Напрасное

      Они успели. Успели ворваться, крича и угрожая этому жуткому существу, нечёсаному, поросшему щетиной и глядящему на них злобно и затравленно. И в глазах, в его жутких тёмных глазах, плескалось такое отчаяние, будто пойманный зверь смотрел исподлобья на охотников и надеялся, что еще можно сбежать, понимая, что надежда его напрасна.              — Аттерсон, — Хайд улыбнулся дрожащими губами, — какой же ты нерасторопный, мерзавец. Ты опоздал.       Он будто насмехался над ними, так самоуверенно и нагло. Но его слова не могли возыметь нужного эффекта, и, ослабнув, монстр вызывал только презрение и жалость, но никак не ужас.              А на полу рассыпались осколки, покрытые какой-то густой жидкостью светлого цвета…              Яд… Аттерсон понял это в одно мгновение, его словно ударила молния, и на лбу выступил холодный пот. А еще он понял кое-что другое: Эдвард Хайд не имеет права умереть прямо сейчас, иначе унесет в могилу непозволительно много тайн. Чего бы это ни стоило, во имя правосудия и истины, ночной кошмар Лондона должен жить.              — Пул, воды! — четкая команда, решительный тон, и глаза, сверкающие ледяной уверенностью.       Нет, простой нотариус ни дня своей жизни врачом не был. Но кое-что и он знал и умел. И помнил слишком явственно слова доброго друга Генри, сказанные много лет назад за чашкой крепкого чая и французскими пирожными. «Как удивителен человеческий мозг! В самые трудные минуты жизни мы можем вспомнить то, что слышали лишь однажды в далеком детстве!» — Джекилл смеялся, говоря это. И знал бы он тогда, сколь полезен окажется…              — Надеетесь спасти меня? — Эдвард фыркнул и тяжело осел на пол, вскидывая подбородок. Будто жест пленного, но непобежденного воина. Только кого он хотел в этом убедить, кроме себя? Истина очевидна — мистер Хайд пал, проигравший, растерзанный и навсегда заключённый в ловушку.       — Не надеюсь, а знаю, что спасу, — голос Аттерсона почти перестал слушаться, а руки дрожали. На виске билась жилка, и даже в этом сыром подвале казалось уже безумно душно. Время беспощадно утекало, а мужчина, переворачивая вверх дном ящики, никак не мог найти необходимого антидота. Да, он узнал яд. Слабый, но легко уловимый запах… И подсознание, его самая темная часть, подсказало, что может помочь. И пускай отчего-то Эдвард выпил совсем мало, пускай организм его оказался сильнее, чем обычно, но он умирал, и оставались секунды.              Мистер Хайд смеялся, задыхаясь от боли. Пул, перепуганный, но все еще верный дворецкий, кусая губы, мялся в дверях со стаканом холодной воды.              И от волнения сердце заходилось так, что плыло перед глазами. Наверно, именно поэтому мистер Аттерсон и не запомнил того момента, когда его трясущиеся руки наконец-то ухватили нужный пузырек. Не запомнил он и того, как вливал антидот в разомкнутые уста Эдварда Хайда, а тот бился, кусался, но не мог противостоять инстинкту. Его организм, его скрюченное болью и уродством тело хотели жить.              И годами позже, вспоминая все произошедшее, Аттерсон начнет свои мемуары со слов: «Порой злейшего врага спасаешь гораздо рьянее, чем любимого друга, потому что ему еще хочется отомстить». Потом, конечно, рукописи он сожжет, решив, что всего этого не следует никому знать, но до того дня еще много времени.              — Зря, — надтреснутым голосом заявил Эдвард, глядя на Аттерсона большими безумными глазами.       — Вы предстанете перед судом. А еще расскажете, что связывает вас с доктором Джекиллом и где он сейчас! — возразил нотариус, делая паузы между словами и дыша тяжело и прерывисто. Мужчина, давно уже не молодой и энергичный, безумно устал. Одежда липла к взмокшему телу, и хотелось лишь одного — приказать растопить камин да лечь на диване у огня, проваливаясь в спокойный сон. Но отдых — непозволительная роскошь, если перед тобой сидит страшный и странный убийца, скалящий пасть и насмехающийся нагло и горделиво.       — С чего вам пришло в голову, что я стану говорить? — Эдвард склонил голову к плечу, а затем закашлялся, морщась от боли.              Он сидел на полу, вытянув перед собой тонкие ноги, и, кажется, вовсе не думал бежать. Даже тихонько барабанил пальцами по полу, но, если честно, этот звук выводил из себя, и Аттерсону очень хотелось прижать сапогом эту беспокойную руку к земле. Но нельзя… Неправильно. Он, уважаемый человек, нотариус, не опуститься до этого.              — Я все равно позову полисменов. О вас напишут в прессе. У вас нет никакого другого пути, так какая разница, как скоро вскроется, что вы сделали с Генри Джекиллом?       — В прессе… — на секунду могло показаться, что мистер Хайд стал удивлен и задумчив, а потом его лицо снова исказила нездоровая улыбка. — Что ж, пусть так, это даже к лучшему. Я… оставил некоторые бумаги на столе, можете ознакомиться.              Аттерсон взглянул на мужчину с недоверием, но не ослушался, потому что на столе и в самом деле были листы, исписанные… таким знакомым мелким почерком. Почерком аккуратного даже на смертном одре доктора Джекилла.              Пул, все так же стоявший в стороне, чуть подался вперед, но тут же отвернулся. Аттерсон был напряжен, его глаза метались по строчкам, так что можно было даже задуматься, понимает ли мужчина хоть десятую часть прочитанного. Впрочем… все вопросы рассеивались, стоило только взглянуть на его бледное, перекошенное ужасом, лицо.              Эдвард Хайд смеялся, хрипло и самодовольно.              — Вы поражены? — поинтересовался он, как только Аттерсон опустил бумаги и уперся в стол дрожащей рукой.       — Это невозможно. Это какой-то трюк! Обман!              Нотариус отшатнулся, сжал руку в кулак, да так и замер. Замер, широко распахнув глаза и разомкнув прикушенные до крови губы.              Чуть поодаль от него ахнул Пул, приложив ладонь ко рту.              Стакан с водой полетел на пол.              Мистер Хайд ушел. Хотя, скорее, просто взял передышку перед новой схваткой с судьбой.              — Габриэль, — человек, сидящий на полу, говорил тихо и будто бы пытался скрыть подступающие слезы, — посмотри теперь на меня. Это ты хотел спасти?       Собственное имя на миг показалось Аттерсону чужим. А затем мужчина вздрогнул, замотал головой и попятился, чувствуя такой животный страх, что проще было умереть на месте, чем испытывать его еще хоть долю секунды. А впрочем… людям свойственно недооценивать свои силы.              — Габриэль, — повторил мужчина еще мягче, улыбаясь уголками пухлых губ, — Эдвард прав, зря ты нас спас.       — Что… что все это значит? — Пул, дрожа, обернулся к Аттерсону, но тот молчал. Поджимал губы, содрогался всем телом, но молчал. Как молчат дети, обнаружившие рано поутру хладное тело матери.              Только Генри Джекилл не был холоден. И не был мертв. На его щеках горел румянец, язык без конца облизывал губы, а глаза, глубокие и печальные, так и поблескивали в полумраке.              — Это ведь безумие…       — Безумие, но я живое тому подтверждение, — мужчина кисло улыбнулся, а потом перевел взгляд на Пула. Взгляд, преисполненный мольбы о прощении. — Эдвард Хайд — это действительно я, мое альтер эго, вобравшее в себя все худшее, что есть во мне. И самое… — тут Генри растерялся, оглядел лабораторию и, будто испуганно, вновь взглянул на Аттерсона, — самое странное, что дозу он рассчитал правильно. Я действительно должен был умереть, но… Эдвард не человек. Ему будто бы было мало яда, чтобы умереть за столь короткий срок. Вы пришли вовремя.              «Вы пришли вовремя…» Ничего более обнадеживающего, более счастливого и придумать нельзя. Но Аттерсон слишком долго работал с людьми. Он знал человеческие горести, заботы и волнения. Читал по лицам тех, кто скорбит, тех, кто сам боится покинуть подлунный мир… И слишком ясно нотариус понимал, что Генри Джекилл ни капли не рад, а даже напуган. Его глаза блестели почти пьяный лихорадочным огнем, он облизывал дрожащие губы и оглядывался по сторонам почти в ужасе.              — Сэр, могу ли я…       Вряд ли Пул понимал, что хочет сказать. Слуга благородного дома, пожилой человек, ему не положено было много говорить и особенно выказывать эмоции. И все, что он мог сейчас, — это растерянно топтаться на месте и бояться, бояться так, что живот сводило, а в глазах мутнело. Но дворецкий верно молчал и даже не прятал взгляд, так хорошо научился играть уверенность и спокойствие.              — Если сможешь раздобыть еще немного яда, — Генри закашлялся, а потом продолжил, прежде чем возмущенный Аттерсон попытался его перебить: — Я бы и сам мог, да сил мало — не дойду. А умереть мне надо, иначе никак. Иначе он вечно будет терроризировать меня и весь город.       — Нет! Даже не смей так говорить, — Аттерсон упал на колени, сжимая руки друга в ладонях. — Мы найдем способ, ты слышишь? Твое открытие гениально, но подлежит доработке — это верно. Но ты справишься, Генри!              Доктор вновь слабо улыбнулся и откинул голову, закрывая глаза. Он чувствовал касания теплой кожи, и сонливая усталость разливалась по телу. Он не знал, проснется ли на утро (хорошо бы, если нет). Он не знал, что будет дальше. Но сейчас впервые за долгое и долгое время он чувствовал себя отчего-то спокойным, позволив себе хоть ненадолго забыться сном и оставить переживания на потом. И будь, что будет, ведь жизнь — лишь миг перед вечным забытьем смерти.