Этайн, дочь Хранительницы

      Приснилось ей море — бескрайнее и такое же свинцово-серое, как висевшие над ним низкие сплошные облака. Тяжелые волны медленно поднимались и опускались, с шумом накатываясь на низменный песчаный берег, сплошь усеянный черными обломками мидиевых раковин и зеленовато-бурыми ошметками водорослей.       Над волнами кружило множество птиц, но среди них не было ни серебристых чаек, ни белобрюхих кайр, ни красноклювых крачек с вильчатыми, как у ласточек, хвостами — одни лишь угольно-черные воро́ны, громадные, клювастые, шумные. Их громкое карканье далеко разносилось над морем, отражаясь эхом от прибрежных скал. Грубое, протяжное, не смолкавшее ни на миг, оно казалось сразу и злорадным, и зловещим.       Этайн стояла на высоком скальном уступе и неотрывно смотрела вдаль. Там впереди, возле самого горизонта, пелена облаков резко обрывалась и виднелась узкая полоска ярко-алого неба. На ее огненном фоне отчетливо вырисовывался темный силуэт далекого корабля под широким прямоугольным парусом. С каждым мгновением силуэт становился всё меньше и меньше: корабль стремительно удалялся, уходил навстречу висевшему над горизонтом оранжево-красному диску закатного солнца — Этайн откуда-то точно знала, что оно именно закатное, не рассветное. Сердце сиды разрывалось от боли: ведь на корабле навсегда уплывал тот, кого она приняла в свой народ — а значит, подарила право уйти из мира смертных в легенду, на Заокраинный Запад...              Громкий рокочущий лай ворвался в сон, оборвал его. В следующий миг Танька открыла глаза — и с удивлением обнаружила себя лежащей на соломенном матрасе возле грубо, неровно побеленной стены. Сквозь широкую щель между стеной и соломенным шатром крыши пробивался яркий дневной свет. А за стеной сначала то басовито взлаивала, то радостно повизгивала собака, а затем незнакомый мужской голос вдруг весело воскликнул по-гаэльски:       — Финд, Финд, вот ты где, шельмец!       Несколько мгновений Танька мучительно пыталась сообразить, где она находится. Потом вспомнила: в доме у Мэйрион. И тут же ахнула: «Беорну ножку не перебинтовала!»       Стянув с себя побитый молью плед, она торопливо поднялась. Поискала глазами Беорна — но на скамейке возле двери его не оказалось. Зато почти сразу увидела Орли: та стояла возле остывшего, черного от сажи очага и напряженно, даже испуганно смотрела на нее. Встретившись с Танькой взглядом, Орли вдруг отвела глаза, преувеличенно безмятежно спросила:       — Ну как, выспалась, Этнин? — и зачастила-затараторила, не дав Таньке вымолвить и слова в ответ: — А все остальные на улице — и Санни, и Эрк, и Беорн... Мы с Санни Беорну ногу перевязали — всё хорошо, ты не беспокойся!.. Ой, слышишь, Этнин, там пришел кто-то, по-гаэльски говорит...       С Орли было явно что-то не так. И взгляд ее, и голос настораживали, казались неправильными. Вот явно же она что-то скрывала, что-то недоговаривала — и вообще выглядела так, будто в чем-то провинилась и не хотела признаваться.       — Подожди, мунстерская. А где Гвен?       Орли смешалась. Жалобно посмотрела на Таньку, промычала что-то невнятное. И наконец нехотя пробурчала:       — К Робину она пошла. И к ведьме этой.       Теперь растерялась уже Танька.       — Как пошла? Подожди, а я?.. Как же она могла?..       Орли пристально посмотрела на Таньку, вздохнула. А потом решительно заявила:       — Гвен не виновата. Это я тебя будить не дала. И можешь ругать меня сколько хочешь. Я тебя в свое время подвела — мне теперь за это и отдуваться.       — Ты? Подвела? Когда, в чем?.. — окончательно запуталась Танька.       — Ты из-за меня гейс нарушила, Этнин, — твердо ответила Орли. — А я не хочу, чтобы с тобой случилась беда.       — Гейс?       На мгновение Танька замерла в замешательстве. Потом вдруг охнула: припомнила злополучный вересковый эль. А Орли тем временем метнулась к выходу — и встала перед дверью, уперев руки в бока, загородив проход.       И тут Таньку охватила отчаянная досада. Вот как же не вовремя вспомнила Орли про тот дурацкий запрет, который на самом деле и не гейс-то никакой! Да хоть бы он даже был и гейсом — что бы это изменило? Может быть, сейчас Мэйрион вытворяет с Робином невесть что, Гвен не в силах ее остановить, а рядом никого больше нет!       Чувствуя, как от лица отливает кровь, Танька шагнула к Орли. Подойдя к ней вплотную, медленно выговорила:       — Пусти, мунстерская.       Та не стронулась с места — лишь упрямо мотнула головой:       — Не пущу!       Упрашивать Танька не стала — поступила иначе, по какому-то странному наитию. Улучила миг и всего-то навсего пробежалась кончиками пальцев у Орли между ребрами, благо та по-прежнему держала руки на поясе. Но этого хватило: Орли вдруг тоненько взвизгнула, сжалась в комок и непроизвольно дернулась вперед. Тут-то Танька и поднырнула ей под руку — а затем потянула на себя створку двери. Дверь неожиданно легко распахнулась, за ней полыхнул ослепительный солнечный свет.       В следующий миг Танька выскочила на улицу. Напоследок она даже успела услышать горестный возглас Орли за спиной — но не остановилась, а припустила бегом по тропинке — вниз по склону, мимо поросших колючими кустами развалин, сощурившись от нестерпимой рези в глазах.       Потом впереди вдруг резко потемнело. Еще через мгновение Танька с разбегу ткнулась лицом во что-то мягкое, колючее, пахнущее сразу по́том, рыбой и пивным перегаром.       — Эй, ты что, слепая? — пророкотал над головой вроде бы знакомый, слышанный совсем недавно голос.       Невольно отпрянув, Танька посмотрела вверх — и ойкнула от неожиданности.       С изумленным лицом на нее смотрел высоченный бородач в синей, расшитой белым мунстерским узором лейне.       Немного опомнившись, Танька сделала шаг назад. Сразу же поискала глазами дорогу дальше. Увы, обойти бородача не было решительно никакой возможности: с одной стороны от тропинки ощетинились острыми шипами заросли терновника, с другой тянулась широченная канава. Бородач стоял к кустам совсем вплотную, а между ним и канавой гордо застыл, совершенно перегородив проход, хорошо знакомый Таньке громадный белый пес.       Тем временем изумление сменилось на лице бородача задумчивостью. Окинув Таньку взглядом с ног до макушки, он покачал головой и наконец вымолвил:       — Это тебя, выходит, фении ищут?       Танька недоуменно посмотрела на бородача. Переспросила:       — Какие фении?..       И тут же за ее спиной раздался прерывистый запыхавшийся голос Орли:       — А ты кто такой, чтобы спрашивать?       Бородач насмешливо посмотрел Таньке через плечо, хмыкнул:       — Я-то, положим, Лэри О'Лахан, а вот ты откуда здесь взялась? Что-то я таких не припомню, — и, внезапно сделавшись серьезным, кивнул на дом Мэйрион: — Робин там?       Растерявшись, Танька помотала головой. А Орли недовольно буркнула:       — Тебе-то что?       — Да вот то, — поморщившись, отозвался Лэри. — Раз спрашиваю — значит, надо.       И тут у Таньки вдруг вырвалось:       — Его Мэйрион куда-то везти собралась.       — Еще не легче, — пробормотал Лэри себе под нос.       Орли за Танькиной спиной тихо вздохнула, но не проронила ни слова. Следом ветер донес со стороны дома голоса Санни и Беорна. Лэри удивленно приподнял бровь, хмыкнул — и вновь нахмурился. Затем он круто повернулся, коротко скомандовал:       — Финд! — и быстро зашагал по тропке, удаляясь от дома. Пес нехотя, опустив хвост, затрусил за ним вдогонку.       Мгновение Танька растерянно смотрела им вслед. Потом она опомнилась и обернулась, ища глазами друзей. Нашлась лишь Орли: та стояла совсем рядом, шагах в пяти, встрепанная, раскрасневшаяся, поникшая. Позади нее виднелись уже знакомые окрестности — поросшие терновником развалины, дом Мэйрион с перекошенной бурой соломенной крышей, чахлые деревца — и ни души рядом.       Встретившись с Танькой взглядом, Орли покраснела еще сильнее и отвела глаза. А Таньку вдруг разом охватили жалость к подруге и жгучая обида на нее. Смешавшись, они тугим комком встали в горле, перекрыли дыхание.       С собой Танька все-таки справилась. Самое главное — удержала язык за зубами, не обрушилась на Орли с упреками, о которых, наверное, потом сама бы и пожалела. Да и не было сейчас времени на разговоры.       Так и не вымолвив ни слова, она снова повернулась к Орли спиной. Посмотрела вслед шагавшему по тропинке Лэри, потом устремила взгляд дальше. Там простиралась буроватая низменная равнина, через которую тянулась испещренная блестящими стежка́ми луж лента проселочной дороги.       А фургона не было. Ни на прежнем месте, ни вообще где-либо поблизости.       — Пойдем в дом, Этнин! — послышался позади робкий и какой-то подозрительно вкрадчивый голос Орли.       Танька вздрогнула. Покачала головой:       — Мне надо Робина искать.       И, не оглядываясь, поспешила вслед за Лэри вниз по склону.              

* * *

             Всю дорогу от Кер-Брана до Ланнуста Ллиувелла проехала на облучке рядом с Гвен. Сидеть подле Робина она нужным не сочла: тот все равно пребывал в забытье, а для дела явно полезнее было следить за дорогой. На заупрямившуюся ни с того ни с сего Гвен Ллиувелла изрядно злилась. Вот зачем та взялась править лошадьми сама?! Это ведь только кажется, что по колее ехать просто: от Кер-Брана до самых развалин каменного круга путь был коварен, а по весне и по осени — особенно. Сейчас, после недавних дождей, тут и там на проселке разлились лужи — где-то мелкие, а где-то чуть ли не по колено. Въедешь в такую неосторожно — того и гляди увязнешь с повозкой в жидком торфяном месиве. Так что Ллиувелла только и делала, что давала Гвен указания: эту лужу объедешь справа, ту слева, а вон там езжай точно посередине! К счастью, Гвен хотя бы в этом слушалась ее, своевольничать не пыталась.       Поначалу Ллиувелла недоумевала, как Гвен вообще сумела добраться по этой дороге до Кер-Брана. Потом заметила перед самой большой лужей разбитую колею и разбросанные обломки бревен — и, догадавшись, что́ здесь недавно произошло, злорадно хмыкнула себе под нос. Тут уж и Гвен наконец сдалась — передала ей вожжи. Принимая их, Ллиувелла удовлетворенно ухмылялась: так-то оно было вернее!       Возле каменного круга колея влилась в большак. Ехать сразу стало легче: здесь за исправностью дороги следили королевские чиновники. Вернув вожжи Гвен, Ллиувелла первым делом для порядка заглянула внутрь фургона. Робин по-прежнему лежал с закрытыми глазами — не то спал, не то находился в беспамятстве. Что ж, пожалуй, так было спокойнее: по крайней мере, сейчас ей не грозили неприятные разговоры вроде недавнего.       Стоило Ллиувелле вспомнить о том разговоре, как ей снова сделалось неуютно. И ведь на само-то предложение Робин согласился с радостью, даже приободрился, вот только потом зачем-то попросил ее написать — вернее, вы́резать на деревянной крышке сундука — самое настоящее завещание, словно готовился к смерти. Впрочем, для остававшихся на Придайне им с Робином и правда предстояло все равно что умереть: известно же, что в ином мире время течет иначе, что проведенный там день может обернуться у людей целыми столетиями. Но вот зачем ему вздумалось отписывать добро не только Родри, но еще и каким-то неведомым друзьям, — этого она решительно не понимала.       А себя Ллиувелла решила из Робинова завещания убрать — и когда выреза́ла своим старым боевым кинжалом черточки огама, то в этом месте изменила текст. В человеческом мире Ллиувеллу ничто уже не держало. Повстречавшись с воинством Арауна, она больше не надеялась одолеть Неметону — ни сама, ни с помощью вороненка. Теперь в Неметониной дочке она видела для себя лишь обузу, так что просьбе Робина оставить девочку в покое даже обрадовалась. Но такая мелочь не могла избавить ее от общего тягостного настроения.       Больше всего Ллиувеллу угнетало, что Робин под конец сумел вырвать у нее обещание вернуться в Кер-Сиди и примириться с Неметоной. Как же не хотелось ей держать это опрометчиво данное слово! Ведь на Авалоне Ллиувелла надеялась обрести наконец покой и душевное облегчение — а в возвращении с него в мир людей не видела для себя ни пользы, ни смысла. К тому же подспудно в ее душе теплилась невесть откуда взявшаяся надежда: вдруг там, среди бескрайних яблоневых садов, она вновь встретит Проснувшегося — и перемолвится с ним хотя бы словечком?       Соглашаясь исполнить просьбу Робина, Ллиувелла все-таки слукавила: нашла способ избежать клятвы землей, небом и морем. Увы, полной уверенности в том, что обещание стало от этого необязательным к исполнению, у нее все равно не было. А Ллиувелла, как ни странно, боялась — не кары древних богов, которых она еще совсем недавно считала поверженными, не гнева Йеси Криста, от которого она много лет назад отступилась, а той неумолимой равнодушной безымянной силы, благодаря которой исполняются пророчества и приходит страшная расплата за нарушение клятв и танэдов. Одна только надежда у нее и оставалась — на мудрецов Авалона. Может быть, они смогли бы развеять ее опасения или подсказать правильный способ остаться на их острове.       Между тем дорога явно пошла под уклон, и вскоре справа показалась серая полоса моря. Потом спуск сменился небольшим подъемом, и мимо потянулись серые стены и бурые соломенные крыши Ланнуста. Равнодушным взглядом Ллиувелла провожала остававшиеся позади домики и сараи, ползущие навстречу грузовые подводы, запряженные хмурыми медлительными волами, и бродящих возле дороги тощих разномастных свиней. Встрепенулась она, лишь когда невдалеке показался острый шпиль маленькой церквушки, донельзя чужой среди развалин святилищ древних богов, всем своим видом напоминавший о явившемся из неведомых краев боге христиан, давно уже присвоившем себе в Думнонии и стоящие с незапамятных времен каменные кресты, и родники с целебной водой, и — самое главное — души людей.       Впрочем, Ллиувелла быстро себя одернула. Какое значение имело всё это теперь, когда ее путь по Придайну близился к завершению? Пускай остающиеся живут как хотят и молятся кому хотят — хоть Йеси, хоть его матери Майр, хоть Давиду, хоть Петроку!       Церковь тем временем скрылась из виду, а вскоре и весь Ланнуст остался позади. Повинуясь указаниям Ллиувеллы, Гвен свернула с большака на едва приметную колею. По узкой долине, протянувшейся между двумя пологими холмами, дорога повела их прямиком к берегу моря. Спустя некоторое время справа открылся вид на мрачные ржаво-бурые развалины крепости. Гвен тут же устремила на эти руины взгляд и потом долго безмолвно рассматривала их с благоговейным выражением лица.       Немного понаблюдав за Гвен, Ллиувелла покачала головой и хмыкнула. Сама она ничего заслуживающего внимания в этих грубо обтесанных камнях не находила. Правда, и известно ей было о крепости не особенно много — в основном то, что в свое время довелось услышать от местных. Те утверждали, будто бы крепость построил в незапамятные времена неведомый народ, больше похожий на фэйри, чем на людей. Народ тот исчез, а крепость так и осталась заброшенной, не возродилась ни при римлянах, ни после их ухода, и теперь лишь крохотные пикси водили лунными ночами хороводы среди ее полуразрушенных стен.       Местные, разумеется, изрядно привирали — как в таких случаях всегда и бывает. Безлюдность здешних мест на поверку оказывалась весьма обманчивой. Стоило пройти совсем немного вдоль берега — хоть в одну сторону от крепости, хоть в другую — и взору открывались многочисленные признаки человеческого присутствия. По всему окрестному побережью тут и там были разбросаны медные и оловянные шахты, возле которых селился самый разный люд — рудокопы, рыбаки, а еще — отчаянные торговцы, вопреки королевскому указу возившие на континент дешевые для думнонцев гленские товары. И, конечно же, в этих краях было полным-полно лодок — в основном ирландских куррахов. Вот одной из них-то Ллиувелла и рассчитывала обзавестись. И неважно, что у нее не было сейчас при себе ни нуммия денег: уж хранительнице-то Брановой рощи, к тому же известной на всю округу знахарке, лодку могли бы одолжить и под будущую оплату, поверив на слово. Да пусть бы даже и не поверили! Для задатка хватало с избытком серебра Гвен: та ради спасения Робина предложила его сама, даже и просить не пришлось. А что путь у Ллиувеллы, вероятно, лежал в один конец — об этом она оповещать никого не собиралась.       И теперь, подъехав к самому морю, Ллиувелла вовсе не думала, подобно Гвен, глазеть на бесполезные развалины. Здесь, на берегу маленькой бухты, у нее было куда более важное дело.       — Останови-ка, — распорядилась она.       Гвен, похоже, намеревавшаяся ехать дальше вдоль берега, недоуменно обернулась, но, конечно, послушалась.       Выбравшись из фургона, Ллиувелла первым делом направилась к воде. Остановившись перед скалистым пляжем, она оглядела побережье, выискивая на нем рыбацкие лодки. И очень скоро нашла — всего один куррах, но зато какой! Похоже, судьба преподносила ей поистине королевский подарок.       Куррах лежал на пологом склоне возле самой воды. Был он как раз такой, как требовался: не многовесельная громадина, но и не совсем уж утлая скорлупка. А подле курраха виднелись две сидящие фигуры — мужская и женская. К ним-то Ллиувелла и поспешила.       Шла она поначалу в полной уверенности, что это окажется кто-нибудь из местных. Вблизи, однако, оба показались ей совершенно незнакомыми — и похожий на сакса белобрысый парень с короткой, едва пробившейся бородкой, и ярко-рыжая девчонка с густыми веснушками на носу и щеках, обликом сущая ирландка. Устроившись на выбеленном морем бревне, они увлеченно беседовали, объясняясь друг с другом больше жестами, чем словами.       Поначалу Ллиувелла даже немного растерялась. Однако рыжая девчонка, завидев ее, вдруг оживилась. Показав на Ллиувеллу пальцем, она радостно воскликнула с отчетливым гаэльским выговором:       — Ой, да это же знахарка Мэйрион, жена Хродберта!       Теперь Ллиувелла уже и сама ее узнала: Финнуала, дочка неприкаянного бродяги Лэри, иногда промышлявшего в этих краях тайной торговлей с армориканскими купцами. Давно овдовев, тот который уже год таскал девчонку с собой повсюду.       Выросла, выходит, Нуала — совсем невестой сделалась.       А вот ее приятель оказался Ллиувелле и правда незнаком. Впрочем, имя его выяснилось почти сразу же: едва услышав слова Нуалы, парень вскочил на ноги и поспешил представиться.       — Я Сигфаст Сигурдссон, почтенная госпожа Мэйрион, — поклонившись, сообщил он и зачем-то пояснил: — Я из Кер-Сиди, из Университета.       Был парень высоченным и чуть сутуловатым, говорил он с чужеземным выговором, а имя у него оказалось почти саксонским. Саксом он все-таки не был — видно, происходил из каких-то дальних племен с континента. Во всяком случае, произношение у него отличалось и от саксонского, и от фризского, и даже от франкского. Но Ллиувелле парень все равно не понравился. Раздражали в нем и странный выговор, и саксонская бородка, а больше всего — то, что он явился сюда из Глентуи, из города, построенного Неметоной. И, разумеется, Ллиувелла понимала: его появление в здешних краях, на далекой окраине Думнонии, сразу вслед за вороненком не могло быть случайным. Видно, Неметона положила глаз на Кер-Бран, а значит, скоро примется уродовать его, как уже изуродовала древний Тинтагель, как вонзила рядом с ним в тело Думнонии занозу Кер-Морхена.       Получалось, что тихий мирок Ллиувеллы, выстроенный с таким трудом, вот-вот должен был разрушиться. Что ж, тем своевременнее казалось ей принятое решение. И тем увереннее, тем безогляднее приступала она к исполнению своего замысла.       В том, что дочка Лэри и похожий на сакса парень добрались досюда именно на этом куррахе, Ллиувелла даже не сомневалась. Гораздо большей загадкой для нее было другое: куда подевался сам Лэри? От ответа на этот вопрос зависело многое. Иметь дело с неопытными юнцами было бы ей сейчас куда проще, чем с Лэри О'Лаханом, с виду простоватым, но на самом деле весьма неглупым, к тому же всегда настороженным и никому особо не доверявшим.       — А далеко ли твой батюшка, милая? — осторожно полюбопытствовала Ллиувелла.       — Госпожа Мэйрион, — Нуала посмотрела на нее с искренним недоумением, даже плечами пожала, — он же к вам пошел!       Откликнулся и парень.       — Я слышал, будто бы Робин Добрый Малый тяжело заболел, — сообщил он ни с того ни с сего и сочувственно вздохнул.       На миг Ллиувелла напряглась: выходило, что этот неприятный парень знал, кем на самом деле были Хродберт и Мэйрион из Кер-Брана. Но уже через мгновение она успокоилась. Ну знал и знал — какое теперь это имело значение?       Зато в своем сочувствии парень казался вполне искренним — и, пожалуй, это было очень кстати.       — Не то слово, — с печальным видом подтвердила Ллиувелла. И доверительно сообщила полушепотом: — Уж на что я в хворях смыслю, столько народа за свой век вылечила — а тут совсем ничего поделать не могу.       Нуала охнула — тоже вроде бы не притворно.       — Вот везу теперь мужа на острова, — кивнув на фургон, продолжила Ллиувелла. — Есть, сказывают, там какой-то монах — умеет молитвами исцелять. Только на него надежда и осталась!       Нуала тоже посмотрела на фургон, а затем удивленно переспросила:       — На острова?       — Собираюсь лодку искать, — пояснила Ллиувелла. — Да только не знаю, найду ли.       Расчет оказался верным. Встревоженная девчонка повела себя, как от нее и требовалось.       — Почтенная Мэйрион, а давайте мы вас отвезем, — предложила она. — Батюшка — он непременно согласится!       Поначалу всё стало складываться как нельзя лучше. Втроем, совместными усилиями, им удалось даже спустить куррах на воду. Оставалось лишь дождаться прихода Лэри и договориться о задатке.       Вскоре, правда, возникло непредвиденное осложнение: Нуала, вроде бы толком Робина и не знавшая, зачем-то решила его проведать. Вернулась из фургона она с мокрыми глазами и сразу же взволнованно протараторила:       — Ох страшно-то как, госпожа Мэйрион! Так, может, нам и батюшку не ждать? Давайте сразу отправимся!       Сколь бы искренним ни был этот порыв, Ллиувеллу он совершенно не обрадовал. Брать с собой на Авалон кого-либо третьего она не собиралась определенно. Хуже того, вся вроде бы неплохо продуманная затея внезапно открылась ей в новом свете. Кто же знал, что Ллиувелле подвернется на пути не кто-нибудь, а именно Лэри О'Лахан! Лэри, который имел какие-то давние дела с Робином, даже приятельствовал с ним — и тоже мог захотеть отвезти его сам, ни на кого не полагаясь.       Оставался лишь один выход.       Изобразив на лице досаду, Ллиувелла печально посмотрела на Нуалу и, погрозив пальцем, наставительно вымолвила:       — Эх... Разве же так делается, милая? К отцу надо относиться с почтением!       Нуала сразу же смутилась, покраснела. И тогда Ллиувелла, не давая ей опомниться, распорядилась:       — Вот что, Финнуала! Беги-ка ты к моему дому — догоняй отца да веди сюда! Дорога тут одна — не разминетесь.       И тут же пробормотала — вроде как про себя, но так, чтобы было слышно:       — Ох, придется идти девочке через весь Ланнуст в одиночку...       Разумеется, парень эти слова услышал — и не стал раздумывать.       — Я отправлюсь с ней вместе, вы не беспокойтесь! — тотчас же заявил он.       — Мы быстро, госпожа Мэйрион! — подхватила оживившаяся Нуала.       Чуть выждав, Ллиувелла задумчиво кивнула.       Едва парень и девчонка скрылись из виду, Ллиувелла направилась к фургону. Подойдя к нему, она взобралась на облучок, заглянула внутрь. Крикнула:       — Пора, Гвен! Давай-ка подсоби!       Вместо Гвен откликнулся Робин:       — Ну пора так пора!       Голос у него был теперь очень тихим и хриплым, однако вполне разборчивым. Более того, Ллиувелле даже почудилось, что Робин посмеивался — и откуда только силы брались?       Однако подняться на ноги Робин не смог — ни сам, ни с помощью Ллиувеллы. А от Гвен поначалу толку не было никакого. Та оказалась на редкость нерасторопной и вообще плохо понимала, что́ от нее требовалось. Пришлось на Гвен прикрикнуть — и это, по счастью, подействовало. Вдвоем они все-таки сумели поднять Робина и вывести его из фургона.       Хотя до курраха было подать рукой, идти пришлось на удивление долго. Робин почти не держался на ногах, Ллиувелла и Гвен всю дорогу волокли его на себе. В довершение всего, Робин, несмотря на худобу и невысокий рост, оказался на удивление тяжелым. Примерно на середине пути у Ллиувеллы даже мелькнула мысль: а может, и не мучиться с ним — оставить на берегу да и уплыть одной? Мысль эту, разумеется, она отбросила сразу. Хотя иные простаки и видели в аннонских ведьмах существ из иного мира, сама-то Ллиувелла насчет своей природы ничуть не заблуждалась. Увы, без Робина, без живого ключа, способного отворить дверь Авалона, ей было не обойтись никак.       С помощью бестолковой, но покорной Гвен Ллиувелла все-таки сумела затащить Робина в куррах. Перевалившись через борт, тот сразу же скорчился и надсадно, мучительно закашлялся. А Ллиувелла смотрела на него и ощущала непривычное облегчение, почти радость. Самое трудное осталось позади, теперь можно было пускаться в путь.       Первым делом Ллиувелла выдворила Гвен на берег. Сама из курраха выбираться уже не стала, устроилась напротив Робина. А как только перевела дух — взялась за весла.       И тут Гвен вдруг встрепенулась. Видимо, она только теперь осознала происходившее.       — Подожди, Мэйрион, — испуганно воскликнула она. — Может, дождешься все-таки хозяев?       Но Ллиувелла лишь ухмыльнулась в ответ. И, буркнув напоследок:       — Я знаю, что делаю. Не мешай! — оттолкнула куррах от берега.              

* * *

             Непривычные к веслам руки давно гудели, а мозоли на них успели не только вскочить, но уже и полопаться. Однако грести Ллиувелла все равно не переставала — несмотря на струящийся по спине пот, на саднящую боль в ладонях.       Время от времени Ллиувелла оборачивалась, но разглядеть острова ей всё никак не удавалось: впереди и по сторонам виднелись лишь сплошные волны, простиравшиеся до самого горизонта. Удерживать правильное направление ей помогали всё еще различимая полоска берега Керниу и тень, отбрасываемая съежившимся на дощатой банке Робином. Тень падала на дно курраха, причудливо изгибалась, просвечивала сквозь рябь в плескавшейся на дне курраха луже. Лужа становилась всё больше и больше — нет, течи вроде бы не было, просто усилился ветер, и теперь волны то и дело перехлестывали через борт.       — Мэйрион... — раздался вдруг слабый голос Робина.       Ллиувелла поморщилась. Муж почти всегда называл ее именно так — ненавистным римским именем, принятым когда-то по глупости.       Пришлось, однако, стерпеть. Слишком дорого могла обойтись ссора с Робином: его, ослабшего от тяжелой болезни, сейчас могло убить даже совсем небольшое беспокойство. А кому будет нужна Ллиувелла на Авалоне, если она не сможет заявить его владыке: «Вот мой муж, я привезла его живым, как ты велел»?       С трудом подавив раздражение, Ллиувелла наклонилась к Робину. Поправила на нем сползший с плеч плед. Спросила с заботой в голосе:       — Как ты, милый? — и, словно мать, успокаивающая ребенка, нежно проворковала: — Скоро уже до Эннора доберемся, а там и до Авалона рукой подать.       Робин чуть улыбнулся — сразу и насмешливо, и ласково:       — Эх, Мэйрион!.. Брось ты эти глупости — послушай лучше, что я тебе скажу. Как я копыта откину — сбрось меня за борт да и возвращайся. И вот что... В Думнонии не задерживайся, отправляйся сразу в Кер-Сиди. А на берегу скажешь, что высадила меня на Авалоне — самой Мелюзине на руки передала. Так лучше всего и будет...       В ответ Ллиувелла лишь возмущенно фыркнула — на сей раз вполне искренне:       — Не выдумывай даже — ты мне еще живой нужен!       Самое нелепое состояло в том, что именно сейчас это была чистейшая правда.       Робин медленно приподнял голову. Посмотрел на Ллиувеллу, вздохнул. Сразу же закашлялся, скорчился. А откашлявшись, вдруг пробормотал что-то совсем уж непонятное:       — Пока на Придайне растут дуб, ясень и терновник... А терновник-то уже цветет вовсю — чуешь запах, Мэйрион? Или это так пахнут яблони Авало...       Робин замолчал на полуслове, покачнулся. Затем он медленно сполз на дно курраха и затих в неподвижности.       Некоторое время Ллиувелла растерянно смотрела на него — а потом вдруг улыбнулась. Конечно же, Робин был жив — разве могло быть иначе? Его голос, ясный и чистый, как в далекой молодости, звучал теперь во всем: в шуме ветра, в плеске волн, в крике кружащей над куррахом чайки...       И она с новой силой налегла на весла.