Это я убил вашего брата, Наннерль.

      Моцарт умирал.

***

      В темноте довольно обширной гостиной царил полумрак, густой, вибрирующий и крайне напряжённый. На стенах и потолке играли причудливые, отвратительные тени, которые, из-за колеблющегося и трепещущего света свечи, казалось танцевали какой-то безумный дьявольский танец, несмотря на то, что в помещении всё было неподвижно.       Было тихо, очень тихо. Единственным звуком, который как будто хлестал своей резкостью по ушам сидящих в комнате, было тикание часов. Этот звук казался здесь ненужным, опасным, как будто ещё больше сгущающим краски. Каждый "тик", каждый "так" механизма как будто отсчитывал минуты и секунды, которые осталось прожить молодому композитору.       В гостиной было приличное количество людей. Здесь сидели друзья, близкие и даже просто коллеги Моцарта, пришедшие выразить свои соболезнования и поддержать тех, кто любил Вольфганга Амадея, и кого любил он.       Около двери, которая вела в прихожую и к выходу из дома, сидел Розенберг, как всегда чрезмерно набелённый, с намазанными щеками, туго завитым седым париком, накрашенными губами и безучастно-высокомерным взглядом. Он, очевидно, был здесь лишним, да и сам он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Моцарт, да и его "неясная музыка" интересовали графа, и в целом он относился к обоим этим явлениям с приязнью…       Но этот факт изменился после попытки композитора поставить "Женитьбу Фигаро". Розенберг начал бояться, запрещённая в Австрии "Женитьба" являлась плевком в лицо дворянству, а также, несмотря на разрешение Иосифа ll на постановку, могла повлечь за собой неприятности и недовольство со стороны императора. Всё ещё метавшийся граф в итоге пал под натиском со стороны Сальери - "Женитьба Фигаро", а также задумывавшийся «Дон Жуан» были запрещены к постановке. Это была тёмная история, о которой знали только сам Розенберг и Сальери.       И вот теперь он, граф Орсини-Розенберг, сидит в прихожей у Вольфганга Амадея Моцарта перед его смертным часом, будучи приглашённым самим умирающим композитором и ждёт непонятно чего…       Изредка тишину, нарушаемую только тиканием часов да стуком падающих капель свечного воска, прерывали натужные, натянутые, явно сдерживаемые всхлипы. Это была Констанция, сидевшая около небольшого столика посреди гостиной, с болезненным румянцем на щеках, растрёпанная и похудевшая, она задыхалась и всхлипывала на груди Алоизии, своей сестры, когда-то Вебер, а теперь уже Ланге. Алоизия, в отличии от своей фрау Моцарт, выглядела шикарно - впрочем, как и всегда. Скромное, но изысканное платье, как казалось чёрное, но на самом деле бывшее тёмно-пурпурным, лёгкая атласная накидка, съехавшая на предплечья и обнажившая округлые, крайне привлекательные плечики, смоляные кольца волос, уложенные в аккуратную прическу, блестящие на кончиках длинных ресниц слёзы - она была прекрасна даже будучи в трауре, и она очень хорошо знала это. Алоизия обнимала сестру, прижимая её голову к своей груди, поглаживала растрёпанные волосы Констанции, что-то ей шептала. Ей тоже было нелегко, ведь когда-то с Вольфгангом её тоже связывали чувства, весьма бурные и запутанные.       Позади девушек прохаживалась нервная тень - Иосиф Ланге, муж Алоизии, и он тоже чувствовал себя не на своём месте. Ланге приехал для сопровождения своей блистательной супруги, но, кажется, уже жалел об этом - с Моцартом они ни разу не виделись вживую, они были совершенно чужими людьми, да и кратковременный, но очень яркий роман Алоизии с юным композитором тоже не разжигал в мужчине тёплых чувств к нему - и потому Ланге не знал, что ему делать. Он изредка подходил сзади к жене, мягко дотрагиваясь до её открытого плеча и снова уходил в тень - беззвучно мерить шагами пол гостиной.       Сесилия Вебер, мать Алоизии и Констанции, сидела у стены, в тени, как обычно (в последнее время) нетрезвая, по бокам от неё пристроились Жозефа и Софи, изредка одёргивающие что-то начинающую бормотать мать. Остальные были оперными дивами, хористами, музыкантами и малоизвестными композиторами, с которыми Моцарт дружил, частенько напивался и проводил длительные репетиции. Все эти люди знали молодого композитора, кто-то сожалел о его смерти искренне, кто-то лишь видимо. Однако среди всех них был человек, который сидел в тени около лестницы в верхние помещения, в полном одиночестве, окружённый ореолом отчуждённости, мрачности и темноты.       Это был Антонио Сальери.