The Art Оf Living

Живопись требует небольшой тайны, некоторой неопределённости, некоторой фантазии. Когда вы вкладываете совершенно ясное значение, людям становится скучно. Эдгар Дега

      Невысокий, но довольно статный, пучеглазый мужчина сидит в кресле, разложив на кофейном столике старые фотографии. Встретив его на улицах Лондона, вы едва ли обратите на него внимание. Но обратив, могу поспорить, отметите про себя, что у него ближневосточные корни. Он недавно разменял свой шестой десяток, давно перестал распрямлять курчавые волосы и теперь носит бретту и очки. В его голове проносятся образы из прошлой жизни, а сейчас он стоит на пороге новой — на старость сошёлся с женой, только она по-прежнему требует лебединой верности даже на эмоциональном уровне. А как ему это обещать, когда в его мыслях прочно прописалась та, которая воспринимала его только в качестве друга, ещё со времён интерната.       Вот она, смотрит на него с каждой фотографии и кокетливо улыбается своей простодушной улыбкой. Она записалась к нему на приём, спасаясь от мегер, подкладывающих кнопки в пуанты. Помнится, так обрадовалась, узнав в докторе Малеке своего славного друга Рами. Это был далёкий 1991, переломный год откровений и утрат для двух очень талантливых британцев, для их близких и для всей Великобритании. Она тогда уже несколько лет солировала на сцене со своим партнёром-премьером и отшивала богатых ухажёров, прикрываясь солистом, как спасательным кругом. Муна стремительно ворвалась на вершину и стала новым секс-символом страны. Изящная, грациозная, она покорила девушек и женщин своим изысканным стилем, а парней и мужчин — эталонной женственностью и обаянием.       Он помнит, как привёл своего приятеля, сына маминой подруги, на балет «Жизель» и познакомил с Муной до её выхода на сцену. Он помнит, как сомневался, стоит ли отвлекать его от дел, потому что друзьями они никогда не были, Луи был старше, интересовался другими вещами и казался немного странным. У него намечалась очередная выставка картин, но удивлять было нечем, и он очень обрадовался приглашению, надеясь и веря, что смена обстановки вдохнёт в него вдохновение, не догадываясь, к чему это приведёт. Рами помнит свои ощущения так, словно это было вчера: когда взгляды этих двоих встретились, в комнате случилось короткое замыкание. Их глаза загорелись ярче Сириуса, но им так и не удалось обменяться больше, чем парой-тройкой стандартных фраз.       Люди со стороны считали, что они непременно должны испытывать обоюдную антипатию, а по-научному — идиосинкразию, ведь их взгляды на жизнь кардинально отличались. Она само очарование, хоть и полна пороков, а он — серьёзный и отстранённый тип с добрым сердцем. Лишь общие знакомые замечали, что всё не так, как кажется, и эти двое влюбились друг в друга с первого взгляда, скрывая эту тайну под масками безразличия ото всех, включая их самих. В прессе тех времён неоднократно упоминалось о предполагаемой нетрадиционной ориентации гениального не по годам художника и о легкомыслии мисс Ньютон, хотя она никогда ни от кого не принимала подарков дороже маленького букета. Один богач решил засыпать её гримёрную цветами и признался в любви, получив от ворот поворот в день всех влюблённых. Муну очень расстроило то, что об этом пронюхала пресса, запятнав репутацию дарителя. А газеты продолжали пестрить слухами о её кокаиновой зависимости, о легендарных тусовках в ночных клубах с супермоделями 90-х и о выступлениях после прогула всех репетиций. Рами однажды сам докопался до истины, когда подвозил домой выжатую, как лимон, девушку под веществами. А вот что до Луи, единственным его наркотиком были татуировки. После гибели родителей в дтп, пятнадцатилетнему юноше пришлось ускоренно повзрослеть, ибо под его опекой оставались младшие сёстры. Он чудом выжил и потом всю жизнь боялся автомобилей, хотя отец обучил сына вождению ещё в десятилетнем возрасте. Луи пытался зарабатывать искусством, но вскоре понял, что нужно спуститься с небес на землю. Подрабатывал грузчиком, почтальоном, маляром. Затем как-то случайно познакомился с гангстером, открывшим тату-салон, и занимался росписью тамошних интерьеров, пробуя себя в амплуа монументалиста. Это знакомство щекотало нервы, поэтому и работы писал с философским подтекстом, о жизни и смерти, о вечном и сиюминутном. Можно назвать это как угодно, но Рами уверен, что так Луи искал вдохновения. И судьба дарила ему новые шансы: в семнадцать его пригласили писать портрет герцогини Квотермейн. Женщина до глубокой старости сохраняла ясность ума, обладала завидной памятью и фантазией. Вскоре она оплатила его обучение в школе Хэрроу и Голдсмитс-колледже, купила квартирку в Сохо, что служила ему пристанищем и мастерской, а после смерти оставила в наследство сотни тысяч фунтов стерлингов, которые он отдал сёстрам почти все без остатка. Злые языки называли его альфонсом и гомиком, никто не понимал их отношений, не понимал, что может быть общего у людей разного статуса и поколений. Однако в своих редких интервью Луи сердечно благодарил Клариссу Квотермейн, называл второй матерью, величайшим арт-дилером и посвящал ей свои достижения. Она первая после родителей, разглядела его талант и поверила в него, он не мог подвести её, в конце концов, он был нужен девочкам. Кларисса объяснила Луи, почему художник и табачный дым несовместимы, опровергла мифы о том, что наркотики или алкоголь — это проводники к неиссякаемому вдохновению на примерах своих друзей и внушила мысль, что мозг человеческий ссыхается от злоупотребления психостимуляторами, а ведь только он один по-настоящему работает на протяжении всей жизни. Что ещё оставалось мальчику, оказавшемуся в клетке житейских обстоятельств? Только нарисовать клетку на собственном торсе. И он набивал тату, используя тело как холст, а чернила как краски. Первая слава накрыла его после акции протеста в чём мать родила: во время лондонской недели моды он бесстрашно протестовал на морозе против ношения натурального меха. Его туловище пестрело манифестами, губы были сжаты в тонкую линию, а глаза сверкали от личностного триумфа. Но ко всеобщему вниманию юноша оказался не готов. Под маской прозорливого пророка скрывался очень впечатлительный и тонко чувствующий человек.       Существует такой термин в психологии — «еnfant terrible», то есть, «несносное дитя». Так вот, это не про Томлинсона. В детстве Луи, может, и закатывал истерики, дабы заполучить новую игрушку, но в юности уже пресытился меркантильностью живых барби. И вот настал момент абсолютного господства искусства. Он пришёл к выводу, что жизнь сама по себе — уже искусство, и каждый вдох, точно взмах кисти — просчитанный выбор. Весь вечер художник сидел смирно, как заворожённый, не отрывая взгляда от девушки, парящей на театральных подмостках. Она, как оживший глагол, облачённый в плоть, волновала и призывала действовать, писать, творить. Ей удалось оживить в нём что-то давно утраченное, забытое… Обещание не идти на поводу у общества, не раболепствовать перед коллекционерами ради денег и популярности, а творить для себя, для Клариссы и родителей. Писать то, что чувствуешь и чувствовать то, что пишешь. Он сам подтвердил догадки доктора Рами, хоть и другими словами, поблагодарил за вечер в прекрасной компании и поспешил удалиться, боясь спугнуть вернувшуюся Музу.       Внешне Луи был, мягко говоря, на любителя: серые глаза с холодным стальным оттенком казались циничными, нос напоминал морду шестижаберника, а тонкие губы — примета злого характера — поражали многих прямолинейностью. Редкая щетина и грязные волосы до плеч дополняли его неряшливый образ. Но под другим ракурсом он был богоподобен: острые скулы, о которые, казалось, порезаться можно и взгляд, способный испепелить неверующих. Он служил искусству безотносительно его личным желаниям, положенным на алтарь. При этом не стеснялся шокировать всех высказываниями, мол, «классическая живопись умерла, уступив место фотографии, компьютерной графике и дизайну или даже компьютерным играм». Ему было комфортно с самим собой и это давало свои плоды: регулярные выставки, публикации, нужные или кажущиеся таковыми связи… Если при жизни Кларрисы его замечали в обществе других светских львиц, то после её смерти он видел в девушках гарпий, желающих забрать себе кусок его жизненной силы и творческой энергии. Люди ведь подсознательно тянутся к тем, у кого есть стержень, свой взгляд на вещи, это заложено на уровне базовых инстинктов. Ходили слухи, будто парень продал свою душу за вечную молодость и новые идеи, а по факту бедняге приходилось ежедневно защищать свои ресурсы: знания, деньги, время и внимание.       Они сталкивались сначала случайно на приёмах у общих знакомых, затем намеренно искали встреч в галереях и в театре, этот танец увлекал обоих, пока Муне не надоело. Она сделала ему деловое предложение: написать её в стиле Джека Доусона, её любимого художника. Луи о таком никогда не слышал, а потом до него дошло. Он и рад был бы отказаться, но не смог. С таким ангелоподобным личиком она могла бы захватывать в плен континенты, из уст её могли бы литься потоки грязи, а она всего лишь хотела повесить в спальне свой портрет с его скромной подписью. Девушка пригласила его к себе через пару дней, надеясь, что он первым сдастся под напором чар её наготы. Но, мужчина настоял на встрече в его творческой студии, долго готовился и держался очень профессионально. Он убедил её вместо безвкусной мазни сделать нечто стоящее, такое, что будут помнить и обсуждать не только из-за их статуса в обществе, но из-за креативной составляющей. Они заново открывали законы светотени, играя с настольной лампой в тёмном углу мастерской. Там царил неидеальный порядок и стоял стойкий запах красок. Луи упражнялся в штриховке, а Муна — в поисках подходящей позы. Он злился, что она тараторит без умолку и велел ей заткнуться, а она заплакала, обхватила лицо ладонями, моментально став нежной и беззащитной; не манерной, как за минуту до этого, а настоящей, чувственной, чувствующей. Луи привык рисовать портреты, многие в очередь выстраивались, лишь бы он их запечатлел, заведомо зная о том, что в процессе работы парень бывал жёстким и требовательным. Но он отвык рисовать эскизы. Она внимательно следила за движением его рук, кося глаза и боясь шелохнуться, а ему нравилось привносить в искусство реальность. Творить не просто творчества ради, а проникать в потаённые закоулки человеческих душ, перерождая своих моделей. Луи часто ощущал недомогание, завершая работу, а с ней произошёл обмен энергиями. Как он и предполагал, они взаимно подпитывали друг друга. В итоге получился не простой рисунок, а коллаж. И получился даже лучше, чем ожидалось: глаза испуганной лани смотрели с бумаги, как живые, передавая разные эмоции. Муна была ранимой, кокетливой, гримасничала, пока не прикорнула в кресле, а мир разделился на атомы, но собравшись «после», он уже не был таким, как «до».       Каждый помнит свою первую любовь. Вот и доктор Рами бережно хранит воспоминания о ней в своём сердце. И он рад узнать, что Кассандра не выбросила картину. Значит, есть в ней нечто магическое, что не позволяет этого сделать. Больше того, девушка настолько прониклась всей этой историей, что передала картину на экспертизу и, возможно, после реставрации её снова увидит мир. А сейчас она разыскала его на работе и скоротала обеденный перерыв.       — У него был дурной характер. Слишком впечатлительный и до одури суеверный. Он тяжело переживал смерть родителей, его мучили кошмары, мои помогали ему решить все вопросы, чтобы их с сёстрами не разлучили. Моя мама работала в детском саду и всегда мечтала о дочери, поэтому загорелась идеей помочь соседским детям. Она ведь дружила с его матерью, а мы так, изредка виделись. Я мало знаю о Клариссе, только из интервью, о личном он не распространялся. Знаю только, что благодаря ей к нему толпами валили знаменитости и студенты-модели, а он мог не пустить кого-то на порог, если ему не понравится их взгляд или интонация, что угодно. Он не любил подлиз и ненавидел лицемеров. — Кэсси слушала, подперев лицо руками.       — А у неё был похожий характер? — Кассандра считала, что у влюблённых должна быть схожесть. Но мистер Малек отрицательно покачал головой.       — Она обожала танцевать, ожившая виллиса. Незадолго до конца вернулась едва живая, бледная, испуганная. «Я намекнула, что устала от неопределённости, а он меня прогнал! Всё кончено, понимаешь?!» — причитала в истерике. А я не понимал: как могло закончиться то, чего никогда не было? То, что она нарисовала у себя в голове. Она рвалась к нему, говорила, что на душе неспокойно. Я не пустил. А под утро его выловили в реке вместе с остатками машины. В крови — алкоголь, на соседнем сиденье — последняя картина, которую он, видимо, пытался сжечь. — После паузы он продолжил. — Бог его знает, что творилось у него в голове. Он же, мать его, считался гением. Надо сказать, наверное, он им был. То, как он смотрел на мир — удивительно. Это сейчас уже считается хрестоматийным, а тогда он опережал своё время. И это манило её, как свет манит мотыльков. То, как он смотрел на неё — манило Муну ещё больше. А вот что он видел? — мужчина прицокнул.       — А Муна… она жива?       — Когда мы виделись в последний раз, Муна Ньютон здравствовала и готовилась к поездке в страны третьего мира в качестве посла одной небезызвестной огранизации.       — Вы любили её. Почему же не поженились?       — Потому что, она верила, что браки рождаются на небесах. Встретив свой идеал, готова была следовать за ним, как собачонка. Основала фонд для молодых художников имени Луи Томлинсона, которым сейчас управляет одна из его сестёр. Увлеклась поисками значения его татуировок и как-то просчитала, что он должен переродиться в Кашмире. — Он снова выдержал паузу и заявил, что эта картина не давала ему покоя долгие годы. В предсмертной записке, (да-да, таковая была найдена на месте аварии), он завещал картину Рами, наверное, затем, чтобы Муна почаще покидала лондонские джунгли и больше бывала на природе. — Милая барышня, а вы сами-то замужем? — Кэсси показала помолвочное кольцо. Мужчина закивал и благостно улыбнулся. — Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, она не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается и не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине… Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится*. Любовь — безусловна. Жаль, что разные люди влюбляются по-разному: кто-то в ближнего своего, кто-то в работу, а кто-то в вещи материального мира. *Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла, гл.13, 4-6,8.