Четверо

...порожденья же мрака уходили в глубь лесов, а создания света и вовсе в отчаянии покидали эти места. За исключением тех, чье терпение или гордость были большими, чем у остальных собратьев. Кэролайн Черри, Эльфийский камень сна

* * *

Никто не мог бы сказать, откуда они взялись — поднялись ли из молочного тумана, выступили ли из холодных морских волн, пришли ли с бесконечных вересковых пустошей, соткались ли из предутреннего сумрака. Никто не мог бы сказать, когда они здесь появились — тогда ли, когда в монастырь привезли маленькую девочку с кожей, белой, как снег, с губами, алыми, как кровь, с волосами, как черное дерево, над головой которой сияла невидимая людским глазам золотая корона, — тогда ли, когда девочка стала девушкой и со дня на день должна была оставить родину ради далекой земли за морем. Никто не мог бы сказать, когда они сошлись под монастырскими стенами, укрывавшими от врагов Марию, королеву Шотландии, и какое обличье они тогда носили, и какими именами друг друга звали, и были ли те имена истинными. Никто не мог бы сказать... Никто — из людей. На рассвете первая поднялась из темных морских глубин, подставляя блестящую шкурку робким лучам солнца, топорща короткие усы и сверкая большими круглыми глазами. Она плыла долго, рассекая серые волны длинным сильным телом, переворачивалась, шлепала ластами по воде, а за ее спиной пели свои бесконечные песни без слов ее братья и сестры — роаны, подводный народ. Она плыла, оставляя за собой высокие белые дворцы, чьи стены отливали нежным перламутром, чьи шпили пронзали толщу воды, и в ясный день их можно было даже различить внимательному людскому глазу. Первая вышла из воды, сбрасывая мокрую тюленью шкуру с бледных круглых плеч, покрытых чуть заметными пятнышками, укуталась светлыми волосами, как плащом. Ее босые ноги, отвыкшие ходить по земле, оскальзывались на прибрежных камнях, но с каждым шагом становились все увереннее. И кудри ее, морской пеной льющиеся по спине, сами собой заплелись в тонкие косы и шлемом улеглись вокруг головы. И, глядя в лицо холодному тихому солнцу, первая сказала: — Эйли. Вторая проснулась в полдень, когда солнце согрело стволы деревьев и позолотило густую траву и пятнами легло на волглый лесной мох, когда птицы запели еще звонче и радостнее, когда закричал олень, раненный стрелой охотника, и застонал человек, оступившийся на болотной кочке. Тогда вторая открыла глаза и потянулась, и зевнула, совсем как человек, и старый вяз, в котором она спала и видела сны о прежних временах, раскрылся и выпустил ее — белую и золотую. Она переступила через ростки примулы, что посадила у ее дерева старая человеческая женщина из деревеньки, где еще помнили старых богов и не звали их маленьким народцем. Вторая шла долго. Ее лес был велик и таил в себе немало опасностей даже для нее, той, которую люди звали Зеленой Дамой, и потому она была осторожна. Пряталась под корнями деревьев, скрывалась в листве, исчезала в тенях. На опушке вторая остановилась, взмахнула руками и, опуская голову, пряча лицо за золотыми волосами, сказала: — Грир. Третья появилась в предвечерних сумерках, когда солнце уже клонилось к закату, заливая алой кровью тяжелые кудрявые облака, и острые тени черными лезвиями клинков ложились на землю. Вода в спокойной, медленной реке закипела, забулькала, резкий порыв ветра пригнул камыши, и на заросший травой высокий берег выплеснулась черная волна и обратилась в черную же кобылу. Шкура ее блестела и переливалась, как рыбья чешуя, волнистая мягкая грива ниспадала до самой земли, и глаза — внимательные, голодные — сверкали, как драгоценные камни в забытой короне давно ушедших королей. Эх-ушка, жадная и яростная, мучимая вечным голодом, била копытом, всхрапывала, косилась на воду — снова спокойную и ровную, без единой волны, без единого всплеска. Ей хотелось есть, но еще больше хотелось мчаться под закатным небом, почти не касаясь земли, быстро, быстро, почти как ветер, стремиться туда, где ждали ее сестры. И она скакала, и ее родная река оставалась далеко позади, и мелькали за спиной огни человеческих домов, и камни стен, и кресты на домах, принадлежащих доброму — и за доброту распятому — богу. Эх-ушка раздувала ноздри, чуя живую плоть, мечтая вцепиться в нее острыми зубами, но цель звала ее, и она мчалась вперед черной тенью, и ветер спутывал ее гриву, и швырял песок в морду, и пена падала с губ, и обращалась белыми ночными цветами. Третья остановилась на холме — под выкатившейся на небосвод луной и рассыпавшимися звездами — и сбросила обличье, и обернулась девушкой со спутанными темными волосами и глазами, полными голода, и сказала, выпутывая из тяжелых прядей веточку речной водоросли: — Кенна. И наконец — в полночь, когда людской мир поглотила темнота, и выползли из своих нор те, кто боялся солнечного света, и опасно стало человеку выходить за стены дома, оберегаемого солью и рябиной — появилась четвертая. У нее не было жилья, и не было места, которое бы она звала своим, но она любила черный ледяной ручей в глухой чаще, и кривые ветви деревьев, что купались в нем, и желтые кости, что укрывали его берега, и высокие травы, что нашептывали ей свои истории. На берегу этого ручья она и сидела, и опускала белые пальцы в его воду, и его же водой смывала кровь с красных губ, и в ней мыла черные густые волосы. Но в эту ночь она встала и пошла, оставляя за спиной и звон ручья, и деревья, и кости, и травы, и свой бледный призрак. Четвертая шла, и чаща расступалась перед ней, и звезды осыпались вниз, чтоб запутаться в ее косах, и платье ее в мертвом свете луны отливало алым и серебряным. Ланнан ши, вечно юная и вечно голодная, шла и наклонялась изредка, гладила своих гостей по истрескавшимся лбам, отвечала улыбкой на их улыбки, застывшие в вечности, прикасалась пальцами к камням, заботливо уложенным в провалы глазниц. Она любила тех, кто делил с ней бесконечную не-жизнь, но теперь оставляла их. Четвертая встала и облизнулась, и запрокинула бледное лицо к лунному диску, и рассмеялась колючим смехом, и сказала: — Лола. Так они встретились — первая, вторая, третья и четвертая, и с той ночи четверо кружились вокруг монастыря, не смея войти в дом, принадлежащий чужому богу. Они слушали и наблюдали. Они танцевали над росистыми лугами, не касаясь ногами цветов и трав, они пели, водили хороводы, и наутро люди крестились, натыкаясь в полях на ведьмины круги. Они смеялись. Они ждали. Сестра Анна, каждый вечер выносившая к воротам монастыря миску молока для маленького народца, уверяла, будто видела, как возле древних стен, покрытых трещинами, как лицо старика — морщинами, бродили четыре девичьи тени, и слышала, как вдалеке кто-то играл на флейте и пел протяжно, заунывно. Никто не говорил вслух, что верит сестре Анне — но все крестились украдкой, когда вспоминали о невидимых музыкантах и звенящем смехе из ниоткуда. В Шотландии молились распятому Иисусу и Марии, матери его, но те были высоко, на небесах, за серыми низкими облаками, а народ Холмов — рядом, в глубинах холодных рек, за поворотом ночной дороги, под корнями древних деревьев. И потому монахини, крестясь и поминая деву Марию, благословенную в женах, и благословенный плод ее чрева, вешали рябиновые грозди над дверями, рассыпали соль и выносили на порог молоко, чтоб не пускать в дом своенравных соседей, но и не сердить их попусту. Мария, королева Шотландии, верила в распятого бога — но четверым хватало и веры тех, кто был рядом с ней. — Мы поплывем с ней за море, сестры? — спрашивала первая, улыбаясь робко и нежно, плыла в густом, как молоко, лунном свете, вплетала морской жемчуг в косы. — Мы увидим новое небо и новую землю, — отзывалась вторая, лаская ладонями цепкие плети плюща, оплетавшего монастырские стены, и под ее руками тот становился все зеленее. — Живая плоть там так же сладка, как и здесь, — сверкала глазами третья, расчесывая густые кудри, с которых текла темная ледяная вода. — А люди так же глупы и слепы, — подхватывала четвертая, стирая кровь с губ, наливающихся красным соком. — Нам будет хорошо там, сестры. — Но королева не верит, — снова сомневалась первая, качая головой, — хватит ли нам сил, не станем ли мы... — Там так же шумят леса, так же полноводны реки, там живут наши братья и сестры, — улыбалась вторая. — Там всего хватит и нам. Третья и четвертая смеялись и не отвечали. Танцевали друг с другом, пели и дразнили круглобокую луну, и их хохот перелетал за высокие стены, и доносился до невест распятого бога, и до королевы Марии, и заставлял их просыпаться среди ночи, и осенять себя крестом, и бояться смотреть в темноту.

* * *

— Мария, — смеялись они и держали ее за руки, и обнимали, и от них пахло вереском и дымом, и морской солью, и цветами, и горячей дорожной пылью, — ты не помнишь нас, Мария? Мы так скучали, Мария, Мария... И ее имя, такое привычное, в их устах звучало то ли как «Майри», то ли как «Майрег», и голоса их звенели, как ручьи, и шумели, как море, и Мария могла поклясться, что этот смех она слышала во сне — долгом и страшном. Но она смотрела на девушек, обступивших ее, и — своей ли волей? — вспоминала лица и имена, и называла их — Эйли, Грир, Кенна, Лола, и память — ее ли память? — оживала, возвращалась, наполнялась цветами и звуками, и она наконец поверила, что действительно знает — и любит — каждую из них. «Мы не оставим тебя, Майри, — говорили их глаза и руки, и смех, и слезы. — Никогда не оставим тебя. Даже здесь, где земля принадлежит не нам, но где из-за спины человеческого короля улыбается Белая Дама, родившая ему сына, здесь, где не так поют реки, и где не так шумят леса, но где люди все еще помнят старых богов и проливают кровь под корни старых деревьев. Мы не оставим тебя». — Майри, — улыбалась та, что называла себя Эйли, и на ее руках проступали тюленьи пятнышки. — Майри, — наклоняла голову та, что называла себя Грир, и воздух вокруг нее наполнялся запахом меда и лесных цветов, и по щекам ее, как по древесной коре, ползли трещинки. — Майри, — смеялась та, что называла себя Кенной, и с ее волос на каменные плиты капала вода, и ее каблучки цокали по полу, раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре. — Майри, — подмигивала та, что называла себя Лолой, и украдкой стирала с губ темно-красные капли, и пожимала плечами, когда слышала о том, что в королевском дворце снова пропала девчонка-служанка. «Майри,» — шелестел черный лес за стенами замка, и кровь стекала с мертвых рук, и капала на землю, и древние корни пили ее, и Белая Дама, зовущая себя именем забытой лунной богини, поднимала голову и прислушивалась к далекому шуму деревьев, в котором тонули людские крики. Мелькала в озере блестящая тюленья шкура, и на речном берегу била копытами черная кобыла, и старый вяз на опушке леса пускал новые побеги, и темная тень брела между стволами деревьев, подкарауливая запоздалых путников... «Не бойся, Майри,» — говорила первая, «не надо бояться,» — твердила вторая, «мы с тобой,» — шептала третья, «мы тебя не оставим,» — мурлыкала четвертая. И слова молитвы тонули в вязкой ночной темноте, и сон приходил, тяжелый и душный, и страшный, и высоко над головой звенел серебристый смех. И кровь капала на одеяла, и отрубленная оленья голова смотрела на спящую Марию, королеву Шотландии, и в тусклых глазах мертвого зверя стыло будущее, которое никто не мог увидеть.