Пиетет

21 сентября 1776 года. Великий пожар в Нью-Йорке. Война за независимость США.

Нью-Йорк, США. Альфред и Иван идут по широкому тротуару, по которому в день снуют десятки, если не сотни, тысяч местных жителей или туристов. Оба молчат: Америка не сказал ни слова, встретившись с русским в аэропорту, а тот, в свою очередь, знает, что если с ним сейчас о чём-нибудь заговорить, он всё равно его не услышит, сосредоточившись на своих мыслях. Россия смотрит по сторонам в поисках того, что обещал показать ему Джонс. Ну шоссе, ну дома, ну люди. Ничего необычного. Спустя несколько метров, перейдя дорогу, Брагинский начинает припоминать знакомую местность. Бродвей. Здесь они были десять дней назад около фонтана 9/11. Неужели тут ещё что-то есть? Вдруг Альфред загораживает ему путь вытянутой поперёк его груди рукой; Иван останавливается и с недоумением смотрит на американца. — Посмотри сюда, — Америка поворачивается к зданию с высокой башней, больше напоминающее музей. — Церковь? Ты мне это хотел показать? И что же здесь произошло? Джонс держит некую паузу и, приблизившись к ограде капеллы, произносит: — Это часовня. Часовня Святого Павла. Она едва уцелела после терактов одиннадцатого числа, её даже не задело, — он слегка улыбается и, хмыкнув, добавляет: — Удивительно... В глазах России всё ещё горит недопонимание. Ведь Альфред не только за этим его сюда привёл? Тот почтённо глядит на сооружение перед собой, стискивая железные прутья пальцами. — Можно сказать, она охраняет меня, город, мой народ... Наверное, поэтому я не умер тогда, — юноша замолкает и, вздохнув, приглушённо договаривает. — И не задохнулся... Брагинский удивляется, расслышав его последнюю фразу, и подходит ближе, вопрошая: — Когда это? — Может, он тебе расскажет? — морщится и выдаёт Америка, услыхав сзади знакомое приближающееся кряхтение. Из подъехавшего такси, ворча, вылез недовольный Англия. Должно быть, опять укачало в самолёте. Выкрикнув что-то водителю, он со злостью хлопнул дверью и отстранился, сразу налетая на Джонса. — Ты, идиот, твои таксисты — ещё те бестолочи! Сначала привёз не куда надо да ещё и наорал! — Объяснять стоит лучше, Артур, — не меняя кирпичного выражения лица, парирует Альфред. — Ещё и дерзишь, — пропускает сквозь зубы Кёркленд и переводит взгляд на появившегося из-за спины бывшего подопечного Россию. Только по одному виду скривившегося британца можно прочитать вопрос, который тот хочет задать: какого чёрта тут делает этот русский? Но он этого не спрашивает, говорит другое. — Ну, Америка, готовь глаза. Колоть их буду. — Зачем? — Иван вскидывает брови. — Он опять за своё, — отвечает ему американец и продолжает: — Он тогда поджёг мой город. И отрицает по сей день. — Это твои оппозиционеры. — Громко ты выражаешься. — Предъяви доказательства! — И как я с тобой уживался? — Обсудите это позже, хорошо? — в разговор, то есть надвигающуюся ссору, влезает Брагинский. Джонс выдыхает и привязывает к железному пруту ограды ленточку с надписью, сделанной его же рукой: «The USA – 2001. New-York City – 1776». Англичанин перестаёт цепляться к юноше, явно стыдясь за сказанное. Он не хотел срываться на него, просто день выдался не из лёгких. Русский кладёт руку на плечо Альфреда, и тот, усмехнувшись, начинает: — Видно, Арти не хочет ничего рассказывать. Жаль, а то, может быть, я бы понял, как он такое провернул. Сбоку тихо рычит Англия. Понятно, что Америка просто действует ему на нервы. — Тогда уж ты расскажи, — просит Россия. — Из ваших препираний я мало что понял. — У меня были руки обуглены, — уточняет американец. — Было темно. Всё началось ночью. Я изначально не знал, что случилось. Люди кричали, бежали, полыхали дома... — А причина всему этому? — Моя независимость. — Уж сильно ты её хотел, — Артур не упускает возможности съязвить. — Сейчас народ мало об этом говорит, но я это помню. Помню, как горела кожа на ладонях, как Вашингтон мне всё пересказывал, как я захотел быть свободным, — задумчиво изъясняется Джонс. — Сгорело много построек, в том числе церквей, Иван. Брагинский внимательно слушает, анализирует всё, что говорит юноша. Он помнит, как горела его столица в начале девятнадцатого века, и вообще горела она не раз. Но то, что пришлось тогда перенести несовершеннолетнему подростку, по меньшей части удивляет, заставляет забеспокоиться. — Потом я помогал горожанам отстраивать уничтоженную часть города заново... — Зато хоть научился что-то делать, — фыркает Кёркленд и, поднимая брови, качает головой. Альфред старается не замечать его комментариев, продолжая: — И эта часовня тоже всё помнит, — на лице Америки появляется улыбка. Он обращается к ней, как к соучастнику, свидетелю, очевидцу тех событий, которые они оба пережили бок о бок. Как к старому другу. Люди верили, и американец вместе с ними. И эта самая вера спасала его в трудные минуты. — А изнутри она ещё красивее, — заключает Джонс. В больших голубых глазах загорается слабый огонёк радости.