Назад не смотри

      Холодный и липкий ужас облепил его со всех сторон. Воздух перестал проникать внутрь, и лёгкие загорелись огнём. Александр Христофорович с криком подскочил в постели. Судорожно глотая воздух, он сжимал холодную ткань простыни, сминал их и всё силился успокоиться. Он знал, что так будет, знал, что теперь не будет ему покоя, что глаза дивчин мёртвые навсегда поселятся в голове его и станут извечными его спутниками. Ледяная рука легла ему на плечо, обжигая разгорячённую ото сна кожу под тканью. — Что такое? — встревоженно спросила Маша.       Бинх посмотрел на жену. Она со спутанными ото сна волосами и с совсем заспанными глазами вскочила следом за ним. Ночное платье съехало с плеча и обнажило бледную кожу женщины. Саша смотрел на её плечо, отчего-то зачарованно и дыхание его становилось ровнее. Мария Андреевна хмурилась и внимательно изучала лицо мужа при свете. Щёки его впали и сам он осунулся. Трёхдневная щетина делала его ещё старше, чем он был на самом деле. А в углах серых глаз блестели капли то ли ото сна, то ли от отчаяния, с которым он боролся. Женщина аккуратно подвинулась к нему и обвила руками со спины, утыкаясь носом в шею. Руки её холодные, словно осенний дождь были для мужа. Они покоились на груди его, сцепленные меж собой. Тонкие бледные пальцы, худые совсем запястья, выглядывающие из полупрозрачных рукавов. Стало Александру Христофоровичу легче, спокойнее от крепких объятий любимой женщины. Так хорошо было ему сейчас, что и забыл, как просыпался один в этой постели, как на коленях у могилы стоял, да как в горящую хату порывался вбежать за нею следом. Дыхание его выровнялось совсем, а сердце чаще билось только от того, что горячее дыхание жены шею щекотало. — Сон дурной? — спросила Маша, губами касаясь кожи мужчины. — Да, — коротко кивнул он. — Куда ночь, туда и сон, — тихо-тихо сказала она. — Увы, нет, — Бинх взял руку жены в свою ладонь и прижался к ней губами. Почувствовал сразу, как щекотание на шее стало прерывистым, усмехнулся. Рукав белый сполз к локтю, обнажая не просто бледную кожу, а синие отметины, почти уже ставшие жёлтыми. Бинх хрипло спросил: — Что это?       Мария Андреевна подняла голову и положила её на плечо мужчины. Глубоко вздохнула и попыталась отнять руку у мужа, но он держал, хоть и мягко, но крепко. Следы от пальцев Гуро горели на худом запястье огнём. Женщина смутилась, но собрала всю свою уверенность в единый сгусток, ровным голосом ответила: — Это Яков Петрович сжал слишком сильно. Он иногда не знает меры и не чувствует, когда причиняет боль, — Саша вдруг стал злой и сердитый. Задумчиво провёл большим пальцем по отметинам. — Почему ты… — мужчина запнулся. Маша знала, что он хочет спросить, но ждала, пока он соберётся и спросит. Но он не договорил и, глубоко вздохнув, выбрался из жениных объятий.       Стал собираться на работу, медленно, но резкими шагами мерил комнату, подбирая разбросанные вещи. Мария Андреевна сычом смотрела на него, зарывшись в одеяло. — Гуро вернётся? — наконец, спросил Саша. — Не знаю, — честно ответила Маша.       Лихорадка, заставшая её в лесу, продлилась недолго. В частности, в этом была заслуга следователя. Он занимался лечением женщины с таким рвением, что уже к обеду следующего дня, Маша чувствовала себя прекрасно. Щёки её порозовели, а губы, бледные и потрескавшиеся, обрели цвет. Яков Петрович, вымотанный за это время, улыбался ей, когда она, укутанная в одеяло, поднялась на ноги и без дрожи смогла одеться, да поесть. — Вы меня здорово напугали, Мария Андреевна, — произнёс он, щурясь от солнца, проникающего через окно слишком рано. Женщина лишь кивнула. — Надеюсь, Вы не обессудите, если я позволю себе вольность и скажу, что Вам чрезвычайно к лицу быть здоровой. — С каких пор Вы волнуетесь о том, что говорите вольности? — С тех пор, как понял, что Вы мне глубоко симпатичны, — просто ответил Гуро. — И, если мне не удастся вернуть Вашу любовь, так я не хочу оставаться в Вашей полной немилости.       Маша зарделась. «Ты никогда не будешь в полной моей немилости, » — подумала. Но вслух не сказала ничего. Следователь цельный день не сводил глаз с неё, объясняя это лишь заботой об её здоровье. Проходя мимо, он обязательно рукой касался лба Марии Андреевны и многозначительно цокал языком. К вечеру, окончательно убедившись в том, что она здорова, Гуро предложил «прогуляться с всадником». Госпожа Бинх против ничего не имела, хотя и чувствовала некоторые недомогания, свойственные не совсем здоровому организму.       Сегодня лес был тих. Ни криков, ни зовов. Ничего не нарушало покоя лесного. Ничего, кроме песни. Дикой, лютой, несущейся по макушкам деревьев, минуя кустарники и булыжники. И песня та знакома была следователю, её пел всадник, обратившись в женщину на поляне перед нечистью. Напрягся он, и с тревогой посмотрел на спутницу. Та озиралась по сторонам, в попытках обнаружить источник звуков. — Это ритуальная песня всадника, — произнёс он, когда зелёные глаза пересеклись с карими. — Что это значит? — спросила она, не отводя взгляд и впервые чувствуя, что земля осталась на месте. — Пока не знаю. И мне это не нравится, — нахмурился Яков Петрович. — Пойдёмте-ка к поляне, душа моя, там уже станет понятнее.       Но до поляны им не было суждено дойти. Откуда-то с дороги послышался залихватский казачий свист, ржание лошадей и смех девичий. Мужчина вопросительно приподнял брови и резко сменил маршрут. Теперь они двигались в сторону, откуда доносился звук. Маша едва поспевала за ним, спотыкаясь о корни деревьев. Спустя полчаса такой бешеной пешей погони, они, наконец, вышли к месту назначения. На отшибе стоял хутор, с виду заброшенный, но по факту освещённый и охраняемый у дверей двумя казаками. Яков Петрович с Марией Андреевной затаились за деревом и шёпотом стали думать о происходящем. — Есть несколько вопросов, без ответов на которые будет тяжело, — начал Гуро. — Кто находится в хижине? Это раз. Как это связано с всадником? Это два. Почему мы слышали женский смех? Это три. Почему среди ясного неба сверкают молнии? Это четыре. И… — Почему стало так тихо? — перебила его Маша. — Это пять, — следователь обернулся из-за дерева и увидел, как упавшие замертво казаки, задёргались в предсмертных конвульсиях, освещённые всполохом молнии.       Дверь в хижину была открыта, и оттуда послышался такой крик, что даже у видавшего виды следователя волосы на затылке зашевелились. Маша, так тем более, прижала руки к ушам, и глазами, полными слёз, посмотрела на мужчину. Тот обеспокоенно осмотрел женщину и приказал оставаться здесь. Сам же он обнажил шпагу и медленно стал приближаться к хате. Марии Андреевне не хватило духу следить за всеми его передвижениями, поэтому последним, что она видела, была красная фигура Гуро среди деревьев с противоположной стороны.       А потом уж и Бинх с Тесаком и Вакулой объявились. И не смогла, не сдержалась, не захотела ждать у моря погоды Маша. Вышла к мужу, которому так нужна была в тот момент. Вышла, не зная и не видя, что стоит под деревом в тени Яков Петрович и с тоской в сердце ждёт, пока ему это самое сердце растопчут, как и сам он топтал. — Ты дома оставайся, да не ходи никуда, покуда я за тобой не зайду, — с вопросом и надеждой сказал Бинх. — А можно мне сейчас с тобой? — А ты хочешь? — На самом деле… — Мария Андреевна упала на подушки и тяжело вздохнула. — Нет, сейчас не хочу. — Хорошо, — кивнул Саша. — Отдыхай, — и он, следуя какому-то случайному порыву, наклонился к женщине и прикоснулся губами сначала к щеке, а потом и к горячим губам.       Придя в участок, Александр Христофорович начал писать рапорт о смерти господина Гоголя. Работа, как и всегда, придавала ему спокойствия. Занятые руки и голова, забитая мыслями о правильности текста, не давали появляться мыслям больным, ненужным. Все эмоции топились сухим текстом и спокойным, размеренным скрипом пера. Только так Бинх мог жить. А иначе слишком много чувств, слишком много боли и вины. В участок постучались. Вошёл Тесак, со шляпой в руках. — Ну, что, нашёл место? — сухим, будничным голосом хотел говорить Саша, но получалось нервозно и обеспокоенно. — Нашёл, — не отходя от порога, отвечал писарь. — Ну, и хорошо. Завтра на рассвете проведём обряд погребения, — полицмейстер постепенно возвращал голосу уверенность и силу, присущие ему. Хотя и говорил он намеренно медленно и спокойно, всё казалось ему, что дрожит голос. Тесак набрал воздуха, собираясь будто бы что-то спросить, но промолчал. Всё также и стоял в дверях. — Что-то ещё? — Александр Христофорыч, Вы только мне чуб мой сразу не вы… не вырывайте, — он сел на краешек скамьи и, не поднимая глаз, спросил: — Я вот никак в толк взять не могу, почему Вы взялись господина дознавателя тайком хоронить? Ну, он что, преступник, что ль какой, чтоб его на отшибе, как собаку зарывать? — Изволь, я тебе объясню, — холодно уже совсем произнёс глава полиции, — завтра на кладбище будут хоронить погибших на хуторе. Погибших, по вине господина дознавателя, — Тесак хотел что-то возразить, но Саша не дал, — и если мы будем хоронить Гоголя одновременно с ними, то такое начнётся. Народные волнения, не приведи господи, бунт. А кому это, я тебя спрашиваю, нужно? — Бинх поднял голову от бумаг и посмотрел на помощника, надеясь, что тот спорить не будет. — А с чего Вы в толк взяли, что дивчины на хуторе погибли из-за Николая Васильевича? — А кто предложил их на этот чёртов хутор вести? — Предложил — он. А приказ отдали — Вы, — несмело произнёс Тесак и поднял красные от недосыпа глаза на начальника.       Бинх оторвался от бумаг и посмотрел прямо перед собой невидящим взглядом. От одной только мысли о том, что вина в неравных пропорциях лежит на нём и Гоголе, к горлу подступал ком. Николай Васильевич-то лежит сейчас мёртвый, никакой вины и подавно не испытывает. Совсем ничего не испытывает. И, вроде как, о мёртвых даже и плохого говорить нельзя, вот и выходит, что неравная виновность почти становилась полной виновностью Александра Христофоровича. А в глазах людей так уж точно. Ведь не знал, да не видел никто, как сомневался в принятом решении полицмейстер, как долго взвешивал все за и против. И уж точно знать никто не мог о том, какие сны теперь ему снятся. — Ладно, — вздохнул он. — Надеюсь, доктор уже вскрыл тело. Мне нужна точная причина смерти для рапорта, — дверь тут же со скрипом открылась, и вошёл казак, приставленный следить за Бомгартом и его работой. — Александр Христофорович, доктор отказывается резать дознавателя. — То есть, как отказывается? — сурово спросил полицмейстер, сжимая кулаки.       Вот ведь как выходит, во всём селе ни один человек рациональным быть не может, кроме него самого. Никто не может отставить личные переживания, в угоду общественных. И уж никто не может по достоинству оценить отказа от собственных мыслей, ради народного блага. Заскрипел зубами Бинх и проклял мысленно каждого человека, которого когда-либо видел. — Это что за саботаж? Почему Вы не начинаете вскрытие? — с порога спросил глава полиции Бомгарта. Тот сидел в углу, под разноцветными склянками, обняв руками колени и крутя между пальцами дужки очков. — Вы знаете, я сейчас совершенно не в кондиции, — Бинх закатил глаза. — У меня такое состояние, что я не могу проводить вскрытие, боюсь сделать ошибочное определение. — Да Вы в прекрасной кондиции, — раздражённо отвечал Саша. — Вам и сильное опьянение никогда не мешало работать! Не валяйте дурака, приступайте! — Я не буду, — упрямился Леопольд Леопольдович. — Вы в своём уме? Вы уклоняетесь от прямого приказа! — попробовал надавить Александр Христофорович. — А мне плевать, — отрезал доктор. — Леопольд Леопольдович, придите в себя. Да что с Вами, в конце концов, происходит? — Саша поджал губы, стараясь не переходить на крик. — Он был моим единственным другом, — доктор поднял глаза на полицмейстера. В них блестели слёзы. — Я не собираюсь в нём копаться. А у Вас просто нет сердца.       Выходило, будто бы Александр Христофорович ещё и в смерти Гоголя виноват, да и вообще во всех грехах. Он проглотил слова раздражения и ярости, и быстро покинул сарай. Полы сюртука летели за ним, опаздывая и трепыхаясь на ветру. — Александр Христофорович, ну, что за бесчинства, стыдно сказать, Ваши люди не дают моего барина отпеть, — сразу послышался ещё один слезливый голос. К полицмейстеру подбежал слуга дознавателя. — Ну, правильно, не вскроем, так отпоём, — буркнул Саша. — Что? — Ничего, — зло ответил Бинх. — Где ты его отпевать собрался? — Как положено в храме, я уже с отцом Варфоломеем договорился, — запричитал Яким. — Не может быть и речи, — покачал головой Александр Христофорович. — Мы не должны привлекать внимание, — он сделал несколько шагов прочь от всех, но далеко уйти ему не дали. Словно повис на рукаве слуга Гоголя, прилип к нему. — Господь с Вами, долго ли до греха. Не может батюшка отпевание в покойницкой затевать! — Александр Христофорыч, вообще не по-христьянски это, — присоединился Тесак. — Ты-то куда ещё? — захотелось Бинху вот прямо сейчас схватить писаря за патлы и со всей злости спросить с него, и за хутор, и за дивчин, и за всё, в чём сам повинен был. Но остановился, взял себя в руки и нарочито медленно объявил: — Завтра батюшка прочтёт отходную на кладбище и всё. — Верно, Вы на моего барина зло держите, — плюнул Яким. — Не дело с покойниками воевать. Креста на Вас нет, господин Бинх.       Он развернулся и ушёл, оставив разъярённого, полного ледяной ярости, полицмейстера в полном разочаровании. Значит, теперь служба на благо другим именно такая. И вина вся на тебе, и рыдания ты должен принимать и успокаивать, и на поблажки идти. Но если при этом сам не убиваешься, да локти не кусаешь, то… — Ну, прекрасно. Я виноват в смерти девушек, у меня нет сердца и на мне нет креста. Не удивлюсь, если меня громом убьёт.