Лондонский мост падает

- Лондонский мост падает, падает, падает… - Джим негромко напевает, сгоняя собственные слова в шепот на каждой новой октаве; ему чудится аккомпанемент из расстроенного пианино и басов, которые больше походят подземные толчки, сейсмическую опасность, отдающуюся кругами на воде на дне его стакана. – Лондонский мост падает, моя милая леди… Милая леди пения не слышит. Милая леди слишком далеко. Прозрачная жидкость режет по зубам, сводит десны в метафорической судороге, - наверное, лед, это все же дополнение для виски, - а в комнате удушающее пахнет ничем: хочется открыть окно и запустить пыльного тумана всего на один глоток, осядет больничной побелкой на внутренней стенке трахеи. Джеймс растерянно осматривается, проходясь ласковым взглядом по небрежно разбросанным документам - скоро часы отобьют полночь и можно будет безбоязненно шагнуть вперед, подобрать листок шероховатой, крошащейся бумаги и окунуться в самый страшный рабочий омут. После полуночи. «Возьми ключ и запри ее, Запри, запри. Возьми ключ и запри ее, Мою милую леди». Мориарти тихо вымурлыкивает это в телефонную трубку, сбрасывая звонок раньше, чем раздается ответный вдох от безликого шакала на подкормке. У Джима на запястьях удавки из манжетов, черная ткань некрасиво подходит к кистям, режет перед ними кривую границу; создается впечатление, что собаки не брешут - траур действительно уродует человека. Можно будет переодеться в привычную футболку лондонского денди чуть позже, после полуночи. После двенадцатого удара часов вообще станет можно все, даже снова разжать кулаки, дать отдых побелевшим от напряжения пальцам, не боясь выпустить поводок. Поводка не будет. Как в руках, так и призрачным очертанием на собственной шее. Чертова двусторонняя удавка. «Из чего же мы построим его? Из чего же мы построим его? Из чего же мы построим его, Моя милая леди?» Строить можно из заинтересованности, из единого потока мысли; можно строить из собственничества, преданности, идолопоклонничества, нужды, доверия; можно вылить фундамент из полу-взглядов, которые уже выписаны в отдельный алфавит, а затем выложить на каркас из понятливости тонны кирпичной воли, и натянуть для презентабельности поверх холст отчужденности. Да только все эти материалы отравлены запрещенными Е123 и Е211, они вызывают раковую опухоль из надежды, лишают возможности здраво мыслить, а затем загоняют тебя в могилу; тебя и твою милую леди. Детская песенка стелется в голове спокойным омутом, воркует о золоте, серебре, которые украдут; о древесине и глине, которые падут под натиском беспокойной Темзы; о железе и стали, хотя Джеймсу больше по душе все же иголки и булавки, нежели обещанный прочный камень. Если ходить по такому настилу босиком, каждый раз царапая стопы так, что они будут вечно и почти по библейски кровоточить, можно удержать ту самую, необходимую грань. Скорее всего, стоило нацепить на руку тонкую резинку и раздражающе щелкать себя по запястью при каждом шаге в противоположную здравомыслию сторону. Джим думает о том, что нужно травмировать ротовую полость последующим принятием кипятка, после ледяной-то воды. Можно заварить чай. Или замешать в турке кофе, приправив его анисом, может, солью – говорят, последняя умеет изгонять даже самые сгнившие сущности. И хотя остаться без души – сомнительная прерогатива, Мориарти все равно поднимается, судорожно пытаясь вспомнить, что же ему нужно. Поваренная соль? Каменная? Может, отравиться солью для ванны? Нет, просто обычный натрий с хлором. Интересно, если просто замешать реактивы в пробирке, можно подохнуть от двух чайных ложек? Кукольная мелодия мобильного телефона одергивает не хуже электрического разряда, пущенного точно по позвоночнику и поднявшего волосы на загривке дыбом, будто шаровая молния по принципу небо-земля вылилась вспышкой в шейно-грудном отделе. Секунда на то, чтобы опуститься обратно, и почти полминуты требуется для вкрадчивого, но совершенно сухого, как кленовые листы между страницами детских книг, «слушаю». - Ничего не хочешь мне сказать? – слова перебиваются шумом, хотя Джеймс точно уверен, что это просто фонит рваное дыхание, как будто по легким уже прошлась чья-то когтистая лапа, добралась до трахеи, погладила ее, давая послабление, а затем просто вырвала кадык одним выверенным движением. Джим не хочет, поэтому он просто отзывается колокольным звоном: - Лондонский мост падает, падает, падает… Мориарти представляет, сквозь странную пелену сомнения, как Себастьян прикрывает глаза: слишком обреченно, чтобы выловить предельно точное понимание. - Какая же ты тварь, - брюнету хочется рассмеяться в ответ, просто закрыть лицо ладонями, на удивление такими же сухими, как и приветствие, стереть с глаз усталость и давиться негромкими смешками. Хотя, можно просто елейно отозваться согласием, обыденное «да» вряд ли усугубит общее положение дел. - Какого дьявола, Джим? Твою мать, что ты вообще творишь?! - Все в лучших традициях коррумпированных генералов, - гениальный разум мгновенно подбрасывает треск граммофонной пластинки, которая вынесет на самосуд скупое «Вам предъявляется следующее обвинение: Джеймс Мориарти, Вы семнадцатого ноября две тысячи тринадцатого года намеренно послали на смерть любовника Вашей замкнутости и отчужденности Себастьяна Морана». Линчевание в духе негритянского острова, потом можно будет уйти в Девон; в конце концов, судьба восьмого негритенка не так уж и плоха, пропавшие без вести заживо упокоенными не считаются. - Вытащи меня отсюда. - Не могу, - интонации перешагивают порог дозволенного и настолько отдают приторным запахом правды, что не по себе становится, наверное, обоим. Молчание затягивается в сигаретные ожоги на переходе от пленки к пленке, а Джеймс вспоминает свою «детскую травму», потерю, которая толкнула карточный домик и сейчас заставляет падать с трудом держащийся туз - его туз, в его рукаве, крестовой масти, однозначно, с подпаленной Афганским солнцем рубашкой на обороте. Та овчарка, она была не бездомной, на ней был шипастый ошейник и затасканный до неприличия намордник, она скалилась в инфернальной злости на всех и лизала руки своему новому хозяину. Потом собака сдохла, ее отстрелили какие-то добрые молодцы, кричащие на каждом углу о собственной страсти к миру во всем мире. То, какие крики, обреченное подвывание оседали тонкими линиями в воздухе – нет, это нельзя передать печатными истинами. Одна потеря вбила на всю жизнь в разум волчью прихоть, которая сейчас дала сбой, переписала свои исходные коды и пустила внутрь вирус с водянистыми, подмерзлыми глазами. Заразу нужно истреблять, пока еще есть время. - Зачем? – полковник не повышает голос, не рычит на согласных, у него спокойный, твердый тон, просто чуть более тихий, чем обычно; если бы Джим не сидел, у него бы дрожали колени. - Так нужно, - два слова и слишком много неприлично задаваемых в ответ вопросов повисает в воздухе: уверен? Кому нужно? А не поздно ли? Я буду преследовать тебя вечно, даже если ты забудешь мое имя, как кличку своей псины из детства, ты ведь знаешь об этом? Джеймс, правда, зачем так? - Я могу извиниться. И попрощаться, и… - Мориарти не договаривает, только сейчас, но все же срываясь на надрывный смех; его веселье скачет резиновыми мячиками от стен, возвращается к собственному слуху, бьет по восприятию и снова прыгает обратно в вечной рекурсии. «Лондонский мост падает, Падает, падает. Лондонский мост падает, Моя милая леди». За семьдесят километров от тихого пения Себастьян Моран закрывает глаза, почему-то упиваясь не ненавистью от предательства, а своей новой колыбельной. Открывать их снова уже нет смысла, приставленное к голове дуло заставляет лениво выдохнуть. Последний вдох перебивается никотином и совсем не отдает тошнотворно-металлическим шлейфом крови. *** Все незамысловатые удары часового механизма Джим считает вслух, помогает шестеренкам не передумать посреди пути и до судорог в ладони сжимает телефон; покрытая переплетениями судеб и дорог кожа мокнет, а живот скручивает, вертит, там, внутри, там что-то отплясывает призрачные вальсы на заранее заказанном гробу. Облегчение еще не накрывает, не раскошеливается на милостивое разрешение лечь и заснуть, оно только рождается некрасиво кричащим младенцем. Это похоже на излечение от лечения, как будто получилось вытянуть медицинскую иголку из вены, которая вводила миллиграммами под кожу раствор из мозолистых пальцев, прозрачных глаз и самого большого понимания, с которым Джеймсу только удавалось сталкиваться за всю свою жизнь. Когда наемник перешагивает за рубежи своего контракта и пускает корни в твой разум как компаньон – нужно бежать. У Мориарти больные сухожилья на ногах, поэтому бегать ему противопоказано. Решение было всего одно. Нет, нет, нельзя было пускать все на самотек, нельзя было поливать новую привычку и греть ее у камина воскресными вечерами. Запрет на взращивание собственных зависимостей компенсирует такую потерю, позволит делам взвиться на дыбы, протестуя, но Джим все равно накинет на них узду, в конечном счете, просто перекроит этим буйным тварям масти и потуже затянет повод. Кофе откладывается, потому что Джим боится ошпарить трясущиеся пальцы, да и ноги больше похожи на простреленные в икрах палки. Брюнет мерно выдыхает – четыре раза, для верности, хотя и воздух в легких заканчивается уже на втором счете – и поднимается, буквально отдирает себя от мягкой кожаной утопии второй раз за вечер. Завтра шакалы принесут ему «печальные вести» на своих ободранных, плешивых спинах, никаких голубей – это выглядело бы насмешкой. В пустой голове сквозняк, который колет изморосью виски, но зато сушит любые сантименты еще на первом их самостоятельном шаге в большой мир. Облегчение вырастает до пятилетнего уродливого ребенка. Джеймс смотрит сквозь заляпанное окно на Темзу и думает о том, что нужно заложить пару шашек динамита в несущие бетонные конструкции-столбы. Заложить и обрушить к чертям собачьим путь от Сити к Саутворку. - Лондонский мост падает, падает, падает… - Джим тянет губы в нежной улыбке, отправляя ее заказным письмом к несуществующему более адресату. – Лондонский мост падает, моя милая, спящая леди.