Нараспашку

Сангюн услышал шум моря примерно за две сотни метров до того, как они приехали бы к нему: волны набегали и уходили, оставляя влажный след — но в их разговорах. Запах соли кружил голову, Сангюн цеплялся за нагретый его руками руль как за спасительную соломинку; а в далеком детстве — за руки матери и хенов. Что тогда, что сейчас: его голос растворялся в монотонном шуме вечного, монументального, полярного с Сангюном по значимости. Кента, если море и слышал, вида не подавал. Рассеяно распутывал белые наушники; его пальцы неловко застревали в узелках, сводя усилия на нет. Сангюну хотелось забрать наушники у хёна из рук, распутать самому — парой движений, все очень просто, нужно было лишь потянуть в определенном месте. И, в каком-то смысле, они не отличались от наушников — достаточно было потянуть, чтобы освободить от пьянящего морского воздуха и позволить взглянуть на все более трезво. Достаточно было, но — некому. Сангюн продолжал вести машину, пустая дорога стелилась меж полей: как с красивых почтовых открыток. Может, и они были не более, чем изображением на открытке: бежевая машина неслась меж цветочных полей к глубокому синему морю, а пассажиры — переживали собственный шторм стоически молча. Кента убрал наушники в карман толстовки и откинулся на сиденье. Сангюн краем глаза видел его подсвеченный встающим солнцем профиль и находил это красивым. С бледными пушистыми ресницами и вьющимися волосами, с родинками на щеках — Такада был мальчиком с картинки, с книжно-сказочной иллюстрации. Себя же Сангюн находил в панорамном зеркале и думал — он просто был. Легкий ветерок трепал челку Сангюна, в голове иррационально всплыло — любимая кепка осталась лежать дома на окне, куда ее положили, чтобы не забыть. — Скоро приедем к морю, — выдал Сангюн, чтобы заполнить тишину. Неловко и неумело, и, наверное, имело смысл сказать что-нибудь другое, более обнадеживающее и позитивное. Хен, я буду звонить тебе каждый день, и ты не успеешь соскучиться? Хен, устрой мне через видеочат прогулку по Японии? Хен, твой свитер остался у меня, и поэтому, пожалуйста, вернись однажды за ним? Солнечные блики разноцветными конфетти плясали вокруг них, немного слепили — Сангюн натянул солнечные очки, Кента прикрыл глаза ладонью. — Через несколько минут, да? Через несколько минут: босиком по песочному пляжу, фотографии на фоне неба и чаек, две бутылки фруктового соджу на розовом покрывале. Наверное, неплохие выходные. Лучше, чем перед телевизором в их тесной квартирке — одной из многих в однотипных многоэтажках. — Через несколько минут. Сангюн был: эхом, отголоском морского шума и крика чаек, гитарных переборов и песен по вечерам, треска костра и журчания переливаемого из бутылки в стакан сока. А Кента не убирал руку от лица, точно пытался отгородиться от всего мира. Даже если так — не выходило его винить. На заднем сиденье, пристегнутый ремнем безопасности шелестел сочной зеленой листвой фикус в горшке. Шур-шур-шур, я здесь, я тоже участник нелепого диалога, я тоже зритель абстрактной пьесы, я тоже впитываю в себя море. Сангюн ощущал себя героем какого-то арт-хауса, непонятного и сомнительного в целом — то есть такого, какой они с Кентой выключили бы не сговариваясь еще два месяца назад, но оставили — вчера. С желтоватой цветопередачей, такой себе игрой актеров, странным сюжетом: являли миру себя через киноленты, считая это неплохой маскировкой. Стрелки ползли по циферблату, время утекало подобно воде сквозь пальцы. Билеты в кармане ощущались тяжелыми, точно сделаны были не из бумаги и доли пластика, а, как минимум, из гранита. «Давай оставим все. Мы ничего не успеваем. Мы мечемся в пространстве без определенной цели, отсрочивая неизбежное», — вертелось горькое на языке. — Давай не поедем к морю, — озвучил свое Кента. Машина замерла на середине пустой дороги, подняв облако пыли. Танцующая в солнечных лучах, она была почти красивой — Сангюн заметил совершенно случайно и тут же забыл. До моря оставались десятки метров, но они их уже не преодолеют. Выходя из машины, Кента слишком громко хлопнул дверью и тут же извиняюще улыбнулся; Сангюн еще вчера заворчал бы, но сегодня — не обратил внимания, и тоже громко хлопнул. В молчаливом предрассветном пространстве прозвучало как выстрел, но Такада — неожиданно рассмеялся, сгладив острые углы. — Ты сейчас, — пытался выдавить он сквозь смех. — Как бунтующий школьник, что-то демонстрирующий родителям. — Может, так и есть, — подал плечами Сангюн, даже потрепал руками свой черный галстук, мол, вот, смотри, пытаюсь соответствовать образу. День обещал быть теплым, солнце поднималось над горизонтом и уже припекало спину. Кента скинул плащ и перекинул через плечо, Сангюн завязал рубашку на поясе, оставшись в свободной белоснежной футболке. Теперь, когда они молчали, тишина вновь вступала в свои права, и лишь легкий ветерок, наполненный ароматом цветов и моря, шелестел травой близ дороги. Несколько ростков пробились сквозь асфальт; Такада остановил Сангюна жестом, когда тот едва не наступил на них. До моря оставались считанные десятки метров, но Сангюн снял солнечные очки — и утонул в бесконечном голубом, тянущимся от края дороги до горизонта, а после от горизонта до самых звезд. — Незабудки, — прошептал Кента, проследив за взглядом Сангюна. — Это так символично. Так символично и красиво, поправил про себя Сангюн, а потом — подал Такаде руку. Как в далеком детстве, они вошли на поле, держась за руки. Ладонь Кенты была теплой и мягкой, это немного успокаивало, словно сам хен говорил: «все хорошо, я здесь, это не сон, мы еще не расстались. Япония немного подождет, знаешь. Не думай о ней». Сангюн полной грудью вдыхал этот сладкий воздух и находил ситуацию — красивой. Атласными лентами тянулись розовые облака от одного края неба до другого. Через бесконечно синее море цветов и воспоминаний Кента и Сангюн шли к ним, протянув свободные руки. В эту секунду казалось возможным: обвязать их вокруг запястий, вокруг талии и плеч, заставить тянуться через расстояние, через океан и воздушное пространство. — Хен, ты же вернешься? Вернешься домой? — обернулся Сангюн к Кенте. На губах того была легкая спокойная улыбка, а взгляд — скрывала тень от свободного рукава толстовки. — Вернусь, Гюни, — кивнул Кента. На черные джинсы осыпалась розовато-золотистая пыльца, но сейчас на это было все равно. Что-то в груди замирало и разливалось теплом, когда Такада давал обещание на мизинцах «я вернусь», а Сангюн неожиданно искренне отвечал «я верю тебе». Кента коснулся серебряной серьги в ухе, которую ему когда-то подарил Сангюн. Солнечные лучи игрались на крошечных камешках, звездами отражались в стеклах очков Сангюна. Складывались в созвездия, и читалось: «все будет хорошо». На краешке сознания билось отчетливое «верю». И верил. Верили оба. — Все еще не хочешь увидеть море? — щекотало язык Сангюну, когда они возвращались к машине. Из кармана его джинсов торчало соцветие незабудок. Через пару дней осыплется, но пока — внушало надежду. Кента покачал головой. — Кажется, я увидел его только что. Самое красивое море в моей жизни. В своей душе Сангюн находил: полное согласие и покой, а еще, наверное, готовность отпустить и пожелать удачи. Незабудки прощально шелестели лепестками. Кента и Сангюн залезли в прогретую машину, положили в бардачок — незабудки и один полароидный снимок. Дорогие сердцу воспоминания, которые будут греть душу еще не один год. — Приезжай в Японию, Сангюн, — протянул Кента, когда до моря за спиной оставались-росли сотни метров. — Приеду. — Я покажу тебе море. Пьянящее и сводящее с ума, вечное и успокаивающее — Сангюн находил его в своей душе, в памяти, в глазах трогательного Кенты. Но. — Приеду.