Это я убил вашего брата, Наннерль.

      Несмотря на радость воспоминаний, утром Сальери проснулся с тяжёлым сердцем.       Сегодня приезжала Алоизия, а значит - опять в течение нескольких часов слушать её сопрано, выносить горящие взгляды со сцены, искать оправдания чтобы уйти, стоя около дверей своего кабинета.       Надо было срочно что-то делать - он так долго не протянет, это факт. Да и тем более в мужчине начинала играть типично мужская гордость - та непосредственность, с которой юная дива смогла заставить его плясать под свою дудку дико раздражала композитора, но сейчас он был спутан по рукам и ногам - девушке ничего не стоило устроить скандал, в результате которого он мог быть отлучён от двора, убит, покалечен, выслан из страны - нужное подчеркнуть. На душе становилось невыносимо гадко - как же отвратительно любить одну, а подчиняться другой. Чувствуешь себя лицемерным и двуличным.       Но иных вариантов мужчина пока не видел, поэтому встал и крикнул служанке, чтобы та приготовила одежду.

***

      В оперу Сальери шёл пешком, стремясь отсрочить ненавистный момент. Рядом с входом в здание на него чуть не налетела карета с жутко знакомым гербом на дверцах. Тихо и крайне неприлично ругнувшись, композитор чуть опустил воротник жюстокора и остановился, глядя на дверцу кареты. Оттуда, буквально едва касаясь ногами грешной земли, вылетел Розенберг с губами, растянутыми в невероятно довольной улыбке. Директор Императорского Театра тут же направил своё движение в сторону Сальери. -Сальери, мой дорогой друг! Я несказанно рад вас видеть. -Взаимно, герр. -Я принёс вам добрые вести,- с обычным для него гордым и надменным выражением лица Розенберг стоял, опираясь обеими руками на набалдашник трости.- По случаю наступления Нового, тысяча семьсот девяносто второго года, Его Императорское Величество даёт бал в ночь с тридцать первого декабря по первое января. И Вас, мой дорогой Сальери, пригласили в качестве придворного композитора! Сначала император вообще не хотел об этом хотя бы под каким-либо видом упоминать- слишком мало смерти прошло со дня смерти этого наглого мальчишки Моцарта...-граф фыркнул,- Но, я смог убедить его, что стоит пригласить вас. Не спрашивайте, каких сил и аргументов мне это стоило- но я всё-таки смог заставить императора вернуть вас на ваше прежнее место! Вы рады, мой друг?       "Закрой рот, Розенберг, закрой рот! Не смей так говорить о том, кого так любит она..." -Вы доставили мне чрезвычайное удовольствие, герр Розенберг, но право, не стоило так обо мне беспокоиться... -О, Сальери, поверьте, мне было не очень трудно.       "Сами себе противоречите, Розенберг..." -Я вижу вы торопитесь, Антонио, у вас репетиция? -Да. -О, тогда конечно-конечно, не смею вас больше задерживать.       Сальери ответил сухим поклоном на прощальный жест Розенберга и быстрыми шагами направился в сторону парадных дверей оперы.

***

Мужчина даже не успел ничего сказать- горячие, ненастные губы со сладковатым вкусом карминовой помады уже завладели его губами, изящные руки притягивали его к себе. -Антонио... Я так скучала.       "Лучше бы вы и не приходили сюда, Алоизия." -А ты? Ты скучал?- фрау Ланге выжидающе смотрела на него, не выпуская белое жабо рубашки из рук. -Да. -Вот и прекрасно,- Алоизия с хищной улыбкой снова потянулась к губам композитора, но тот мягко отстранился. Девушка вскинула брови. -Алоизия... То, что произошло между вами и мной... Мне кажется, что это было ошибкой... Нашей общей ошибкой...       Сальери сам удивился и испугался тому, насколько сухо и холодно прозвучали его слова - он надеялся сказать это гораздо, гораздо мягче...       Дива, с каждым словом мужчины всё больше округлявшая глаза, отпрянула от него, словно от прокажённого. Сальери заложил руки за спину и чуть склонил голову. -Что вы сказали?..- прекрасный, нежный голос Алоизии Ланге, в который была буквально влюблена вся Вена и сам Сальери, сейчас скорее походил на шипение змеи, которая собирается прыгнуть и вцепиться, как только ты шевельнёшься. Алоизия Вебер не привыкла слышать отказы. -Ошибкой? Я была вашей ошибкой!? -Но фрау... -Вы воспользовались моей слабостью, вы меня использовали! Композитор чуть было не раскрыл рот от удивления. Что, простите? Он воспользовался ей? Вопрос кто ещё кем воспользовался! -Как вы смеете после всего, что с нами было так со мной разговаривать! Вы, вы, ничтожество, никто! Да как вы смеете...       Через десять минут бесконечно длинного плевания ядом, Алоизия, в последней раз назвав мужчину подлецом, и залепив ему звонкую пощёчину,которая, казалось, отдалась эхом в коридорах театра, вылетела из кабинета, громко хлопнув дверью. Со стола композитора упала папка с нотами.       Сальери, простояв ещё секунд тридцать перед дверью, прижимая руку к щеке, на которой отпечатался алый след маленькой ладони, повалился на диван, схватившись руками за голову. В ушах всё ещё отдавался эхом крик дивы, её несправедливые обвинение, шипение и визг. Композитор понимал, что просто так ему это с рук не сойдёт, что, скорее всего, грядёт скандал.       Но он улыбался.       На душе стало необыкновенно легко. Так легко, как не было давно.