, девки, скоро все на свободе окажемся!..       Марина вздрагивает, переводя взгляд туда, откуда звучит голос: низковатый, звучный, гортанный — и рассматривает его обладательницу.       Любовь Воронкова, насколько она помнит, среди них самая старшая, ей сорок семь. Грузная, пухлая женщина с лицом добрым, румяным, с натруженными руками, похожая на прелестную добрую матушку из советских фильмов и книг. За что она оказалась здесь, не знает никто, но в том, что дело это как-то связано с её не слишком адекватным поведением (она постоянно твердит про какую-то Валентинку, которая вот прямо сейчас рядом с ними, когда никого тут, конечно, нет), сомневаться не приходится. — С чего бы? — Анна хмурится и смотрит волком, прямо как зверь с её кулона. Дотянувшись до Марининой руки, сжимает её до хруста в костях. — Не знаю как у вас, а у меня убийство пяти человек, и хуй меня кто выпустит. — Не волнуйтесь, я в столовой поговорила с одной птичкой. Обещали мне, что скоро тут будет настоящий пир, во время которого мы все сможем высвободиться! — зрачки в карамельных глазах Любови, кажется, даже слегка расширены от эйфории. — ... Во время чумы, — задумчиво бормочет Марина и закрывает глаза. Она не прочь оказаться на свободе, но слова женщины, явно находящейся в неадекватном состоянии, воспринимать всерьёз не хочется совершенно. — Именно, во время чумы, — Любовь кивает, щёлкнув при этом пальцем. — Впрочем, детали я вам рассказывать не буду, всё увидите сами!       Анна морщится и снова закрывает глаза, бурча что-то вроде «Вот, блядь, с ёбнутыми сидеть приходится». Марина буквально кожей чувствует её недовольство и может его понять: то и дело раздающиеся вопли безумной женщины бальзаковского возраста о «милой Валентинке» вызывают что-то сродни раздражению и жалости. С досадой прикусив губу, Марина кладёт одну руку себе на живот. «Детоубийцей на суду Стою — немилая, несмелая. Я и в аду тебе скажу: „Мой милый, что тебе я сделала?“»       Открыв глаза, она видит беспокойство в угольно-чёрном взгляде Анны и выдавливает из себя лёгкую улыбку, пытаясь убедить её (или же себя?), что всё в порядке и ни о чём таком она не думает.       Анна в ответ лишь приподнимается и обнимает её, осторожно погладив по волосам. — Не понимаю, — Марина снова прикусывает губу, смотрит недоуменно на пепельную макушку и лишь неуверенно обнимает в ответ. Лица Анны ей не видно, но в том, как обхватили нежно сильные женские руки, словно ощущается её дружелюбная ухмылка. — Нечего понимать. Я же сказала: мы тут должны помогать друг другу. Сокамерницы, как-никак. Лучше дружить, чем грызться, как помойным шавкам.       Марина расслабляется в тёплых руках и обнимает в ответ крепче. — Эй, вы, что у вас с камерами?       Анна рычит от злости, отрываясь от Марины, и смотрит на полковника, руководящего следственным изолятором. Смотрит нагло, щуря глаза, придавая лицу агрессивный образ. — Разве с ними что-то не так? — с финским акцентом бормочет голос из тени. К решётке выходит высокая, худощавая девушка. Елена Гурó — так, вроде бы, её зовут. По слухам в камере, она состоит в отношениях с полковником, потому и может носить длинные волосы. Насколько то правда, Марина честно не знает, но к собранным в косу и закрученным на голове платиново-светлым волосам испытывает чистую женскую зависть. — Они не работают, Елена, — взгляд полковника смягчается при виде холодных светло-зелёных глаз Гурó, из-за чего Марине думается, что предположение о близких отношениях между ними не так уж далеко от истины. — И потому вы решили заглянуть к нам сам, а не послать кого-то? — Любовь широко усмехается, подходит к решётке и, просунув сквозь неё руку, хлопает полковника по плечу.       Анна, всё ещё сидящая рядом с Мариной, удивлённо выгибает бровь. Движения Любови слишком отрепетированы, слишком отточены. Словно бы она знала, что так будет. Знала, что он подойдёт к самой решётке, хотя обычно предпочитает стоять в отдалении. Или посылает своего заместителя — эспера, способного подавлять силы других. Почему же сегодня не так? — Ни черта не понимаю. Это всё должно что-то значить, — тихо бормочет она Марине, не слушая даже вопли на тему дисциплины в адрес их старшей сокамерницы. Елена Гурó стоит молча, как вкопанная, лишь её глаза яростно рыщут, рассматривают каждую деталь в образе полковника. Что в нём изменилось? Что с ним не так?       Всё становится очевидно через секунды, когда в коридоре раздаётся звучное «Пир во время чумы», и полковника корёжит, сворачивает напополам от ужасающей боли, а вместе с ним и Елену. — Пушкин, какого ты не в камере?! — он смотрит с ужасом на мужчину в коридоре, возникшего словно из ниоткуда. — И почему ты пользуешься способностью?! — Ох, да ладно вам, полковник. Все мы знаем, куда может довести язык, особенно если умеешь нормально побазарить с кем нужно и когда нужно. Так что, боюсь, вашего помощника вы не досчитаетесь.       Плотный рыжий мужчина смотрит насмешливо глазами-щелочками, и, несмотря на его нелепую внешность, выглядит грозным, опасным и невероятно мощным. — Это и есть твоя птичка, Любка? — озлобленно рычит Анна, осторожно придерживая упавшую на колени Елену вместе с другой девушкой, дай бог лет восемнадцати на вид. — Я тебя разочарую, это не птичка. Это, блядь, крыса. — Александр Сергеевич, — Любовь улыбается светло и приветливо, полностью игнорируя замечание Анны, карамельные глаза её сияют теплом и радостью, — я сделала всё так, как вы просили, теперь и я, и Валентинка, и мои сокамерницы будем на свободе, ведь так? — А... Нет, простите, мадам. Я вас обманул, — Пушкин улыбается, оборачиваясь вновь к полковнику. — У меня для вас условие. Вы выпускаете одну заключённую, я исцеляю вас и вашу подстилку. Договорились? — Б-больно... — Елена издаёт тихий всхлип, говорит на финском, не в силах выпрямиться, и только льнёт сильнее к Барковой. — О, я думал, вы покрепче, миледи, — Пушкин тянет это с иронией, закуривает и тут же кривится, — Ненавижу дешёвые сигареты, тьху. — Кто эта женщина, которая вам нужна? — хрипит полковник, пытается подняться. Выходит плохо, и его всего шатает из стороны в сторону. — О, есть тут одна прелестница, — Марина сглатывает, когда понимает, что взгляд маленьких тёмных глаз обращён на неё. — Марина Цветаева.       Собственное имя звучит будто из громкоговорителя. Она дёргается, заслышав его, и поднимает взгляд. Глаза её, ярко-зелёные, как у какой-нибудь ведьмы, смотрят испуганно, неверяще. — Я?.. Но почему?.. — голос сипит, и Марина удивлена тому, что её услышали и разобрали. — Честно? Я сам в душе не ебу, чем ты можешь быть полезна, ведьмочка, — Пушкин ухмыляется, скалится во все свои ровные, немного желтоватые зубы, — но вот мой вроде-как-господин решил, что ты срочно нужна нашей организации. Что скажешь? Я тебя освобождаю, а ты работаешь на моего босса. Хороша же сделочка, не так ли?       Марина пропускает резанувшее слух «ведьмочка» (это всё потому, что рыжая и зеленоглазая?) и нервно комкает пальцами с грязными ногтями ткань тёмно-коричневой юбки. — Если я пойду, то никто из здесь присутствующих не пострадает? — Конечно, нет, — Пушкин ухмыляется. — По крайней мере, от моих рук. Здесь никто не пострадает, а ты получишь свободу и покровительство Мёртвого Дома. — Какого хрена?! — А мы? — Мы тут все эсперы, как бы! Может, у твоего господина и для нас местечко найдётся?!       Марина жмурится от поднявшегося галдёжа возмущённых женщин, она хотела бы всучить это проклятое место под мёртвым солнцем любой из них, но её слова опережает злобный раздражённый голос Анны: — Хотите сдохнуть?! Вперёд, идите все в проклятый Мёртвый Дом! Да не забудьте, что этот человек только что обманул Любку! — она яростно сжимает кулаки и переводит взгляд, полный отчаяния, на Марину. Подойдя к ней вплотную, хватает за плечи и с силой трясёт. — И ты, Марина! Не смей! Не смей ни за что соглашаться! Тебя погубят!       Стоит только ей замолкнуть, раздаётся громкий звук выстрела, и Анна с громкими ругательствами отпускает Марину, держась за простреленное плечо. — Ублюдок... — Дай ведьмочке самой решить, что ей надо, а что нет, — Пушкин скалится, а когда сквозь зубы женщины раздаётся злобное «Пропитаны кровью и желчью», он лишь уворачивается от твёрдых алых... пуль? Те впечатываются в стену, оставляя в ней дыры, и растекаются жидкостью. — О, управляешь своей кровью? Полезный навык. Жаль, Боженьке нужна не ты. — Знаешь, где я твоего боженьку видала, мразь? — Анна шипит и, взмахнув рукой, готовится атаковать вновь, как вдруг эту самую руку перехватывают. — Хватит, Анна, не надо, — она смотрит спокойно и растягивает губы в мягкую, полную горькой иронии улыбку. Анна всё ещё пытается выбраться, и улыбка увядает. — Прости, ты не оставляешь мне выбора... — Я же тебя предупредила! Не будь ду-... — Это ты не будь дурой! — Марина сжимает руку крепче и смотрит в отчаянии в глаза. — Это для твоего же блага. Прости. «Мой милый, что тебе я сделала»...       И тут же зажмуривает глаза. Нет, она не хочет видеть этого, однако тошнотворные картинки сами лезут в голову. Вина. Омерзительная, тошнотворная вина за самые отвратительные проступки.       Марина не хочет знать, кто такой наставник Анны Лунчарский, что кончает с собой после встречи с неким Фёдором Достоевским, передав ему перед этим какие-то документы. Но навсегда запоминает сиреневую туманность глаз, смотрящих на мир пустым взглядом. Навсегда запоминает ту улыбку, которую он дарит совсем молодой, дай бог двадцатилетней Анне. Запоминает ярость и отчаяние, которые клокочут в ней. Отчаянное желание спасать людей, спасти хоть кого-то.       Марина не хочет знать, что это за врачи, которых Баркова Анна убила своей способностью в порыве безумия, когда попала к ним с поля боя, с переломанными руками. Но никогда не забудет испуганные лица. Ужас Анны, её каркающий из-за рыданий голос. Изломанное: «Я не хотела... Простите... Я не хотела... Я хотела спасать... Не убивать...»       Только после этого Марина отпускает руку и смотрит на наверное-подругу, которая тут же сжимается в комок, сотрясаясь в безудержных рыданиях. Марина сама только и может, что пробормотать: — Прости... Тебе будет лучше... Прости... — Она тут же отводит взгляд от бьющейся в истерике Анны, бормочущей «Простите... Простите... Простите... Я не хотела...» Переводит взгляд на Пушкина. — Открывай дверь, и уходим.       Пушкин, широко ухмыляясь, тушит о шею полковника сигарету, и в этот момент решётка раздвигается. — Идём, ведьмочка. Боженька пиздец как ждёт тебя. — На раздающиеся сзади мольбы о том, чтобы он снял проклятие, он лишь пожимает плечами. — Способность? Какая способность? Вы сами где-то заболели, а теперь сваливаете на меня. Нехорошо, господа. Мы с прекрасной спутницей, пожалуй, пойдём. А вы бывайте.       Сквозь решётку слышится симфония рыданий Анны и Любови. Марина сжимает руки в кулак и идёт вслед за Пушкиным, уже жалея о своём решении.       Мёртвый Дом погубит её.       Марина Цветаева уверена в этом.