Фениксы и василиски

— Напомни мне… — сдавленно шепчет Сириус, страдальчески кривясь, когда Джеймс наступает на подставленные ладони. — Напомни мне, почему мы в это все вообще ввязались? — Думаю, потому, что вы мои друзья, — Джеймс отталкивается ступней от рук друга и, ухватившись руками за карниз, легко подтягивается. Окно открывается с ожидаемым, но крайне неуместным скрипом, и Питер внизу начинает паникующе причитать и хвататься за волосы. Сириус сначала устало говорит ему что-то, но потом не выдерживает и щедро отвешивает пощечину. Голоса замолкают. Джеймс этого не видит, но прекрасно слышит. Это еще ничего — главное, чтобы другие не услышали. В ближайшей от скрипучей лестницы комнате дрыхнет без задних лап Сивый, поэтому подниматься по ней — все равно что подписать себе смертный приговор. Слух у старого волка по-настоящему звериный даже в мирное время. А уж после недавней истерики Беллатрикс по поводу того, что в её доме держат чудовищ, и обещаний перетравить или заавадить… — Люмос! — Кончик палочки вспыхивает и освещает комнату. Старая. Пыльная. Как и все здесь. Половицы неприятно потрескивают под ногами, и Джеймсу завыть хочется, по-волчьи, от страха. — Все чисто. Он помогает взобраться Сириусу, а затем они вдвоем затаскивают Ремуса. Когда Джеймс тянет руку Питеру, тот отшатывается и качает головой: — Нет. — Что значит «нет»? — Взрывается Сириус, опасно свешиваясь в окно. — Нашел время для трусости. Ремус успокаивающе касается плеча друга и тянет его обратно в комнату, но тот только нервно отмахивается. — Я не трус, — почти обиженно огрызается Питер снизу, — я караульный. — Оставь его, Бродяга. Джеймс находит это довольно разумным, тем более, что Хвоста он все равно не хотел даже будить. Слишком он шумный и неловкий. И слишком уж многим они рискуют: раскроются — схлопочут по милордовской «аваде» каждый. Милорд вообще на непростительные щедр в последнее время. Особенно достается младшим: им четверым, да Краучу с Рабастаном. Люциус и Мальсибер-то теперь ходят, задрав носы — свежемеченные. Заслужили. А вот к Мародерам пока доверия никакого: вчерашние школьники, к тому же — смешно сказать! — Гриффиндорцы. Палочки-то только на этой неделе на ночь отбирать перестали, но все равно — Сириусу якобы «случайно» горячо любимая кузина проболталась — пристально следят. Свет, излучаемый палочкой, становится немного интенсивнее, и у противоположной окну стены Джеймс видит то, зачем они сюда пришли. Не соврал, значит, Рабастан. Это единственная комната в Лестрейндж-холле, где находится подключенный к общей сети камин.

***

Лили Эванс сидит, уютно закутавшись в одеяло, в своей комнате в Дырявом Котле. Идти ей больше некуда было, не семью же — маггловскую! — опасности подвергать, вот и остановилась здесь. С тех пор как Джеймс… Джеймса она, впрочем, не винит. У каждого из них был свой выбор, и каждый из них его сделал. Кто же виноват теперь, что ей нет месте в его мире, а ему в её — попросту скучно. …с тех пор как Джеймс ушел, она и в штаб-квартиру перебраться не может. Ищет встреч, дурная, верит, ждёт. И плачет. Как ребенок, много плачет, как будто родители в детстве не научили, что слезами делу не поможешь. В этот раз, правда, ей такие простые истины втолковывать некому. Камин вспыхивает когда Лили уже начинает засыпать, успокоенная мирным потрескиванием раскаленных полений. Она моментально подрывается с нагретого места и уже через секунду стоит на ногах, прижимая волшебную палочку к шее закутанной в темный балахон фигуры. Фигура восхищенно выдыхает и неожиданно разражается смехом, от которого по спине вдоль позвоночника пробегает дрожь. Лили дрожащими от волнения руками откидывает капюшон и смотрит в нахально довольные и лучащиеся гордостью глаза Джеймса Поттера. — Дурак, — она счастливо улыбается и утыкается носом ему в шею. — Просто невообразимый идиот. Я от страха тебя чуть не угробила. — Быть убитым любимой женщиной, — мурлычет Джеймс, по-свойски обхватывая Лили за талию, — перспектива всяко лучше, чем быть убитым любимым хозяином. От слова «хозяин» Лили передергивается и недовольно кривит губы. Правильно. У них в «ордене» хозяев нет. У них в «ордене» все равны. Даже она, Лили, с её грязной кровью. Джеймс с трудом удерживается от того, чтобы с досадой сплюнуть на пол. Чертовы фениксы. Сердца горят, никак не сдохнут. И зачем только Лили… — Была бы любимой — ты бы меня не бросил. Серьезное обвинение! Осудить может каждый. А что им оставалось делать? Сириус — у того вся семья в услужении у Тёмного Лорда. Ремусу магсообщество вовсе жизни никакой не давало с его недугом. Питер просто пошёл за друзьями, как и всегда. А вот что сам Джеймс среди милордовских собачек забыл? Ответа Лили не ждет, знает, что его Джеймс даже себе дать не может. Молча встает на цыпочки, обхватывает руками за шею и смотрит в глаза — поцелуев просит, изголодалась. Он, Джеймс, тоже, поэтому, долго не думая, склоняется к ней, радуясь, что в очередной раз неприятной темы удалось избежать. Сириус где-то позади театрально делает вид, что его тошнит, за что получает от Ремуса недовольный взгляд, а заодно и по загривку. Легко, по-дружески, но на место ставит. Как и всегда. У Лили горячие руки и губы (у него самого они разве что корочкой льда не покрываются и постоянно немеют), она простыми прикосновениями дарит ему тепла больше, чем любое согревающее заклинание. Он её целует и обнимает осторожно, словно боится, что на замерзших пальцах действительно шершавый лёд. А потом внезапно отстраняется, точно обжегся. — Что такое? — Волосы Лили — настоящий костер: коротко остриженные, яркие, беспорядочно разметались языками-прядями по лицу, а зеленые глаза воинственно блестят, но в голосе — жалость. Знает ведь она «что такое», а все равно постоянно спрашивает. Запрещенный прием вообще-то, но действенный. Джеймс отчаянно трясет головой, словно хочет оттуда все мысли выбросить, чтобы не мешали наслаждаться моментом, но все внутри буквально кричит о том, насколько все происходящее неправильно. Неправильно, неправдоподобно и как будто не с ними вовсе происходит: смотришь трагедию и только успевай следить за событиями. Ромео в их истории — форменный идиот. Олень, если быть точнее, причем в самом прямом смысле. Он не успевает горестными мыслями поделиться со своей «Джульеттой» — в дверь стучат. А потом стучат ещё раз, сильнее и настойчивее. Лили вздрагивает и испуганно цепляется за ладонь Джеймса своими двумя, такими неприлично теплыми. Как утопающий за соломинку. Верит, стало быть, что он все сможет разрешить, спасти их обоих. Верит в него. Ему самому бы её веру, он-то себя давно похоронил. — Мисс Эванс? — Голос бармена Тома, Лили рядом с облегчением выдыхает и расслабляет пальцы, но Джеймс не дает ей этого сделать и ощутимо резко сжимает их. Что-то ему не нравится в интонациях. Краем глаза замечает, что Ремус и Сириус схватились за палочки. Мордред, не показалось, значит. — Лили? Она поднимает на него растерянный взгляд, словно разрешения спрашивает. Джеймс лихорадочно соображает. Дверь? За ней почти гарантированно уже ждут с распростертыми объятиями и волшебными палочками наготове. Камин? Черта с два! если это действительно они, то наверняка уже перехватили и готовят западню прямиком в Лестрейндж-холле. Окно? Джеймс оглядывается. Окно старое, большое. Деревянные рамы почти наверняка ужасно скрипучие. Второй этаж. По широкому парапету перелезть на крышу соседнего здания и уже оттуда — аппарировать. Оттуда можно, за пределами Дырявого Котла аппарация открыта. Джеймс решительно кивает друзьям и тянет за собой замершую Лили. По крайней мере им троим не в новинку сбегать через окна. — Том? — Лили отвечает как можно громче, пока Сириус и Ремус открывают окно — оно отворяется неожиданно не только со скрипом, но ещё и с хрустом. Дрожь в голосе унять не получается, хотя Джеймс все еще крепко держит за руку. — Вы пользовались камином, мисс Эванс? Ночью? Лили замирает — тоже услышала, поняла, что не все так просто. Джеймс этому её прозрению вообще-то рад, но вот встала она посреди комнаты как вкопанная сейчас очень не к месту. — Алиса заходила… — Мерлин, у неё уверенности в голосе ещё меньше, чем у Джеймса благоразумия. — Все в порядке, Том. — Не сомневаюсь… Дверь с грохотом слетает с петель, когда Лили, опираясь ладонью на плечо Сириуса, уже ставит ногу на подоконник. Джеймсу хочется закатить глаза: «действительно, нельзя ведь просто открыть её, не устраивая из этого светошоу», и ему не нужно смотреть, чтобы понять, чья это была гениальнейшая идея. Запинаясь о собственные ноги и путаясь в полах своей же мантии, в комнату почти кубарем влетает существо в черном и услужливо пластается в проёме, мешая остальным попасть внутрь. — Рабастан! — Истошно вопит упавшая на него фигура голосом Беллатрикс Лестрейндж. — Безмозглая же ты скотина! «Безмозглая скотина» что-то нечленораздельное стонет в ответ и, барахтаясь, пытается встать, чем только усугубляет ситуацию. Джеймсу смешно как никогда в жизни, и опоминается он только когда Лили отчаянно дергает за рукав мантии, а над самым ухом, всколыхнув волны черных растрепанных волос, пролетает первый «ступефай» от маячащего в проходе Макнейра. Повезло вообще-то: удержись на ногах Беллатрикс, вовсю летали бы уже непростительные. Он нервно смеется и ныряет в оконный проём навстречу свежему ночному воздуху.

***

Не то чтобы это оказалось чем-то неожиданным. Джеймс прекрасно знал, чем рискует он — чем рискует каждый из них, — ввязываясь в эту историю. Нельзя сказать, чтобы они так уж дорожили своим шатким положением. Джеймс выпутывается из черной мантии, сбрасывает её на землю, и уже через секунду она полыхает, подожженная ненавистью Лили (ну или струёй огня, сорвавшейся с кончика её палочки, Мордред там теперь разберет). У Джеймса голые предплечья, неприкрытые короткими рукавами футболки, а ночной воздух холодный, но он впервые за долгое-долгое время не мерзнет и благодарит Мерлина за то, что его руки по-настоящему голые, не изуродованные клеймом. Из-за туч неспешно выплывает растущая Луна, и под её светом игриво серебрится гладь лесного озера, на берег которого они аппарировали. Ремус рядом напрягается — кажется, что ласковый лунный свет, касаясь его кожи, обжигает не хуже адского пламени и жалит «круциатусом», — в его взгляде нескрываемые ненависть и боль. Джеймс подходит и становится рядом, но молчит, разглядывая четко очерченный на черном небесном полотне белый круг со слегка скошенным боком, словно кривыми ножницами вырезанный и приклеенный. — Два дня. — На Ремуса даже смотреть вообще-то больно, как и всегда накануне полнолуний, поэтому Джеймс, старательно отводя взгляд, кивает. — Справимся. Всегда справлялись — справимся и теперь. — А Питер, значит… — Крыса. — С готовностью подхватывает Сириус, становясь рядом. — Как иронично, правда? Теплыми пальцами Лили уже привычно хватается за ладонь и прижимается к боку всем телом, словно старается убедиться, что он настоящий, её, и никуда больше не денется. Джеймсу кажется, что она своими прикосновениями сдирает с его кожи остатки змеиной чешуи, и он благодарно утыкается носом в её растрепавшиеся волосы, больше не боясь обжечься. — Питер — крыса, — соглашается он, выдыхая слова в огненные пряди. — А я — олень. Самый настоящий. Даже рога имеются. Лили счастливо смеется, но возражать не пытается. Согласна, значит, с данным определением. Джеймс и не против, он ласково ей улыбается и не верит всё ещё в собственное счастье. Ночной воздух вообще-то действительно холодный, но ему тепло. Льда на пальцах уже не остается, как и царапающей кожу василисковой чешуи. Трепещущее в груди сердце словно пылает, а за спиной, кажется, крылья вырастают и расправляются. Сторону каждый выбирал сам, и — Джеймс больше не сомневается, — они теперь на правильной. Правильная сторона, правильные ощущения и правильные люди рядом. А с остальным они всенепременно справятся. Всегда справлялись — справятся и теперь.