Этайн, дочь Хранительницы

      Шел третий день, как фургон Эрка и Гвен держал путь от Босвены в Кер-Бран. Дорога стала намного лучше: широкая, вымощенная камнем, она, похоже, поддерживалась здесь в порядке с римских времен. Иногда на пути встречались маленькие деревеньки, еще реже — поселки рудокопов. В горняцких селениях Гвен не останавливалась и вообще старалась миновать их как можно скорее.       — Пришлых много, — пояснила она удивившейся было Таньке.       Та молча кивнула в ответ. Больше к этому разговору они не возвращались.       Первый день Гвен управлялась с лошадьми одна. На второй, вконец вымотавшись, она все-таки сдалась: согласилась принять помощь. С тех пор ее по очереди подменяли на облучке Танька и Орли. Дорога была единственной проезжей на много миль, сбиться с пути они не боялись.       «Цензор» перестал мучить Таньку к утру второго дня, и она понемногу ожила. А вот Робин, похоже, наоборот, стал совсем плох. Теперь он даже не пытался подняться, а неподвижно лежал на спине и беспрестанно кашлял. Губы Робина сделались синюшными, а его ввалившиеся, заросшие седой щетиной щеки пылали нездоровым лихорадочным румянцем. Господин Эрк и Санни сидели при больном неотлучно и как умели ухаживали за ним. К ним по очереди присоединялись то Гвен, то Орли, то Танька.       Санни и Орли после той ссоры так и сторонились друг друга. Когда дело касалось Робина, они все-таки находили общий язык, но всё остальное время почти не разговаривали: сухо перебрасывались парой слов по делу — и всё. А Танька печально смотрела на подруг и не знала, что и предпринять.       После Босвены очень переменилась и Гвен: и прежде сдержанная и не слишком разговорчивая, теперь она совсем замкнулась в себе. Правя лошадьми, она больше не напевала, а молча сосредоточенно смотрела на дорогу. Лишь когда безотлучно державшийся подле нее Беорн что-то спрашивал, Гвен задумчиво произносила фразу-другую по-саксонски — и вновь замолкала. Впрочем, случалось это нечасто: Беорн был непривычно молчалив. Видимо, настроение Гвен передалось и ему.       Когда кто-нибудь сменял Гвен на облучке, Беорн каждый раз перебирался вместе с ней внутрь фургона — и, хоть это было, конечно же, нелепо, Танька поначалу на него обижалась. Потом сообразила: да ведь он же почти не говорит по-бриттски! Ну и толку Беорну сидеть рядом хоть с Танькой, хоть с Орли? Не то что не спросить ничего ни у той, ни у другой — даже словом не перемолвиться!       Лишь однажды голос Беорна зазвучал совсем как прежде — восторженно и звонко, точно серебряный колокольчик. Танька, недавно уступившая Гвен вожжи и только-только собравшаяся прикорнуть, не утерпела: откинула полог, выглянула наружу. И невольно ахнула — и от внезапной рези в глазах, и от обрушившегося на нее следом восторга. А потом, сощурившись, долго вертела головой и самозабвенно любовалась открывшейся перед ней картиной.       А любоваться было и правда чем! Ветер стремительно уносил облака на север, он уже очистил от них добрую половину неба, и теперь чуть ли не над самой Танькиной головой среди разбросанных тут и там искорок звезд сиял раскаленный добела шар солнца. Под его ослепительно-яркими лучами листья на окрестных кустах светились серебром — это было настолько волшебное, сказочное зрелище, что Танька даже позабыла на мгновение и о болезни Робина, и о ссоре подруг. Вдруг отчаянно захотелось позвать друзей, показать им эту невероятную красоту — но, увы, никто, кроме мамы, не смог бы при всем желании ее увидеть. Как же досадно было сейчас Таньке, что цвет «сидовского серебра» недоступен обычному человеческому глазу!       А по правую сторону дороги виднелось море. Оно было неспокойно, и волны разбрасывали во все стороны солнечные блики, жгучие, будто брызги жидкого огня. На море-то и смотрел Беорн. Он не сводил глаз с искрившейся воды, размахивал руками и, захлебываясь от восторга, кричал что-то по-саксонски. А тем временем Гвен украдкой посматривала на Беорна и осторожно, словно чего-то стыдясь, улыбалась.       Долго смотреть на море Танька не смогла. Она все-таки успела разглядеть многое — и пенные барашки на высоких волнах, и темные силуэты носившихся над ними морских птиц, и даже далекий треугольный парус сторожевой яхты. Но стоило ей неосторожно бросить взгляд на резвящиеся среди волн солнечные зайчики — и глаза сразу же пронзила острая режущая боль, словно какой-то злодей швырнул в них целую пригоршню песка. Ахнув, Танька совсем зажмурилась — но боль не прошла, лишь немного ослабла, зато перед взором ее вдруг поплыли переливающиеся цветные пятна.       — Что с вами, леди? — испуганно воскликнула спохватившаяся Гвен. — Вам нехорошо?       — Нет-нет, что вы! — поспешно отозвалась Танька. — Просто солнце очень яркое, не для моих глаз.       На всякий случай она даже улыбнулась: зачем напрасно волновать добрую Гвен? А потом все-таки поспешила в спасительный полумрак фургона — и сразу же, в чем была, рухнула в постель. Однако полегчало ей не сразу. Глаза еще долго слезились, резь в них хотя и затихала, но медленно. Не исчезали и цветные пятна: они по-прежнему плавали перед Танькой, закрывая собой обзор, вызывая головокружение.       Никто не тревожил Таньку : все в фургоне уже знали, насколько важен для сидов дневной сон. Вот только заснуть ей все равно никак не удавалось. Прикрыв глаза, Танька лежала неподвижно и слушала пробивавшееся сквозь скрип колес и мягкий стук конских копыт тяжелое и хриплое дыхание спящего напротив нее Робина. В голову ей снова лезли нехорошие, мрачные мысли. Вот зачем только она поддалась на уговоры Робина и поехала к Мэйрион? И зачем она пошла гулять по той окаянной деревне переселенцев? Не попал бы Робин тогда под дождь — глядишь, и не заболел бы. А теперь только на Мэйрион надежда и осталась... Ох, скорее бы закончилась эта бесконечная дорога!       А потом, уступив место на облучке Орли, в фургоне появилась Гвен. Тихонько подобравшись к Танькиной постели, она осторожно наклонилась над ней и замерла.       — Госпожа Гвен! — шепнула Танька.       — Вы не спите? — почему-то удивившись, отозвалась та.       — Никак не заснуть, — посетовала Танька и неожиданно для себя продолжила: — Вот и море показалось. Мы что, уже подъезжаем?       — Нет еще, — качнула головой Гвен. — Но ехать осталось и правда всего ничего. И солнца такого, думаю, больше не будет. Скоро через лес поедем, а там, глядишь, и облака вернутся. Ну а к закату мы авось и до Кер-Брана доберемся... Мэйрион-то как обрадуется!       Последнюю фразу Гвен вымолвила неуверенно, запнувшись. И от этого Таньке почему-то сделалось тревожно. Повинуясь безотчетному порыву, она вдруг спросила:       — А вы давно знаете Мэйрион, госпожа Гвен?       Гвен пожала плечами, замялась.       — Ну... Мы с Эрком у Робина на свадьбе были — там впервые ее и увидели. Потом еще пару раз встречались. А прежде только рассказы о ней слышали. Здесь, в Думнонии, их любят рассказывать, — и, поколебавшись, зачем-то добавила: — Мэйрион — она с норовом, конечно, но честная.       В этот миг Робин пошевелился и охнул. Гвен тотчас же повернулась к нему — лишь прошептала Таньке напоследок:       — Простите, леди...       А Танька вдруг приподнялась на постели — и замерла в раздумьях. Ей и так-то не спалось, а теперь от дремоты не осталось и следа. Образ Мэйрион по-прежнему не складывался в ее голове. Вот что все-таки имела в виду Гвен, когда говорила про норов и про честность? Вдруг это как-то связано со ссорой Мэйрион с Танькиной мамой? Загадка...

* * *

      — Ну и доро́ги же тут, леди Эмлин! Вот сказал бы кто-нибудь еще месяц назад, что осенью я окажусь в таком захолустье — я бы рассмеялся ему в лицо. Ни за что бы не поверил!       Кей умудрялся сразу и искренне возмущаться, и увлеченно жевать, и улыбаться до ушей. Видно, он и сам понимал, как забавно выглядит рыцарь, жалующийся на походную жизнь, держа в одной руке здоровенный ломоть пшеничного хлеба, а в другой — такой же огромный кусок отменнейшего местного сыра — бледно-желтого, непривычно, но вкусно пахнущего грибами, с темно-зеленой от прилипших крапивных листьев коркой. А Эмлин украдкой поглядывала на Кея с затаенной улыбкой. Каким же он все-таки был еще юным, этот славный мальчишка!       Устроившись под раскидистым дубом, Эмлин и Кей перекусывали — уничтожали гостинец, перепавший им в Кер-Тамаре от почтенного Меррина ап Давета и его доброй матушки. Прихлебывая из баклажки отдающий медом и травами горьковатый эль, Кей бурно делился впечатлениями о первом в своей жизни большом путешествии. На повидавшую мир Эмлин он смотрел с плохо скрываемыми завистью и восхищением. А ей от этого было только неловко.       Жизнь и правда много куда забрасывала Эмлин: и в Нортумбрию, и в Кередигион, и в Гвинед, и в Алт Клуит. Но всё это были северные земли. А на юге, в Думнонии, она и сама оказалась впервые. Конечно, скрибонам Святой и Вечной полагалось знать многое, в том числе и о дальних окраинах Придайна: мало ли куда могла их забросить служба! Но одно дело выучить местность, наречие и обычаи по чужим записям и рисункам, и совсем другое — увидеть всё собственными глазами. Теперь перед Эмлин по-настоящему оживали, обрастали плотью думнонские холмы, реки, селения. Конечно же, они часто оказывались совсем не такими, как прежде рисовались в ее воображении. То и дело приходилось сверяться с картой. Но и карта помогала не всегда: начерченная всего полгода назад, она уже успела устареть. Пару раз на пути Эмлин и Кею попадались не обозначенные на карте развилки. Одна из них подвела. Совсем новая широкая дорога сулила короткий путь к Лис-Керуиту и дальше к Босвене. Несмотря на сомнения Кея, Эмлин решила рискнуть — но дорога привела к какой-то шахте и там оборвалась. Пришлось возвращаться.       Больших неприятностей у них, по счастью, пока не случилось — правда, неудачная попытка спрямить путь отняла время. Как бы то ни было, а до привала Эмлин и Кей успели преодолеть добрую половину Гоэн-Брена. Оставалось совсем недалеко до Босвены — последнего города по дороге к Кер-Брану. Правда, успокаиваться было еще рано. И уж точно не следовало рассчитывать на ночевку под открытым небом. Даже до Глентуи долетали слухи о прятавшихся на думнонских болотах саксонских разбойниках. Свирепые и беспощадные, они подстерегали на дорогах не только одиноких путников, но и целые обозы — и, мстя за изгнание своего народа, выреза́ли их до последнего человека.       — Леди Эмлин, это ведь Бронн-Веннели? — голос Кея ворвался в размышления Эмлин, вывел ее из состояния задумчивости.       Эмлин уверенно кивнула. Возвышавшийся над пустошью далекий холм выглядел точь-в-точь как на рисунках и гравюрах.       — Вот и я так подумал, — радостно откликнулся Кей и восторженно продолжил: — А тут красиво ведь, правда! Осень уже, а вереск вовсю цветет — все склоны розовые. А уж как здо́рово должно быть тут весной! Наверное, болота — и те расцветают.       Эмлин равнодушно пожала плечами. Окружающая местность по-прежнему казалась ей по-осеннему унылой, а вереск если где и цвел, то лишь маленькими лиловыми куртинками, едва заметными среди побуревшей чахлой растительности. Вдруг шевельнулось острое чувство зависти к юному рыцарю, видящему всё совсем иначе. А она, выходит, стала уже стареть? Ну да, тридцать три года — совсем не девочка...       А Кей всё не унимался и не унимался.       — Леди Эмлин, позвольте вас спросить...       Вздохнув, Эмлин кивнула — хотя отчаянно захотелось дать Кею суровую отповедь. Не дай бог примется он сейчас расспрашивать о здешних местах! А признаваться, что она и сама видит Бронн-Веннели впервые, Эмлин была не готова.       Но Кей неожиданно спросил совсем другое:       — Говорят, будто бы сиды знают какую-то волшебную песню про вереск, от которой приходят в неистовство пикты. Это правда, леди?       От неожиданности Эмлин чуть не рассмеялась — сдержалась чудом. Но сумела сохранить лицо: даже не улыбнулась. А вместо этого бросила взгляд на сине-зеленую ленточку, висевшую на груди Кея, и нарочито спокойно произнесла:       — Сэр Кей, похвально, что вы слушаете уличные разговоры. Но все-таки научи́тесь делать из них правильные выводы. Вам напомнить, как однажды в Брихейниоге Плант-Мервины вы́резали за одну ночь половину клана Плант-Гуалхмей?       — Будь они прокляты! — тут же горячо воскликнул Кей. — Жаль, я не родился в те вре...       И вдруг он осекся. Потом виновато склонил перед Эмлин голову. И тихо вымолвил:       — Я всё понял, леди. Спасибо!       Тут уж Эмлин не выдержала: позволила себе слегка улыбнуться. Очень уж всё это было забавно — и скорость, с которой слух разошелся по Придайну, и по-детски простодушный вопрос Кея, и его запоздалая, но всё-таки порадовавшая сообразительность. А как ее улыбку понял Кей — так ли это важно?

* * *

      — Фай! Шяс! Шяс! Ох ты ж проклятущие... Уэ, уэ!       Фургон вдруг резко остановился — аж дышло затрещало. Следом откинулся полог, открыв клочок серого неба. В проеме показалась взлохмаченная рыжая голова Орли.       — Гвен, миленькая, выгляни-ка! Куда ехать-то теперь?       Сидевшая подле Робина Гвен поднялась. Высунулась наружу. Удивленно воскликнула:       — Ой, Ланнуст уже! Налево, конечно, — и тут же предложила: — Давай сменю: там дальше дорога была неважная, не знаю, как сейчас.       Кивнув, Орли посторонилась. Пропустив Гвен, сама нырнула внутрь. Осторожно прокралась к Таньке. Шепнула тихонько:       — Ты как, холмовая? Поспала?       Танька честно помотала головой. Призналась:       — Так и не заснула. Сон никак не идет.       В ответ Орли вздохнула. Шепнула:       — Эх... Ну ничего, там помощь твоя не к спеху. Сейчас Гвен лошадьми правит — а потом, если хочешь, опять я ее подменю, — и, вдруг хихикнув, продолжила: — Ну я и опростоволосилась! Вожжи натянула — а они все равно идут. Я им «шяс» по привычке — а они гаэльского не понимают. Хорошо, сообразила потом, как это по-бриттски будет!..       Со стороны задней стенки, где по своему обыкновению примостился на полочке господин Эрк, послышался короткий смешок. Засмеялась было и Санни — но сразу же, словно чего-то испугавшись, тихо ойкнула и замерла, понуро опустив голову.       Тут Орли вдруг спохватилась:       — Ой... Робин-то как?       — Спит, кажется, — отозвался господин Эрк. — Ты вот что, красавица: не шуми сейчас!       — Он теперь почти всё время так, — грустно вымолвила Санни. — То тихо лежит, будто спит, то закашляется, а то в забытье что-то по-франкски забормочет. Слова вроде на наши похожи — а смысла никак не ухватить.       — Так это язык его матери, — пояснил господин Эрк. — Госпожа Радалинда — она родом из Австразии: то ли франконка, то ли фризка. Тамошние фризы тоже по-франкски говорят, родной язык совсем позабыли.       — А отец у него кто? — брякнула вдруг Орли и отчего-то покраснела.       — Сид из Коннахта, — не задумываясь ответил господин Эрк. — Робин мне однажды даже его имя называл — то ли Оберон, то ли Альберон.       — Альберон? — удивленно протянула Орли. — Ну и имечко! Оно же на гаэльское совсем не похоже!       — Ну так и что? — уверенно откликнулся господин Эрк. — Это ж не народ Миля, а сиды! У них небось и язык свой собственный, и имена тоже...       Господин Эрк замолчал, потом вдруг хмыкнул. И, помолчав еще немного, задумчиво добавил тихим, но отчетливо слышным Таньке шепотом:       — А в другой раз он вроде говорил, что отцовского имени и вовсе не знает... Да кто его разберет! Сам-то Робин с отцом никогда не встречался.       Стоило господину Эрку заговорить о сидах, как Танька напряглась. А потом ей и вовсе стало не по себе. Вдруг он что-нибудь спросит и у нее — про язык сидов, про имена, про обычаи? И что, опять придется выкручиваться, пересказывать всё, что удалось выпытать у мамы: про квенди, про эльдар?.. А ее народ — он ведь на самом деле и не угас в полых холмах, и не ушел на Заокраинный Запад — он просто никогда не жил ни на Придайне, ни в Гибернии, ни на континенте! Танька ведь знала даже имя человека, создавшего и подарившего людям целый мир, в котором нашлось место таким, как они с мамой... Знала — а внутренне примириться с этим не могла. Вот же она сама, вот же ее мама — обе живые, теплые, из плоти и крови! Разве они могут быть ненастоящими, выдуманными?! А может быть, тот университетский мэтр явился в городок на берегу Табвиса с другой планеты, с той самой Арды, совсем как мамин Учитель? Может быть, он вовсе ничего не выдумывал, а поведал жителям той Земли самую что ни на есть правду?       Одернула себя. Незачем выдумывать утешительные сказки! И вообще, совсем не о том думает она сейчас, когда Робину становится всё хуже и хуже!       И тут же, перебивая дурацкие несвоевременные мысли, в ее раздумья ворвался голос господина Эрка:       — Все равно повезло ему: хотя бы с родной матерью вырос. Я-то настоящих родителей не то что по именам не знаю — даже не помню совсем. Никогда не пойму этот обычай: детей подменять!       — У нас, бывает, ребенка в другой клан отдают на воспитание, — откликнулась Орли. — Может, и сиды так же делают?       — А попросить об этом, что, нельзя? Обязательно такое втайне творить? — недовольно пробурчал господин Эрк в ответ.       — У меня сестричку вот так же когда-то подменили, — тихо прошептала Орли и, запнувшись, поспешно добавила: — Правда, Этнин думает, что славный народ там ни при чем.       И снова у Таньки замерло сердце. Не дай бог Орли вспомнит ее объяснения — особенно ее слова про то, что у сидов всегда заостренные уши! Ведь если господин Эрк обо всем догадается... Ох, лучше и не думать, что с ним может тогда приключиться!       Выход в этот раз даже не пришлось долго искать. И так ясно было, что́ делать: срочно уводить разговор в сторону!       Медлить Танька не стала — поднялась с полки и сразу же направилась в конец фургона — мимо неподвижно лежащего Робина, мимо безмолвно сидящей рядом с ним Санни, мимо притулившегося к Санни и притихшего Беорна. Дорога и правда испортилась, фургон теперь вовсю трясся на ухабах, раскачивался из стороны в сторону, так что Танька едва устояла на ногах. Но добралась до господина Эрка она все-таки благополучно — и сразу же шепнула, стараясь, чтобы это прозвучало как можно безмятежнее:       — Господин Эрк, а нам далеко еще ехать?       Тот задумался, потом ответил вполголоса:       — Ну, раз Ланнуст миновали — значит, скоро совсем, — и вдруг, спохватившись, поспешно и почему-то чуть смущенно добавил: — Вам надо выйти, леди?       — Нет-нет, — мотнула головой Танька. — Просто любопытство замучило.       И тут же спросила, старательно следуя своему замыслу:       — Господин Эрк, а вы прежде в Кер-Бране часто бывали?       Тот пожал плечами.       — Я-то? Да один раз всего лишь — мы с Гвеног тогда Робина навестили. Так-то здесь лицедею делать особо и нечего: крепость пустует, небось, еще с брановых времен, а что до рудокопов... Местных война унесла, да и те, по правде сказать, мало что в театре понимали. А переселенцы — ну, вы видели, леди... Одно слово — глушь!       Услышав слово «переселенцы», Танька невольно вздрогнула. В памяти ее тут же всплыло ухмыляющееся лицо злополучного «ухажера». Вслед за лицом вспомнилось и имя — Бедо. Каким же зловещим оно сейчас показалось: недаром похожие слова означали на камбрийском ненависть, а на языке Учителя — беду!       А потом пришло горькое чувство раскаяния. И зачем только понесло ее тогда на окраину деревни: не было ведь в той прогулке никакой нужды! А теперь из-за глупой Танькиной выходки Робин лежал в забытье, и надежда оставалась только на лекарское искусство Мэйрион — совсем маленькая, совсем призрачная.       — Ох... Ведь вижу я, леди, что вам нехорошо, — послышался вдруг обеспокоенный голос господина Эрка. — Ну зачем же вы молчите-то?       Не успела Танька опомниться, как он вдруг поднялся. А пока она раздумывала, что́ сказать в ответ, господин Эрк успел слезть с полки — осторожно, держась за стенку, но все равно удивительно быстро. В следующий миг он уже стоял перед Танькой и протягивал ей руку.       Растерявшись, Танька непроизвольно ухватилась за нее — и тут же удивилась. Хоть и был господин Эрк ростом с ребенка, рука у него оказалась самой обычной, взрослой — разве что с очень короткими пальцами — и неожиданно сильной. Но опираться на нее все-таки было боязно. А ну как он не удержится на ногах? Воображение тут же услужливо нарисовало Таньке, как господин Эрк беспомощно барахтается на дощатом полу среди корзин и сундуков, а сама она неловко и бесполезно топчется рядом.       — Пойдемте, пойдемте, — почтительно, но настойчиво произнес вдруг господин Эрк, сразу же развеяв дурное виде́ние. — Сейчас я Гвеног скажу, чтобы она лошадей остановила. Пройдетесь, поды́шите — авось вам и полегчает. Здесь же духота страшная!       Танька благодарно кивнула, но так и осталась стоять, прислонившись к стенке. А господин Эрк вдруг улыбнулся.       — Да вы обопритесь на меня, не бойтесь! Я и тестя своего, почтенного Мадрона ап Маррека, удерживал — а он дородный был, не чета вам. Вы-то небось совсем легонькая!       Конечно, Танька никогда не видела покойного отца Гвен — однако слышала, что тот был мужчиной грузным и высоким. Так что картину эту она представила себе вполне отчетливо — и невольно улыбнулась. А улыбнувшись, сразу же смутилась.       — Ничего-ничего, я сама... — торопливо пробормотала она и тут же направилась к выходу, пропустив господина Эрка вперед.       Руки́ его Танька все-таки не отпустила. Нужно ведь было непременно увести его, не дать вернуться к опасному разговору! Разжала пальцы она, лишь когда господин Эрк добрался до выхода и откинул полог.       А тот, едва выглянув наружу, сразу же закричал жене:       — Гвеног! Потеснись-ка немножко: нашей леди нехорошо! И поищи место, где встать!       И тут Танька спохватилась. Лишняя остановка в пути — а как же тогда Робин?       — Ничего-ничего, госпожа Гвен, — поспешно вмешалась она в разговор. — Я просто посижу тут чуточку — рядом с вами и господином Эрком.       И успокоенно выдохнула, увидев ответный кивок.       Добравшись до облучка, Танька первым делом огляделась по сторонам — и едва сдержала вздох разочарования. Солнце уже клонилось к горизонту, оно больше не жгло глаза — но любоваться было решительно нечем. Вокруг простиралась равнина — почти плоская, бурая, однообразная — лишь позади сквозь дымку виднелось далекое свинцово-серое море, а впереди по правую сторону от дороги возвышались два больших пологих холма.       — Ну вот так эти края и выглядят, — промолвил устроившийся рядом господин Эрк. — Пустоши да шахты — больше ничего и нет. А нам, как я понимаю, вон туда надо: видите лес на склоне холма?

* * *

      Свернувшись калачиком и блаженно зажмурившись, белый мохнатый пес дремал позади мачты на рваной хозяйской лейне. Бог весть отчего он выбрал себе именно это место, но уж точно не чтобы укрыться от солнца: греться под его лучами псу явно нравилось, да и тени мачта не давала. Тонкая, низкая, с одной-единственной поперечной реей и свернутым парусом, она вообще торчала над куррахом бесполезным украшением: что толку от прямого паруса при почти встречном ветре! А ветер и не думал меняться.       Со спины Сигге сошло уже сто потов, а он всё греб и греб, тупо уставившись в видневшееся между рейками кожаное дно. Бычьи шкуры, обтягивавшие деревянный каркас, то натягивались, то сморщивались в такт движениям весел, точно куррах был живым существом и дышал. Сигге, привыкшему к надежным деревянным корпусам гленских судов, от этого зрелища было неуютно: чудилось, что тонкая кожаная оболочка вот-вот лопнет и внутрь лодки хлынет вода. В довершение всего успевшие отвыкнуть от работы руки саднило от полопавшихся мозолей. И все-таки он не роптал — и запрещал себе даже мысленно сожалеть о сделанном выборе, сколь бы нелепой ни казалась его причина. А причина была действительно странной: из памяти Сигге упорно не желала уходить похожая на скандинавку девушка с естественного факультета — совсем ему незнакомая и, возможно, вовсе не та, что заблудилась в Думнонии вместе с Великолепной. И сейчас Сигге старательно убеждал себя, что он плыл в неведомый Кер-Бран вовсе не ради нее, а чтобы найти и спасти дочь леди Хранительницы.       Лэри, сидевший ближе к корме, тоже усердно работал веслами, но, казалось, и не думал уставать. Оба молчали: Сигге боялся сбить дыхание, а ирландец вообще был не очень разговорчив. Зато девчонка за рулевым веслом только и делала, что напевала веселые гаэльские песенки. Слов их Сигге не улавливал. Язык этот ему вообще давался трудно. Читать Сигге по-гаэльски мог, писать тоже — а ни говорить, ни на слух понимать не получалось ни в какую. Но странные, непривычные для Камбрии и неожиданно красивые мелодии этих песен поистине согревали Сигге сердце. Казалось даже, что от них становилось легче тяжелое весло и утихала боль в натруженных руках.       Когда солнце совсем приблизилось к горизонту, Лэри неожиданно прервал молчание.       — Давай-ка табань, парень. Ночуем, — буркнул он себе под нос и вдруг рявкнул, перебивая плеск волн: — Нуала! Заворачивай к берегу!       Девчонка оборвала песню, коротко кивнула и шевельнула рулевым веслом. Повинуясь ему, а заодно и слаженным гребкам Сигге и Лэри, куррах повернул к видневшейся неподалеку желтовато-бурой полосе песчаного пляжа.               Первое, что сделал пес, очутившись на суше, — стремительным галопом унесся к разбросанным позади песчаной полосы громадным камням — только его и видели! Но у пса, по-видимому, были свои, собачьи, представления о правильном отдыхе. А людям пришлось проделать еще немало дел: сначала разгрузить куррах, потом вытащить его на покрытый чахлым вереском берег, после этого — насобирать плавника и хвороста для костра. Огонь Лэри разжигал уже в сумерках.       Не успел костер толком разгореться, а Нуала уже занялась делом: вытащила из мешка закопченный котелок, зачерпнула в него воды из журчавшего неподалеку ручейка, сыпанула туда же крупы. Вскоре от костра потянуло вкусным запахом овсяной каши. Нашлось и чем ее запить: следом за котелком Нуала извлекла из того же самого мешка пузатую оловянную флягу. Стоило Лэри открыть ее, как над лужайкой разнесся кисловатый дух домашнего пива.       Согревшись возле огня и разомлев от выпитого, обычно немногословный Лэри вдруг разговорился: ни с того ни с сего повел речь о погоде. Сначала он посетовал на частые дожди, потом — на ветер, целые месяцы напролет дующий в одну и ту же сторону. Но когда Сигге попробовал заговорить о пользе сидовских косых парусов, Лэри насмешливо хмыкнул, а потом, подняв вверх указательный палец, назидательно произнес:       — Парень, нашим куррахам от таких парусов верная смерть. Нашелся уже в Тревене один умник: отходил пару лет на «Анье», а как домой вернулся — взял да и поставил себе на лодку похожую штуку. Ну и что из этого вышло? Свежий ветер поднялся — и мачту ему повалил, и борт проломил.       Сигге пожал плечами и промолчал. На языке у него так и вертелось насмешливое: «Так зачем же вы такие хлипкие лодки делаете — из тонких реечек да из шкур?» — однако ссориться с Лэри определенно не хотелось. Было во взгляде громадины-ирландца что-то бычье — мрачное, грозное и упрямое.       А Лэри вдруг задумчиво посмотрел на него, а потом, чуть смутившись, произнес:       — Слышь, парень, ты мне вот что лучше объясни! Что это за чудо такое объявилось возле Требедрика под самый Лугнасад? Корабль трехмачтовый вроде греческого дромона знай себе прет против ветра без весел и со свернутыми парусами — а дым над ним, как от плавильной печи. Как он из-за мыса выглянул, у меня аж глаза на лоб вылезли, а уж рыбаки мои — те и вовсе...       Лэри махнул рукой и, похоже, смутившись окончательно, оборвал фразу. Зато Сигге, наоборот, приосанился. Гордо ухмыльнувшись, он небрежно бросил:       — Так это, должно быть, мы на «Модлен» машину испытывали.       А как сказал — так сразу и испугался. Вот спросит его Лэри, как эта машина устроена — и что он ответит? Сам-то Сигге был специалистом по корабельному лесу, в паровых машинах особо не разбирался. Так что, спохватившись, он тут же на всякий случай исправился:       — Ну то есть не я сам, конечно, а инженеры с нашего факультета.       В ответ Лэри пожал плечами и не проронил ни слова. На некоторое время возле костра воцарилось молчание.       А потом рыжая девчонка сочувственно посмотрела на Сигге и вдруг хихикнула. Тут-то наконец до него и дошло: да не поняли ирландский рыбак и его дочка ничего из его мудреных слов! И тогда, так и не придумав более доступного объяснения, Сигге поспешно подытожил:       — Ты подожди немного, почтенный Лэри. Скоро у нас все корабли и против ветра, и в штиль ходить научатся — без весел, без парусов!       Лэри недоверчиво хмыкнул, однако кивнул. И, так ничего и не сказав, подбросил хворосту в огонь.               До самого рассвета пес прослонялся по ближним окрестностям — на глаза не попадался, но, судя по всему, и далеко тоже не отходил. Поутру Лэри тихонько свистнул — и он тут же объявился, белым призраком вынырнув из кустарника. Вид пес имел довольный-предовольный: маленькие глазки прямо-таки излучали добродушие, а увешанный репьями чуть загнутый вверх хвост гордо раскачивался из стороны в сторону. Вот только длинная свалявшаяся шерсть на его морде была основательно перемазана чем-то бурым, подозрительно похожим на засохшую кровь.       Глянув на пса, Лэри загадочно хмыкнул, однако ничего не сказал. А тот уселся рядом с хозяином, смачно облизнулся и широко зевнул, показав крупные желтоватые клыки.       Пока куррах волокли к воде, он так и сидел возле погасшего костра — неподвижно, как статуя, не спуская взгляда с суетившихся людей. Но стоило курраху закачаться на волнах — и пса словно расколдовали. Бесшумно, как огромная сова, он сорвался с места и в несколько прыжков долетел до линии прибоя, обдав ледяными брызгами ошеломленного Сигге. В следующий миг пес легко перемахнул через борт курраха, быстро отряхнулся и деловито направился к мачте. Пристроившись позади нее — на том же самом месте, что и вчера — он принялся сосредоточенно, с громким чавканьем вылизывать свою шерсть.       И снова лежали в ладонях Сигге отполированные рукоятки весел, снова сжималась и разжималась в такт гребкам дубленая бычья кожа под ногами, а едва поднявшееся над горизонтом солнце светило ему, сидевшему лицом к корме, прямо в глаза, заставляя щуриться. Исподволь Сигге любовался, как под рассветными лучами отсвечивали красной медью заплетенные в толстые косы волосы Нуалы.       По правую руку от него тянулась бесконечная полоса берега. Песчаные дюны сменялись бурыми пологими склонами, те — суровыми темными скалами, хотя и уступавшими в высоте крутым берегам скандинавских фьордов, но все равно пробуждавшими в памяти Сигге полузабытые картины из детства. Как наяву стояли сейчас перед его глазами темно-зеленые остроконечные кроны елей. Здесь, на Придайне, это дерево не встретилось Сигге еще ни разу — а ведь когда университетские мэтры составляли реестр корабельных рощ, он объездил едва ли не половину острова. За один год Сигге успел побывать и на берегах горных озер Эрари, и в заповедной пуще Энис-и-Ллуда близ древнего храма, и даже на дальней северной границе Алт Клуита, возле самого Антонинова вала, за которым лежали таинственные земли пиктов. И всюду, где были леса, ему попадались на глаза сосны, ясени, дубы, тисы — но только не ели! А на его родине, в далеком северном краю, густые еловые леса покрывали высокие берега извилистого Гэйрангерфьорда сплошным мохнатым, как медвежья шкура, покровом. И хотя сучковатая древесина елей совсем не ценилась корабельными мастерами, Сигге временами тосковал по терпкому, не похожему ни на какой другой, запаху их колючей хвои.       А потом скалы оставались позади — и наваждение быстро отступало: очень уж непохожими на родные места каждый раз оказывались открывавшиеся виды. Пряча разочарование, Сигге всматривался в низкие буро-зеленые холмы и по своему обыкновению силился отыскать на их склонах корабельные рощи — но здешние места были на удивление безлесны. Зато сплошь и рядом он замечал приметы человеческого присутствия: то над прибрежным утесом возвышался резной каменный крест, то в привычные, уже почти не ощущавшиеся морские запахи внезапно врывалась легкая горечь торфяного дымка, то за высоким скалистым мысом вдруг открывался вид на рыбацкую деревню. Однажды им навстречу прошел под парусами большой двухмачтовый куррах, потом Сигге разглядел вдалеке знакомый силуэт сторожевой яхты.       Сигге и Лэри гребли теперь попеременно, сменяя друг друга. Куррах продвигался медленнее, но зато не приходилось останавливаться на отдых. Нуала, похоже, тоже порывалась взяться за весла — во всяком случае, она то и дело показывала на свободную банку и что-то горячо втолковывала отцу. Увы, в ее гаэльской скороговорке Сигге опять не мог разобрать ни слова.       Между тем Лэри все чаще поглядывал на медленно, но верно затягивавшееся тучами небо. А когда куррах поравнялся с очередным песчаным пляжем, он вдруг буркнул сидевшему на веслах Сигге:       — Давай-ка к берегу, парень, пока не поздно, — а потом снисходительно пояснил: — А то волны поднимутся — будешь рыб кормить!       Снова пришлось высаживаться на сушу. В довершение всего как раз начинался прилив, так что оставаться на прибрежном пляже нечего было и думать. По влажному желтовато-бурому песку они втроем — Лэри впереди, Сигге и Нуала сзади — доволокли куррах до покрытого пожухлой травой склона прибрежного холма. Поднатужиться им, конечно, пришлось — и все-таки легкости ирландской лодки оставалось только удивляться. Сигге и удивлялся — в который уже раз. Но молчал. Признавать, что у такой бестолковой, хлипкой конструкции есть несомненные достоинства, ему не хотелось совершенно.       Лэри всю дорогу тоже помалкивал, лишь тихонько фыркал в пышные усы. Но когда пляж наконец остался позади, ирландец все-таки не утерпел — бросил на Сигге хитрый взгляд.       — Ну что, парень! Хотел бы ты вот так вместо гаэльского курраха тащить гленское деревянное корыто? — и, не дождавшись ответа, довольно ухмыльнулся: — То-то же!       Возле курраха они и устроились: покидали пледы на траву да и расселись на них. Костра в этот раз не разжигали, еды не готовили, и даже пёс так и не ушел на охоту, улегся рядом. Порывшись в мешке, Нуала извлекла из него оловянную флягу — не ту, что давеча: больше, пузатее — и подала отцу. Отхлебнув из нее, Лэри довольно крякнул, блаженно прикрыл глаза. Потом вдруг протянул флягу Сигге.       — Будешь?       Тот благодарно кивнул, сделал большой глоток — и чуть не поперхнулся: пиво оказалось неожиданно забористым. Совсем не похожее на вчерашнее, оно было сладковато-горьким и почему-то отдавало ягодами.       Переведя дух, Сигге растерянно посмотрел на довольно ухмылявшегося Лэри, на прикрывавшую рот ладошкой, едва сдерживавшую смешок Нуалу — и, так и не придумав ничего лучшего, вдруг спросил:       — Господин Лэри, долго еще нам добираться?       И тут же испугался: ох, поднимут его сейчас эти ирландцы на смех!       Но Лэри лишь пожал плечами.       — Это уж как с ветром будет, — ответил он хмуро. — Уляжется до утра — завтра до Порт-Ледана доберемся. А оттуда до Робинова дома рукой подать.       Насмешки в словах Лэри не оказалось — и все-таки ответ не порадовал. Сигге задумчиво посмотрел на гулявшие по морю высокие волны, на клочковатые свинцовые облака в небе — и едва сдержал вздох. Как же досадно было сидеть на берегу безо всякого толка в ожидании хорошей погоды! Потом зачем-то спросил — хотя и сам понимал, что ответа не получит:       — Как думаете, господин Лэри, там с девушками всё в порядке?       И тут же в воображении Сигге принялись рисоваться картины одна другой ярче — и притом ну совсем несвоевременные: как он, преодолев уйму опасностей, все-таки разыщет пропавших девушек, как вызволит их из плена у свирепых разбойников — и как потом подойдет к спасенной им светловолосой красавице. Та вдруг спросит Сигге — конечно же, на его родном языке: «Как зовут тебя, герой?» — а он гордо ответит: «Я Сигфаст, сын Сигурда, инженер!» И тогда девушка в ответ назовется сама, и окажется, что зовут ее, к примеру, Альвдис, «эльфийская дева», или Рогнейд, «честь богов», и что родом она откуда-нибудь из Ругаланна или Хордаланна. А потом Сигге явится к ее родителям и...       Он одернул себя. Не пристало почтенному мэтру предаваться мальчишеским мечтам! А уж если ты никак не можешь забыть эту девушку — что мешало тебе справиться о ней в свое время у того же Олафа?       Опомнился, как оказалось, Сигге вовремя.       — Вот уж дело мне до них... — буркнул вдруг Лэри — и, должно быть, спохватившись, поспешно пояснил: — Дочку Немайн небось уже всё гленское войско разыскивает, а о Робине кто позаботится? Его ведьма, что ли?       Вначале Сигге даже подумал, что ослышался. Вымолвил с удивлением:       — Да ведь Мэйрион — это же та самая, которая...       — Может, та, а может, и не та, — не дослушав, хмуро пожал плечами Лэри. — Кто ее теперь разберет! А хоть бы даже и та — будто с того легче? Знаешь, парень, сколько она положила и бриттов, и гаэлов ради победы? Нашими мертвецами саксов завалила!       — Так зато победили ведь... — растерянно пробормотал Сигге.       — Ну да, ну да, — хмыкнул Лэри в ответ. — То-то теперь в Керниу пришлых больше, чем коренных!       И, махнув рукой, он потянулся за флягой.