Этайн, дочь Хранительницы

      Второй день нового учебного года не задается у Таньки с самого начала. По сути дела, он даже и не начинается, а просто плавно перетекает из предыдущего. Сначала сиду не особенно ласково встретили дома — и добро бы, если только нянюшка! Пришлось Этайн вместе с мамой читать справочник по лечению сидов — точнее, две его главы, о питании и о сне. А еще точнее — о том, что бывает, если не следовать предписанному режиму. С просмотром соответствующих иллюстраций. Например, очень реалистически исполненного изображения лежащего без сознания сида, кожа которого в самых разных местах полопалась и сочится кровью (подпись: «Вызванный нехваткой витамина B12 преждевременный процесс обновления, осложненный нарушениями метаболизма белков и липидов» — вот так многообещающе!). Или не менее натурально выглядящего рисунка, на котором изображено безумного вида длинноухое двуногое существо, пожирающее в сыром виде то ли пойманную, то ли подобранную уже мертвой крысу («Временное помутнение рассудка при обновлении больших полушарий головного мозга» — ага, то самое, которое наступает при исправлении всяческих расстройств центральной нервной системы). Конечно же, это было невероятно ценное и своевременное дополнение к так и не утихшим до конца Танькиным переживаниям по поводу носительства «цветовой слепоты»… В общем, такой свою дочь Хранительница еще не видывала! Лиловая от ярости Танька с прижатыми ушами и оскаленными зубами наговорила ей всего: и о том, что никто не должен сметь посягать на ее свободу, и о том, что Сущности — косорукие неумехи, испортившие ей жизнь, и о том, как надо выбирать отца для своего ребенка... Сейчас Этайн мысленно оглядывается назад и тихо радуется: хорошо, что папы дома не было! А вот мама... Она тогда побледнела, глубоко вдохнула воздух и как будто закаменела. Когда младшая сида изо всех сил хлопнула дверью, выскакивая прочь из библиотеки, старшая не шевельнулась и не проронила ни слова, так и осталась сидеть рядом с раскрытой книгой. А потом было так тошно на душе, хотелось прийти к маме, попросить прощения, приласкаться — но появившийся вдруг откуда-то в Таньке дух противоречия не дал этого сделать. Танька провалялась на кровати всю ночь, и часы обычного своего сна, и часы ночного бодрствования, так и не заснув, а вместо этого страдая от собственной выходки, убеждая себя в своей правоте и, в довершение всего, ощущая непривычную боль в груди.       Утром Этайн быстро собралась и выскочила из дома, не прощаясь. Завтракать не стала демонстративно: будут знать, как учить ее правильному образу жизни! Посмотрелась в зеркало, ужаснулась своему виду, кое-как сполоснулась, оделась и побежала. Поволокла рюкзак в руке: грудь за ночь так и не перестала болеть, а уж натягивающих кожу лямок и вовсе не выдержала. Так, с гордо поднятой головой и с синяками под глазами — хорошо хоть красных белков не видно! — она и заявилась в аудиторию прямо перед началом семинара по философии.       Первое, что бросилось в глаза: в группе не хватает доброй половины людей. Нет ни Олафа, ни Падди, ни Санни. Из вчерашней компании — одна Каринэ. В этот раз она похожа на сиду не только размером глаз и не только своей худобой: синяки под глазами у нее примерно такие же, как у Таньки, белки глаз тоже краснющие — только их еще и видно замечательно. Хорошо знакомый по прошлому году преподаватель-философ, батюшка Элиан, опять бубнит что-то себе под нос. Раньше, бывало, сида специально задавала ему на занятиях каверзные вопросы, чтобы было веселее — но сейчас ей никак не сосредоточиться: то ли не выспалась, то ли слишком разозлена, то ли мешает странное недомогание.       Время на паре тянется медленно, монотонный голос преподавателя, чуть ли не полчаса комментирующего неудачный рассказ Серен о понятии адиафоры у стоиков и у апостола Павла, вгоняет в сон. Сида начинает клевать носом, тут же в ужасе подхватывается, пытается сосредоточиться, но дремота все равно не хочет отступать. Батюшка Элиан наконец завершает свой рассказ, оглядывает подслеповатыми глазами аудиторию.       — Ну, дети мои, а кто теперь сможет рассказать об этике стоиков? — задумчиво произносит он наконец.       Судя по опыту прошлого семестра, обычно добровольцев, вызывающихся ответить, на семинарах по философии не находится — разве что иногда, когда Серен решается на попытку заработать себе лишний балл к зачету. Обычно же дело кончается тем, что после недолгого ожидания батюшка Элиан назначает такого героя сам. Ну а дальше — как уж повезет…       Сейчас на Серен надежды нет: она только что пыталась пересказать материал прошлого года, причем, судя по последовавшему за этим долгому печальному бубнению батюшки, ничего хорошего у нее не получилось. Так что Таньке придется лишь уповать на то, что указующий перст «философа» ее минует.       Увы, напрасные надежды. Водянистые глаза преподавателя останавливаются именно на сиде, костлявый палец с длинным желтым, украшенным траурной каймой на конце, ногтем нацеливается ей прямо в несчастную ноющую грудь — хорошо еще, что не может дотянуться до нее через три ряда.       — Этайн, дочь моя, не поведаете ли об этом почтенным коллегам?       Раньше в подобных ситуациях Танька всегда как-то выкручивалась: во-первых, кое-что у нее всегда оставалось в памяти с лекций, а во-вторых, часто удавалось придумать оказывавшийся потом правильным ответ «из общих соображений». Но в этот раз голова у нее почему-то наотрез отказывается работать.       — Я не подготовилась сегодня, батюшка, — честно признаётся Этайн. — Извините. У меня вчера был очень трудный день. Я постараюсь исправиться.       Конечно же, батюшку Элиана такой ответ не устраивает. Однако другие ответы оказываются ничем не лучше. Безуспешно подняв с места еще двух студентов — монаха и Дайре-моряка — он некоторое время пытается что-то рассказывать сам, сердится на невнимание слушателей, наконец раздраженно машет рукой… и раньше времени завершает занятие, нежданно-негаданно подарив своим безалаберным подопечным больше получаса свободного времени.       Танька и Каринэ почти одновременно оказываются в коридоре. Так же одновременно они поворачиваются друг к другу и вдруг, как будто сговорившись, произносят одну и ту же фразу:       — Что у тебя стряслось?       Ответы, однако, у них оказываются разные.       — С мамой поругалась, — честно признаётся сида. — Очень сильно поругалась. Я сама дура, если что. Ну, и после вчерашних происшествий еще в себя не пришла…       — У меня всё хуже, — говорит в ответ армянка. — Олаф в госпитале.       — Ой!..       — Ага… Знаешь, что произошло? Вскоре после того, как ты отвернула от нас в сторону своей башни, откуда-то появились трое парней. И затеяли с ним разговор. Только с ним, я для них как пустое место была. А они ему… Нет, говорил вроде бы один. Еще выговор у него такой странный был, да…       — Саксонский? — пытается уточнить Танька.       — Не знаю я. Ты не забывай: для меня ведь камбрийский тоже не родной. Но то, что тот парень произносил слова неправильно, — это точно. И представляешь, что́ он Олафу сказал? Что теперь они знают, что благородная леди Саннива ночует у постороннего мужчины, и что за их молчание придется платить! А иначе, мол, они донесут обо всем ее отцу! Представляешь! А ведь даже если отец Санни узнает, что Падди приходится ей законным мужем, то легче-то от этого не станет. Наоборот! Оказывается, в семье у Санни исповедуют веру предков, а она еще и крестилась перед тем, как венчаться! Это мне Олаф уже потом объяснил, я и не знала.       — А потом Олаф, конечно, полез драться? — догадывается сида. — Знаешь, я бы, пожалуй, тоже не стерпела! Подлость какая!       — Ну да! Олаф и схватился за нож. Но он же у меня ботаник, а не воин! Клинок у него просто выбили из рук. А потом стали бить — втроем одного! А я… Меня тоже драться не учили: у нас же не принято, чтобы девушки оружием владели… Я все равно полезла, так один из них, с бородкой, просто сбил меня с ног. Он еще сказал мне, что… — Каринэ всхлипывает, — что если бы я не была такая страшная, тощая, носатая… Я правда носатая уродина, Танни?.. А потом они ушли, а Олаф пытался встать и не мог… Я звала, звала на помощь — никто не откликался — а ведь город же, и не так уж поздно! Потом, наконец, служитель с ветряка пришел — мы вместе Олафа до больницы и донесли. В общем, ногу ему они сломали и три ребра… Я всю ночь при нем сидела — теперь, наверное, отец мой всё узнает… Ко мне же двое как бы охранников приставлены, Самвел и Петрос, а на самом деле они не столько меня саму защищают, сколько семейную честь, как они ее понимают. Я вчера от них сбежала — думала, вечером вернусь, а вышло всё вот так…       — Может, отец вас с Олафом простит, если всё узнает? Вы ж тоже христиане, как и мы, у тебя же таких проблем, как у Санни, с венчанием быть не должно?       — Танни, господи, какая же ты еще маленькая! Ты что, правда думаешь, что Санни не разрешали выйти за Падди из-за разницы в вере? Да если б к ней знатный и богатый сакс посватался, то, будь он хоть святой христианский, ее бы отдали замуж, не раздумывая! Просто… Понимаешь, для саксов все остальные — как бы не люди, а так… скотина двуногая, захотел — запряг, захотел — зарезал. Ну, не для всех, конечно, но вот для таких, как отец Санни — а он при дворе мерсийского короля состоит, между прочим, — вот для них — точно. А у меня — другое. Во-первых, у меня ни братьев нет, ни сестер — мама после моего рождения заболела и больше не может иметь детей. Так что я — единственная наследница. А наследство — это не только лавки в Трапезунде, Александрии и Тарсе, но и несколько торговых судов, ходящих между Африкой, Анатолией и Грецией… Ходивших, вернее, — до последнего времени. Ну, отец и хочет это всё достойному, по его мнению, человеку передать — вместе со мной. А Олаф — он же совсем не торговец по складу своему. Да и насчет веры всё не так просто. Один наш богослов, вардапет Оганес, умудрился рассориться с тогдашним нашим католикосом — по-вашему, патриархом: не договорились, сколько природ у Иисуса Христа — Каринэ быстро крестится слева направо. — А он же не просто священником служил, а одно время даже сам вместо католикоса был. И человек он был хороший, о бедных заботиться учил… А католикос пытался с Константинополем дружить — там как раз тогда патриархом Пирр был, тот самый, который потом здесь, в Камбрии, поселился…¹       — Батюшка Пирр, который меня крестил? — удивляется сида. — Но он же тоже хороший был! И мама так говорит, и я сама его немножко помню…       — А почему ты думаешь, что хорошие люди не могут поссориться друг с другом? — печально улыбается Каринэ. — Особенно если каждый убежден в своей правоте? А Пирр этот, кстати, похоже, не так уж и прост был, уж не обижайся, ладно?… Ну, дальше — больше. Богослова этого многие поддержали — и простые люди, и правители. А потом и он умер, и тогдашний католикос тоже. Новый глава нашей церкви уже скорее разделял взгляды вардапета Оганеса, а не прежнего католикоса. Дело зашло так далеко, что некоторые князья наши сказали, что они лучше власть Халифата призна́ют, чем ромейскую ересь исповедовать станут. Я думаю, честно говоря, что они тоже лукавили, не о вере заботились, а о своей выгоде какой-то. В общем, не ладят сейчас наша церковь и ваша друг с другом.       — Знаешь, Кари, что я думаю? — говорит вдруг Танька. — Я, наверное, и правда, маленькая еще… И вот как маленькая и жизни не видавшая, да еще и не совсем человек, с мозгами вывернутыми, скажу тебе: не возвращайся ты к себе в Анатолию! Ты же умница, Кари, и историю своей страны знаешь замечательно, и географию, а как рассказываешь-то! Вам бы с Олафом вместе в Университете нашем остаться насовсем! Из тебя бы такой преподаватель получился! А твои же тебя в четырех стенах закроют, и ты знаниями потом разве что с детьми своими делиться сможешь — это если еще у тебя дома всё хорошо сложится.       — Там видно будет, — осторожно кивает головой Каринэ. — Пока даже не хочу так далеко вперед заглядывать. Мне бы сейчас Олафа в больнице поддержать как-нибудь — у него болит всё, да еще он себя за неуклюжесть казнит, мучается. Но ведь не все же могут сразу и учеными быть, и на мечах драться, правда же? Может, он тем и хорош, Олаф, что мирный совсем, хоть и сильный. Только вот не в то он, кажется, время родился... — и без того от природы печальные глазищи армянки делаются совсем грустными. Помолчав немного, Каринэ вдруг продолжает:       — Сбегу я сейчас с занятий, наверное. Сегодня за мной Петрос следить должен, а он глупый, толстый и выпить любит. Наверняка уже в пивной сидит — уверен, что я из Университета до конца последней пары никуда не денусь. А меня Олаф в госпитале ждет — вот так-то!       — Знаешь, а я тоже сбегу! Все равно ничего с учебой у меня сегодня не получается! Дойду, пожалуй, до Падди и Санни— что-то не нравится мне их отсутствие!       — Ага. Дойди — это правильно будет. Только будь осторожна: мало ли что? Вдруг эти же парни там? А ты ведь не носатая, как я.       — Зато я ушастая! — беспечно отмахивается сида. — То ли как коза, то ли как ослица. Видишь, мне тоже комплимент отменный вчера отвесили! Между прочим, от этих замечательных парней лучше всего именно такие комплименты и получать — безопаснее выйдет! Кстати… Тебе Олаф такое вот имя не называл: Оффа, сын Вульфа?       — Нет, а что? — недоумевает Каринэ.       — А что-то сдается мне, что одного из этих парней именно так и звали. Самого разборчивого в девичьих ушах и носах, вот! Могу и ошибаться, конечно, но…       — Как это?       — Да вышла вчера одна история…       — А… Поняла, о чем ты! Я как-нибудь Олафа спрошу, не те ли это парни были, — когда ему получше станет, конечно… Только знаешь, Танни… Что-то не то с тобой. Я тебя такой не помню.       — Какой, Кари?       — Я даже и сказать-то как не знаю… Обещай, что не обидишься!       — Кари, я сама чувствую, что со мной что-то не так! Так что лучше говори — тогда, может, я в себе разберусь. Я не обижусь — обещаю!       — Танни… Ты только правда не обижайся… Ты сегодня ведешь себя как-то необычно. Как бы это сказать… Нет, не нахальная, конечно… Просто раскованная какая-то, самоуверенная, что ли… Знаешь, с некоторыми, особенно с мальчишками, такое делается, когда они немножко пива или вина выпьют — так, что еще не пьяные, но глаза уже блестят. И тогда им всё нипочем. Или так еще бывает, когда ты только что влюбилась…       — Нет, Кари, это не то. Хмельное на меня вообще не действует, как и на маму. Да и радостной и счастливой я себя не чувствую. Просто мысли в голове быстро-быстро бегают, так, что я за ними не успеваю. И настроение скачет всё время. Вот только что была увереннее некуда, а потом вдруг раз — и становится страшно-страшно. Еще чуточку времени проходит — и снова прилив сил, — и вот так по кругу. Я боюсь, что это из-за распорядка дня неправильного: сколько положено не спала, да еще целый день на одном мучном сидела. Хотя мама моя когда-то несколько недель только лишь на овощах и зелени выдержала… Не должен на меня всего один день неправильного распорядка так подействовать… Не знаю, в общем. А еще у меня с ночи грудь болит — всё сильнее и сильнее.       — Так, давай-ка подумаем… Зря, что ли, на естественном учимся?       — Давай лучше я вечером дома сама попробую разобраться. У меня ведь справочник есть. Многотомный, полный. А сейчас некогда! Мне как раз вроде бы полегчало. Так что бежать надо! Вдруг эти гады к Санни и Падди заявились — так я им такую веселую жизнь устрою, что они туда дорогу навсегда забудут!       Теперь Каринэ смотрит на сиду если и не с ужасом, то с неподдельной тревогой. Что-то с головой у Этайн сегодня определенно не так! И оставлять Танни предоставленной самой себе ей очень не хочется. К Олафу бы ее с собой прихватить, вот что! А в госпитале может быть, между прочим, мэтресса Бриана: она не только между факультетами разрывается, но еще и практикует как врач. В том числе как личный консультант Хранительницы — и, значит, сидов лечить умеет!       — Так, Танни, вот что! Ни к какой Санни ты сейчас не пойдешь! Пошли со мной к Олафу! У него всё и обсудим. Между прочим, на Падди и Санни ему тоже не наплевать! — и Каринэ бесцеремонно хватает сиду за руку, тащит ее к выходу. Танька какое-то время пытается вяло сопротивляться, потом окончательно сдается, покорно идет по улице, одной рукой держась за подругу, а другой волоча по мостовой свой несчастный рюкзачок.       Новый неприятный сюрприз настигает Таньку и ее спутницу возле собора: навстречу попадается молоденькая горожанка. Ее красно-желтый, цветов Монтови, плед аккуратно свернут, перекинут через плечо и служит переноской мирно спящему грудному младенцу. Раньше сида и внимания бы особого не обратила на юную мать с ребенком: мало ли кто может по дороге встретиться? Но сейчас младенец полностью завладевает Танькиным вниманием. Почему-то он становится для нее безумно желанным. Странные образы и поступки заполняют воображение сиды: вот она выхватывает дитя из рук матери и уносится с ним куда-то далеко-далеко, вот она живет с ним в уединенном домике, играет с ним, кормит его, купает, наряжает, вот подросший малыш уже делает первые шаги пухлыми ножками, вот называет ее мамой… Ноги сами несут Таньку наперерез женщине, сердце бешено колотится, глаза неотрывно смотрят на недовольно гримасничающее, но такое милое личико только что проснувшегося ребенка. Лишь огромным усилием воли ей удается остановить этот бег в трех шагах от незнакомки. Теперь Танька стоит перед ней, пытается отдышаться, отчетливо осознавая всю нелепость своего поведения и сгорая от стыда. Сзади стоит запыхавшаяся Каринэ — в глазах ее ужас.       — Простите, если я ваc напугала, — беспомощно лепечет сида, — но у вас такое милое дитя…       Женщина действительно изрядно испугана. Оглядев с ног до головы стоящую перед ней странную тощую рыжую девицу, не отрывающую глаз от ее ребенка, она вдруг крепко обхватывает младенца руками, срывается с места и стремглав бежит прочь. К великому облегчению Каринэ, Танька не кидается следом, а остается на месте, закрыв руками глаза.       — Да что же это такое на меня нашло? — шепчет она, как ей кажется, едва слышно. Каринэ, однако, реагирует немедленно:       — По-моему, у тебя что-то с головой, Танни. Подумай-ка: ты ничего дурманящего выпить или съесть не могла? Ну, например, ягоду какую-нибудь незнакомую, или гриб, или корешок? Или даже что-нибудь из обычной человеческой еды или питья, но такое, чего ты раньше не пробовала: мало ли какие у твоего организма особенности…       — Нет-нет, что ты! Всё, что я ела, — домашнее печенье и еще хлебец у мэтрессы Изангильды. Обычный такой фруктовый хлебец… Я думаю, она даже не сама его испекла, а в лавке купила. Кофе еще я выпила… с сахаром… Нет-нет, не думаю. А то, что я только что натворила… Знаешь, я поняла! Это такое слабое место у женщин нашего народа. У взрослых женщин, правда… Только воспитанные леди при виде младенцев держат себя в руках, а я… выходит, я дикарка какая-то, а не дочь Хранительницы… Ну что ж! Дикарка с мечом на страже — самое то, что нужно сейчас ребятам!.. Пришибу Оффу этого — а потом уйду жить в холм, раз уж среди людей не получается. Украду себе младенца какого-нибудь и буду с ним вдвоем жить-поживать! — сида вдруг всхлипывает раз, другой — и начинает рыдать в три ручья.       — Так! Жить-поживать, значит? С младенцем? А ты еду-то готовить умеешь? А стирать? А шить? И, между прочим, и продукты, и материал для одежды еще где-то добыть надо… Знаешь, остынь-ка немножко! А то сейчас наговоришь сгоряча всякого — а потом что будешь делать? Сидовы слова-то, между прочим, на ветер не бросаются! — оказывается, Каринэ за годы пребывания в Кер-Сиди неплохо поднаторела в местных представлениях о холмовом народе.       И, судя по всему, попала точно в цель. Потому что Танька вроде бы совсем сникает, опускает голову и уши — однако и рыдать тоже перестает. Вяло машет рукой, печально соглашается:       — Права ты. Дикарка из меня тоже не получается. Готовить я только походную еду умею, как брат учил, иголки в руках не держала, охотиться никогда не пробовала… Зарабатывать деньги… ну, разве что знахарством смогла бы, может быть… да и то вряд ли. Сама у себя определить болезнь не в состоянии — где уж тут другим помогать?..       — Вот что я тебе скажу! Может, ничего страшного с тобой и нет: просто взрослеешь ты вот так… не по-человечески. Спросила бы я у тебя… некоторые подробности, да только я ж лишь о том, как это у обычных девушек бывает, знаю… Тебе бы с мамой своей поговорить: она-то сидовский организм знает хорошо, да и себя в твоем возрасте помнить должна.       — Да в ссоре же я с мамой! Мне лучше ей теперь и на глаза не попадаться, — печально отвечает сида. О том, что Немайн помнить себя в Танькином возрасте просто не может, приходится молчать. — А насчет «некоторых подробностей» — ты права, у нас не так, как у нормальных людей. Чтобы эти… «подробности» начались, нам сильно влюбиться надо… и еще кое-чем с мужчиной заниматься начать — именно во влюбленном состоянии. Тогда организм к зачатию готовиться начнет, во всех проявлениях… и со всеми неудобствами. Ну, и во время обновлений такое тоже происходит — только мне первого обновления еще много лет ждать… Так что с женщинами нашего народа браки по расчету лучше не заключать: можно и без детей остаться, — Танька наконец чуточку улыбается.       — Везет же вам!.. Слушай, но ведь тогда всё сходится! Нервная и эндокринная системы — они же очень тесно связаны друг с другом, даже у обычных людей, да что там — даже у животных! А у тебя всё сложилось вместе неудачно, и взросление, и нервное переутомление — вот и результат!       — Да ничего нам не везет! Меня вот родители больше пяти лет завести не могли — пока Ладди не подрос! Тоже такая милая сидовская особенность: пока мать чувствует, что ее ребенок нуждается в заботе, еще одного ей не удастся зачать при всем желании. Представляешь, каково папе-то было, наверное: все это время подозревать, что тебя не любят, а лишь зачем-то терпят! К тому же он ведь человек, а не сид, для него и пять-то лет — огромный кусок жизни.       За такими разговорами Каринэ и приводит отвлекшуюся от самокопания и более-менее успокоившуюся Таньку в госпиталь. Оказывается, Олаф лежит на первом этаже, в отдельной палате. Девушки застают у него еще одну посетительницу — рыжую Орли: выясняется, что она откомандирована сюда Санни, собравшей своему защитнику какие-то немудреные гостинцы.       — Сама Саннива выйти из дому теперь боится, — объясняет Таньке ирландка. — Падди говорит, что эти парни саксонские уже и к нему подходили, деньги вымогали. Только потом улепетывали от него быстро-быстро. Ты не смотри, что Маэл-Патрик росту низенького: он же О'Кашин настоящий, потомок Кормака Каша! Стало быть, и у него, и у меня тоже в жилах толика вашей сидовой крови течет. Мы и королю здешнему Гулидиену Мак-Ноуи родней приходимся, хоть и дальней, — вот так-то! Так что такого, как Падди наш, не напугаешь: получишь от него по ушам — мало не покажется!       Олаф, слушая трескотню Орли, морщится, хмыкает, качает головой. Понимать ирландку — та́ еще задача: говорит она по-камбрийски с жутким акцентом, то и дело перескакивая на свой родной язык. А когда все-таки разберешь, что́ она вещает, — обидно делается! Хоть и не говорит Орли прямо, что из потомка викинга боец вышел никудышный — а получается именно так.       — Сейчас-то Падди где? — спрашивает он наконец.       — Ну, когда я от них уходила, он дома был, Санни утешал. Она одна оставаться дома тоже боится, не только на улицу выходить.       — Я подменю его потом! — неожиданно встревает в разговор сида. — Я, конечно, не потомок Кормака Каша, но все-таки тоже кое-что могу!       Каринэ опять смотрит на Таньку с опасением. Зато Орли вдруг начинает прямо лучиться от счастья.       — Вот это да! У тебя же в роду сам Нуада Среброрукий! И мать твоя — воительница великая! Как хорошо будет, если ты Санни защищать возьмешься! — выпаливает ирландка.       — Считай, я уже взялась! — похоже, Танькой опять овладевает нездоровая бесшабашность. Теперь уже не только Каринэ, но и Олаф настораживается.       — Танни, ты не принесешь мне водички? Там в конце коридора бочка стоит, — просит он вдруг сиду, протягивая ей пустую кружку. И, едва сида скрывается за дверью, начинает расспрашивать Каринэ — и не о Санни и Падди, а об Этайн.       — Кари, что это с ней? Никогда не видел Танни такой странной! Что за сентябрь выдался! Еще только второе число — а я уже валяюсь с ногой в лубках, Падди и Санни в какой-то мерзкой осаде, а теперь еще и сида наша не в себе!       — Наверное, просто взрослеет она вот так… на свой сидовский лад. Я попробую за ней присмотреть, конечно. Может, леди Бриане ее покажу, если удастся. Ты-то сам как? Очень больно?       И оба не замечают, что вслед за Танькой в коридор выскочила еще и Орли. Спохватываются они лишь тогда, когда с полной кружкой в палату вместо сиды заходит больничная сиделка.       — Вы просили воды, бонур?       Между тем две рыжие девушки — одна в оранжевом платье, более плотного телосложения, веснушчатая и повыше ростом, другая в зеленом, нескладная, худющая, с огромными изумрудными глазищами — уже вовсю бегут на окраину Кер-Сиди, к домику с хорошо знакомой им мансардой. Вот они уже миновали оба ветряка, скоро будет собор…       — Подожди-ка, Орли! — часто дыша, кричит вдруг девушка в зеленом. — Мне домой забежать надо — переодеться и оружие прихватить!       — А тебя там не поймают, не запрут?       — Ты что? За кого ты моих родителей принимаешь? Да и нет их дома наверняка!       В башню Этайн попадает без труда: привратник сразу узнает ее. Внутри оказывается тихо: не слышно голосов ни мамы, ни отца, ни даже привычного ворчания нянюшки Нарин. На глаза тоже никто не попадается. Кажется, удалось остаться почти никем не замеченной!       В своей комнате сида быстро стягивает с себя все три платья и решительно переодевается в те самые зеленые мужские штаны и рубаху, в которых занималась с Ладди верховой ездой и фехтованием. Затем она направляется в парадный зал. Вот она, коллекция оружия! Немного поколебавшись, Танька снимает со стены аварскую шашку². А почему бы и нет: это же, в конце концов, ее личная вещь, подарок от тети Насти. Имеет право взять! Теперь можно и к выходу!       — Стой!       Женский голос. Незнакомый. Требовательный, холодный. Доносится сзади. Сида резко оборачивается, одновременно выхватывая шашку из ножен. Боевая стойка, как учил Ладди!       Навстречу — фигура в черной облегающей одежде. Женская. В левой руке узкий прямой меч.       — Верни оружие на место!       — Кто ты такая? Что ты делаешь в моем доме? — сида старается говорить громко, уверенно, не показывая своего испуга.       — Служба охраны!       — Я хозяйка шашки!       — Знаю! Все равно повесь на место. Приказ Святой и Вечной!       — Хозяйка шашки — я! Повторяю еще раз!       — Не дури! Иначе отберу силой! Для твоей же безопасности.       — Я не просила вас обо мне заботиться! Тем более — таким вот образом! Где же вы были, когда преступники избивали одного из моих друзей? И почему никто не оградил еще двоих моих друзей от гнусных вымогателей?       — У меня другие обязанности: охранять тебя. Все вопросы — к леди Хранительнице. А сейчас — повесь оружие на место!       — Нет!!! Попробуй отними!       Сида не атакует, хотя и готовится к обороне: в конце концов, перед ней не враг. Если только, конечно, эта женщина — та, за кого себя выдает. Нет, скорее всего она действительно стражница из службы охраны: похожа по манере говорить. Таких стражников — скрибонов — Танька видела много раз: на официальных мероприятиях они охраняли Хранительницу и сенаторов. Правда, до сих пор Таньке доводилось сталкиваться лишь со скрибонами-мужчинами — специально обученными воинами рыцарского звания. О скрибонах ходили невероятные слухи: что их готовят в особой школе под руководством лично сэра Эмилия, что они могут видеть в полной темноте, умеют двигаться совершенно бесшумно, при необходимости превращают любой подручный предмет в смертоносное оружие или даже одними голыми руками справляются с вооруженным до зубов противником… Конечно, против такого воина ей не выстоять — даже если это женщина. Но и шашку свою так просто Этайн не отдаст!       — Эмлин, опусти меч! И ты, Таня, тоже!       Отец! Появился в зале незаметно, совершенно бесшумно — и как только это ему удалось, с протезом-то? Стоит позади сиды, если верить ушам — на расстоянии метров полутора, чуть справа.       И стражница, и Танька покорно опускают клинки.       — Ну что ж, стойку ты приняла правильно, молодец! — сэр Тристан ап Эмрис выходит из-за Танькиной спины, становится между дочерью и ее недавней противницей. — А вот то, что оставила свою спину незащищенной, — это ошибка. У тебя, как и у мамы, слабое боковое зрение, из-за этого ты можешь не заметить опасности сзади. В этой ситуации тебе лучше было отступить к стенке. Но в смелости тебе не откажешь! А теперь объясни, пожалуйста, что здесь все-таки происходит.       — Папа, это я требую объяснения! С каких пор я не могу взять свою собственную вещь?       — Потому что это боевое оружие! Если я правильно понял, ты ведь взяла шашку не для того, чтобы полюбоваться ею и повесить на место. Может, объяснишь, с кем ты собралась сражаться? Кстати, на улице тебя дожидается какая-то девица в желтом платье и с такими же волосами — не с ней ли?       — Папа, это моя подруга, и уж с ней-то я точно сражаться не стану. Между прочим, волосы у нее не желтые, а медные, как у меня! А сражаться я собираюсь с подонками, преследующими двух моих друзей — Маэл-Патрика О'Кашина и его жену Санниву верх Кудда.       — Хм… Странная какая пара — ирландец и саксонка… Знавал я одного Кудду, был он лет десять назад у мерсийского короля придворным и, по правде говоря, человеком показал себя не особенно приятным. Надеюсь, твоя подруга — не его дочь?       — Не знаю. Родом Санни из Бата, из какой-то знатной семьи. Может, и дочь твоего знакомого. Но я бы не стала судить о детях по их родителям: можно сильно ошибиться! Скажи мне лучше вот что: почему меня эти ваши скрибоны втихаря охраняют, а в это время в городе над беззащитными студентами измываются негодяи, вымогают у них деньги, избивают, и никому, кроме нескольких их однокурсников, до этого нет дела? Как я должна теперь смотреть своим друзьям в глаза, а?       — А они в городскую стражу обращались хотя бы?       — Не знаю. Возможно, что и нет. Этот кошмар начался только вчера, а сегодня уже один мой друг в госпитале, а два других не могут покинуть дом — и как им до стражи-то добраться? Да и еще неизвестно, сочтут ли ребят невинными жертвами?.. Папа, скажи честно: эта… скрибонесса — она меня все время тайно сопровождает? Если да — почему вчера никто не вмешался, когда я пошла домой, а к моим друзьям немедленно подошли эти гады? Знаешь, мне очень стыдно теперь! Я чувствую себя предательницей какой-то!       — Таня, а что значит «неизвестно, сочтут ли невиновными»?       — А то и значит! Только ни в чем они не виноваты на самом деле, вот так! В общем, пусти меня: там Орли, наверное, уже издергалась вся! И разреши все-таки взять с собой шашку! Спасибо за науку, кстати: буду лучше следить за спиной. Если что, у меня, кроме глаз, еще и уши есть!       — Вот что! Одна ты не пойдешь — это мое слово как отца. Но если там страдают неповинные — что ж, тогда пойдем вместе! И вот это уже мое слово как рыцаря. Только я должен знать всё в подробностях — чтобы быть уверенным в своей правоте.       — Тогда убери эту… Подробности — они личные. И вообще… Сделай, пожалуйста, так, чтобы меня больше не пасли, как корову! В конце концов, я уже не маленькая!       — Вообще-то Эмлин умеет хранить тайны. Другие в дворцовой страже и не служат. Но раз ты настаиваешь… Эмлин! Оставь нас с дочерью вдвоем, пожалуйста!       Когда охранница покидает зал, Танька быстро обрисовывает ситуацию.       — Понимаешь, папа… Они поженились без согласия родителей, против их воли. Тайно. Но это у них по-настоящему, на всю жизнь, ты не думай… Они и в церкви обвенчались, всё как положено. Только нормального свадебного пира у них не получилось, но ведь от этого их брак недействительным не становится... Ну вот, а эти мерзавцы выследили, что Санни и Падди ночуют вместе, и стали угрожать, что сообщат обо всем в Бат, ее отцу… Денег потребовали… Этот Оффа… он думает, что уличил Санни в неподобающем девице поведении... Это неправда, конечно, но ведь и правду ее родителям сказать тоже нельзя… Не знаю, как ее мать, но отец у нее и правда человек неприятный, за людей одних лишь саксов считает. А родители Падди — они саксов ненавидят со времен нашей войны с Хвикке, а может, и раньше…       — Я понял. Если всё так, как ты говоришь, то дело плохо. Друзей твоих осуждать не за что, я им сочувствую. Но ссориться с Куддой — это ставить под угрозу наш союз с Мерсией, такие вот дела.       — Эх ты, папа! А еще рыцарь называешься, кавалер Большого Креста Чести И Преданности, вот! Двоих ребят защитить сам не можешь и меня не пускаешь!       — Господи, мне бы, Таня, сейчас твои четырнадцать! Или хотя бы двадцать — когда мир все еще кажется простым-простым, белое — белым, а черное — черным! А сейчас я уже понимаю, что так не всегда получается — жить по совести. Сегодня испортим отношения с Мерсией — завтра не будет единой Британии, а послезавтра с материка явятся новые полчища диких саксов и не встретят сопротивления. И тогда беда придет ко всем, а не только к этим твоим друзьям… Значит, говоришь, Оффа… Он тоже мерсиец?       — Еще не узнала. Учится в Университете на юриста, первокурсник. Сакс, скорее всего, но не наверняка. Может, англ, а может, и ют или фриз. Я же настолько плохо германские наречия различаю, что даже мэтрессу Изангильду поначалу за саксонку приняла… Папа, ты все-таки что-то придумал?       — Пожалуй. Правда, надо будет немножко схитрить. Мы не сможем защитить их от лица Республики, но вот как простые люди — почему бы и нет?       — Если надо лгать — это не ко мне. Я же сида все-таки, не забывай! И попроси эту… — Танька никак не может заставить себя назвать охранницу по имени, хотя это, скорее всего, даже не имя, а прозвище, «Эмилиева», — пусть она пустит сюда Орли наконец! А потом подумай вот над чем. Велика же цена союза между королевствами, если его может разрушить всего-навсего один человек, недовольный неправильным замужеством своей дочери!       — Ну, один человек иногда может не только союз развалить, но и войну развязать. Или, наоборот, прекратить. Потому-то политика — очень непростое дело. Не для меня точно. А Орли твою мы звать наверх не будем — некогда. Поспешим же сами вниз!       — Ура!!! — сида виснет на отцовской шее, как бывало в детстве. — Ты все-таки решился!       — Да, будем делать глупости, которых потом, может быть, будем стыдиться…       И, приоткрыв дверь, сэр Тристан кричит в коридор:       — Эмлин, давай-ка с нами!       — К дому госпожи Тирион верх Оуэн? — немедленно раздается в ответ чуть хрипловатый голос скрибонессы.       — Туда, где живет эта парочка.       — Да, сэр! Это именно там!       — Эмлин, возьмешь с собой лук — возможно, понадобится. По дороге в оружейную забежишь к Маленькой Йоле, скажешь: пусть быстро седлают Сполоха и Ночку... И, кстати, попроси ее: пусть наведут справки об Оффе, первокурснике юридического факультета: кто такой, откуда… Безо всякой огласки — это важно! И еще: для всех мы с Этайн собрались на экскурсию в клинику, подробностей не знаешь! Правду можешь сказать только леди Хранительнице — если спросит. Запомнила? Оффа…       — Оффа, сын Вульфа, — вмешивается Танька.       — Значит, Оффа, сын Вульфа, Эмлин! Волчье племя… Нет, этому даже в родстве с волками слишком много чести — те куда благороднее! Эмлин, действуй!       — Да, сэр!       — Папа, я шашку все-таки возьму, можно? — сида пытается умильно свесить ушки, но из-под «римской» прически, хоть и изрядно растрепавшейся, их видно не особенно, только самые кончики.       Отец недовольно морщится, некоторое время молчит, потом решается:       — Не дело это... Ладно, так и быть. Только возьми еще и походную аптечку: твоим друзьям может понадобиться врачебная помощь. И освободи уши! Помни: если ты не можешь увидеть опасность — услышь ее!       — Да, сэр! — сияющая Танька одним махом срывает ленту с головы, перехватывает ею разлетающиеся волосы на затылке, пару раз взмахивает ушами, повертев их под разными углами. — Боец Этайн Плант-Монтови к марш-броску готова!       Вниз Танька несется по лестнице. Отец остается ждать лифта: все-таки тяжеловато ему бегать по лестницам на протезе, даже если конструкцию его разработала лично мама. На одном из этажей к Таньке присоединяется Эмлин, вооруженная луком и коротким мечом. А внизу их встречает сама Йола — словно в насмешку прозванная Маленькой высоченная белокурая девица, отвечающая в Жилой башне за все хозяйственные дела.       — Не беспокойтесь, леди, сейчас вам лошадей приведут, они уже почти совсем готовы... — принимается успокаивать взволнованную сиду Йола, неспешно произнося слова со своим неистребимым гвинедским акцентом.       — И мою Рыжуху тоже? — радуется Танька.       — Нет, леди, только Сполоха сэра Тристана и вороную кобылу госпожи из охраны... Да зачем вам Рыжуха-то? Сполох — он сильный, вас с сэром Тристаном обоих разом свезет.       Юной сиде только и остается, что печально вздохнуть. Так хотелось мчаться на выручку друзьям с отцом наравне — да не тут-то было! А сэр Тристан, несмотря на свое увечье, легко взлетает в седло серого жеребца, наклоняется за Танькой... Этайн и опомниться не успевает, как оказывается позади отца у Сполоха на спине. Ну а рядом с ними уже скачет леди Эмлин на высокой вороной кобыле.       Втроем они пролетают мимо удивленной Орли — та пытается поспеть за ними бегом, но путается в подоле платья и быстро отстает.       Спешиваются перед знакомым сиде домом с мансардой. Сэр Тристан делает знак рукой. Эмлин быстро вручает Таньке лук и колчан.       — Следи за выходом и окнами!       — Вы что, я же его не пристреливала! — пытается возразить сида, но где там! Решительно отодвинув Таньку, сэр Тристан и Эмлин устремляются внутрь. Сида честно пытается изображать контроль над лестницей, прислонясь к стене на противоположной стороне улицы, приготовив стрелу и при этом понимая: попасть ей удастся разве что если в упор. Спустя короткое время окно мансарды приоткрывается, и в нем появляется хорошо знакомое Этайн усатое лицо.       — Таня, поднимайся наверх! — кричит отец.       Дверь на последнем этаже распахнута. Внутри — сэр Тристан, Эмлин... и больше никого. В комнате — полный разгром. На полу валяются разбросанные тут и там вещи: осколки посуды, книги, предметы одежды и среди всего этого надорванный лист бумаги — двойной портрет Танькиной работы.       — Опоздали!.. — сида, вертя головой во все стороны, растерянно рассматривает комнату.       — Похоже на то, — соглашается отец. — Эмлин, следы посмотришь?       — Сперва подумаю, где искать. Потом — посмотрю, — короткими, рублеными фразами откликается охранница.       — Папа, опять ты за меня всё сам сделал! — улучив момент, влезает в разговор устроившаяся на подоконнике Танька.       — Таня, тебя не учили, как действовать там, где может быть засада. И поверь, на улице от тебя могла быть польза куда больше, чем на лестнице или в комнате.       — Пугалом огородным быть, да? Я все равно ни в кого не попала бы из неопробованного лука.       — А от тебя и не требовалось попадать. Главное — посеять хотя бы опасение в тех, кто творил здесь непотребство. Им-то откуда знать, что ты этот лук впервые в жизни видишь? А в дом врываться — поверь, в таких боях я и сам не силен. Тут на Эмлин вся надежда была!       Суровая охранница вдруг белозубо улыбается, а щеки ее слегка краснеют. Танька наконец рассматривает внешность скрибонессы. Она вовсе не так молода, как показалась сиде сначала. Возраст — явно за тридцать. Седина, слегка пробивающаяся в коротко остриженных черных волосах, совсем не прикрывающих островатые — но при этом вполне человеческие — уши. Лицо вроде бы не назовешь красивым: небольшие карие глаза, выдающиеся скулы, острый подбородок, маленький рот с тонкими губами. А она еще и постоянно держит его выражение каменно-суровым. Но вот улыбнулась только что — и ведь прямо расцвела! Жаль, тут же эту улыбку и спрятала...       — Сэр Тристан, смотрите! — Эмлин поднимает портрет с пола. — Картинка. Леди Этайн, это вы рисовали? Похожи!       Танька молча кивает. Настроение у нее опять стремительно портится. Сида стыдится себе признаться, что больше всего ее задел нелепый, по ее мнению, спектакль с луком, и она накручивает себе обиду уже другую — как ей кажется, куда более обоснованную: если бы не препирательства с Эмлин вокруг шашки и не долгий разговор с отцом, то, может быть, они успели бы вовремя. Когда Танька, наконец, сама начинает в это верить и уже собирается высказать все отцу, снизу на лестнице раздаются шаги. Сидовские уши четко различают: поднимаются три человека: двое из них — обладатели тяжелых кавалерийских сапог… А третий знаком Таньке с самого раннего детства: уж этих-то шагов, легких и стремительных, она не перепутает ни с чьими!       — Мама?!       — Вот это да! — Немайн прямо-таки с неподдельным восторгом рассматривает живописную троицу: у окна стоит, опершись на длинный прямой меч, высокий жилистый воин в белом плаще с красным мальтийским крестом, слева от него замерла слегка похожая чертами лица на азиатку женщина в черном облегающем комбинезоне, тоже вооруженная мечом. Ну и в придачу к ним, — на подоконнике восседает типичная эльфийка-лучница, словно бы сошедшая со страниц какого-то фэнтезийного комикса: вся в зеленом, с распущенными рыжими волосами (лента у Таньки благополучно с них сползла и давно валяется на лестнице), левое ухо вздернуто, правое — чуть приопущено, подросшая грудь заметно выпирает сквозь рубаху, в левой руке зажата стрела, в правой — боевой лук, но не длинный вязовый, всего лишь с полвека назад завезенный в Камбрию и успевший уже распространиться среди пехоты, а короткий клееный аварского образца, какими пользуются скрибоны Хранительницы. Ну и шашка на правом боку — для пущего эффекта, не иначе. Лицо эльфийки, правда, портит всю картину: выражение его кислое-кислое, из глаз готовы закапать слезы.       — А теперь объясняйте, что это за маскарад такой. Станни, тебе очень не хватает доспехов, леди Эмлин, пожалуй, следовало бы упрятать в черную ткань лицо до глаз: вылитая ниндзя получилась бы… Ну, за катану шашка бы сошла, а то Таньке она не идет совсем… Я же правильно поняла, что здесь вы развлекаетесь так, а не что-то серьезное затеяли, правда же?       — Шашка — моя! — Танька совершенно не настроена поддерживать мамин тон. — И никакое это не развлечение, ты сама это прекрасно понимаешь! И вообще, как ты здесь оказалась?       — Так мне Ёлка доложила — прислала гонца, — пожимает плечами Немайн. — Я сюда и примчалась прямо с верфи, пришлось неотложное дело бросать. Между прочим, в доке вся работа чуть не встала из-за того, что у сэра Эгиля сын в больницу угодил. Так что теперь это уже не только ваше личное дело, вот! Прибегаю — и что вижу? Моя замечательная дочь стоит с луком напротив дома, распласталась по стене, как мишень, из любого окна в нее стреляй — не промахнешься! А сама ничего и не видит, и не слышит. Я тихонько к тебе пару раз почти вплотную подбиралась и уходила — никакой реакции. Позицию ты, кстати говоря, сама такую выбрала, или подсказал кто-то не очень умный?       — Сама… С учетом прежних замечаний, — бурчит в ответ Танька.       — Ох… Станни, а ты-то чем думал? — ага, сейчас, кажется, и отцу достанется...       — А я, Учитель, тебе твоими словами и отвечу… «Если ты не можешь предотвратить безобразие, нужно его возглавить!» Так все-таки спокойнее. Или ты считаешь, что задумавшую что-то сиду можно вот так просто взять и остановить? Так ты себя саму вспомни! К тому же ребят этих и вправду жалко. Кто еще им поможет-то? Сенат Глентуи? Эх… — сэр Тристан машет рукой.       — Договаривай уж: Хранительница Правды? Да прав ты, Станни, ох, прав… От большой политики вот так маленькие люди и страдают. И раз правитель связан по рукам и ногам, на одних лишь… дон-кихотов и остается надежда. Вот только Этайн нашей ты все-таки сильно рисковал, как хочешь! А если бы кто и вправду в окне засел?       — Не засел бы! — заявляет вдруг Эмлин. — Разве что если хозяйка дома с этими заодно — но не похоже. Чтобы камбрийка да саксам в таком деле помогала! К тому же она в доме была, в окно выглядывала с любопытством, не пряталась и о помощи не просила тоже, — и охранница вновь замолкает.       — Мама, хоть поиски-то разреши продолжить! Мы же время сейчас теряем на пустые разговоры — а их, может, уже из Глентуи увезли, — подает голос Танька.       — Уже и без вас ищут, — отрезает Немайн.       Вновь гулкие шаги на лестнице. Входит стражник-скрибон — высокий, вислоусый, в кольчуге.       — Там какая-то девица пришла, сюда просится. Привести?       Немайн кивает головой.       «Какой-то девицей» оказывается Орли. Прорванное на коленках верхнее платье, ободранные ладони, царапина на лбу…       — Ты упала, что ли? — недоуменно спрашивает Танька.       — Угу, — мрачно кивает головой ирландка. — Еще около башни. Так вас и не догнала потом. Платье жалко. Зря у вас улицы камнем вымостили: уж лучше б я в грязь упала. Тогда бы платье целым осталось, а отстирать-то его недолго. Вот всё у вас как-то не по-людски… Ой!       Орли осекается, кажется, только сейчас осознав, что оказалась в обществе не одной лишь Этайн. Особенно настораживает девушку присутствие в комнате еще одной сиды — она чуть постарше ее новой подруги, маленького роста, и глаза у нее не зеленые, а серые. Страх перед мистическим народом Дану, только-только пропавший благодаря общению с Танькой, вновь просыпается в душе Орли. Очень уж странно смотрит на нее незнакомая ши: вроде и не с гневом, и не с насмешкой, а… Ну, вот так, пожалуй, смотрят на какое-нибудь непонятное явление природы: с исследовательским любопытством. Слов таких, правда, Орли не ведает, и от этого ей никак не удается найти для этого взгляда название и объяснение. Правда, легче от этого все равно не становится — скорее, наоборот. Не по себе, в общем, как-то.       — Совсем у нас не понравилось? — спрашивает вдруг «новая» сида на чистейшем ирландском, да еще и с мунстерским, родным для Орли выговором. Прямо как будто где-нибудь в Корки! И этот привет с родины вдруг придает ирландке странную смелость.       — А что тут нравиться-то должно? То, что моего двоюродного брата украли и его жену тоже? Хорошенькие же в этом Кер-Сиди порядки! И куда ваша ши-правительница только смотрит! Тоже мне богиня: на каких-то разбойников управы найти не может! Видать, только в войнах одних и смыслит, а мирную жизнь наладить совсем не может. Да я б на ее месте…       Тут Орли замечает, что все окружающие ее люди как-то переменились в лице. Сероглазая сида стоит с лиловыми щеками, а остальные, наоборот, побледнели — и хромой рыцарь с мечом, и грозная женщина в черном, и даже, пожалуй, подружка-Этайн — у той, правда, в зеленых глазищах озорные чертики так и прыгают. И все почему-то молчат, переглядываются. Почувствовав неладное, настороженно замолкает и сама Орли.       — И что же ты предлагаешь, уважаемая леди Орли Ни-Кашин? — оказывается, эта сероглазая откуда-то знает ее имя!       — А гнать всех этих англов и саксов с вашего острова! — выпаливает ирландка. — Тогда и разбои быстро прекратятся!       — И леди Санниву тоже — она же урожденная саксонка, не так ли?       — Не, ее-то, пожалуй, и оставить можно… Даже нужно!.. Какая из нее саксонка-то? Она уже совсем ирландка стала, впору ее в наш клан принимать. Да так оно потом и будет непременно — как только Падди родителям своим о женитьбе объявит. Так что ни при чем тут наша Санни!       — А знаешь, Орли, была тут поблизости лет тридцать назад одна история. Завелась неподалеку от нынешнего Кер-Сиди разбойничья шайка — ни прохода, ни проезда спокойного не стало. Устроились они на старой римской дороге — да и принялись путников грабить и на окрестные фермы набеги делать. А чтобы людей напугать, еще и поналепили себе длинных ушей из воска — вроде как фэйри. И вышло так, что переловили мы этих разбойников. Хочешь верь, хочешь нет — а только оказались почти все эти фэйри самозваные самыми настоящими ирландцами. Главарь и вовсе мунстерцем назвался, хоть выговор-то у него был и ленстерский. Ну, и что ж получается: если твоему совету следовать, мне теперь и ирландцев выгонять надо? С кого начать посоветуешь — не с мунстерских ли Дал Каш?       — Ты? Разбойников ловила? Да еще тридцать лет назад? Вот уж не выдумывай! — фыркает в ответ Орли. — Тебе и лет-то стольких еще нет! Да и не разбойничали ирландцы сроду!       — Чудны́е дела у нас творятся: сиды теперь лгут запросто, а ирландцы кроткими, как овечки, стали, — не выдерживает рыцарь. — Кстати, а с чего ты решила, что твоих знакомых похитили?       — А не видно, что ли? Всё вверх дном, и ни Падди, ни Санни нет! Не сами же они беспорядок устроили и сбежали? Хорошо хоть крови не видно: значит, не убили их!       — Хорошо, если так… — задумчиво говорит «новая» сида. — Леди Эмлин, а ты что скажешь?       — Следов борьбы много осталось. Волосы, клочья ткани, мебель поломанная. Кровь, кстати, на самом деле есть — на подушке, но ее немного. Я думаю, разбойники кого-то слегка поранили — или их самих зацепили. Больше пока добавить нечего, — похоже, это манера разговора такая у охранницы: выдавать в ответ на вопрос короткий содержательный монолог и тут же замолкать.       — Мама, а что толку-то от того, что крови мало? Будто придушить, например, их не могли? Или кости переломать? Вы тут так спокойно всё обсуждаете, а время-то идет! — опять не выдерживает Танька.       И тут у Орли, услышавшей обращение Этайн к сероглазой сиде, в голове наконец всё складывается, и она не придумывает ничего лучше, как грохнуться перед Немайн на колени.       — Простите меня, дуру, за дерзость мою, леди Хранительница! — принимается она причитать столь же энергично, сколь только что обличала никчемное правление неумелой богини. — А если не заслуживаю прощения — так покарайте меня, только клан наш пощадите, Христом-богом молю!       Потом у ирландки, видимо, возникают некие сомнения относительно уместности упоминания Спасителя при общении с языческой богиней, потому как она зажимает себе рот обеими руками, делает глаза огромными, почти как у Немайн и у Таньки, и окончательно укладывается на пол, свернувшись в оранжевый, в грязных пятнах, комок.       — Ну вот что с этим чудом в перьях делать? И надо бы покарать, да рука не поднимается! Такая верность клану — она дорогого сто́ит! — голос Немайн, сначала вполне домашний и даже веселый, становится вдруг властным и торжественным. — В общем, пришла ты, Орли Ни-Кашин, родню выручать — так этим и займешься! Явишься к родителям Маэл-Патрика — и расскажешь им всё как есть. Да еще передашь просьбу Хранительницы: чтобы сына простили, а невестку — признали! Жаль, того, чтобы еще и полюбили ее, требовать не могу: такое ни по просьбе, ни по приказу не делается. Вот прямо сейчас и иди — только не забудь себя в порядок привести! А мы тут пока своей частью дела займемся.       Орли с трудом поднимается — сначала на четвереньки, а потом и в полный рост. Некоторое время смотрит на Немайн, хлопает глазами. На лице ее несколько раз сменяют друг друга радость, решимость, опасение. Наконец ирландка гордо выпрямляется.       — Пойду я, леди Хранительница! Так всё дядюшке Фэлиму и скажу! А если он меня поколотить попробует — та́к ему отвечу, что он надолго запомнит! У меня у самой рука крепкая!       И быстро убегает.       — Ох, чую, не поздоровится этому Фэлиму! — улыбается Немайн.       — Мама, так займись же, как обещала, своей частью дела! Их же искать надо!       — Я думаю, что если Санни вашу эти «юристы» похитили, то везут ее в Мерсию, к отцу. Вот приказ на пограничные с Диведом посты и пошел — досматривать выезжающих. Кстати, гелиограф сегодня должен работать отлично. Думаю, все заставы уже оповещены.       — Мама, до Диведа же рукой подать! Они наверняка давно уже границу переехали! Нужно их и в самом Диведе искать! И куда делся Падди — тоже еще вопрос. Зачем он им в Мерсии? Может, они и правда его убили!       — Танюша, кто Диведом правит? Сенат Глентуи с Хранительницей Правды или все-таки король Гулидиен? Я могу только просить его о помощи — и всё. Да и просить опасаюсь — чтоб беды не случилось. Ты помнишь, что он сам по рождению из клана Дал Каш? Вот решит показать себя защитником своей родни — особенно если королева Кейндрих подначит, а с нее это станется… В общем, пока ждем ответа с границы! А насчет Маэл-Патрика…       — Знаешь что, мама! Так можно ничего и не дождаться! Я сама поеду в Мерсию! А что? Я же не Хранительница и не сенатор, просто однокурсница! Если что — ну, выгонят. Всё! И не вздумай меня удерживать! — Танька соскакивает с подоконника, подбегает к двери...       — Таня, остановись! Выслушай сначала. Если уж для Камбрии, помнящей римские времена, наша Республика — диковинная страна, то для англов и саксов, даже для таких образованных, как Пеада Мерсийский, никакая форма правления, кроме монархии, просто невообразима. Поэтому хоть я и не королева, но тебя все равно воспримут и в Тамуэрте, и в Бате кем-то вроде принцессы. И все твои действия будут расценены как действия Республики Глентуи. А под чужим именем тебе там появиться не получится: все равно по ушам узна́ют, как их ни прячь. А то и вообще за какую-нибудь нечисть примут — и вот тогда берегись!       — Хорошо, я это учту. И поводов выгнать себя не дам, и в... официальный визит свою поездку превратить не позволю, и на нечисть похожа не буду. Обещаю! А теперь отпусти меня!       — А с учебой что будет с твоей, Таня?       — Мама, ты правда разучилась различать главное и второстепенное? И считаешь, что я смогу учиться как ни в чем не бывало, если сейчас останусь в Кер-Сиди? Смогу появиться в группе, в которой недостает трех человек, троих моих друзей, и сделать вид, что всё в порядке? А может, мне еще и порадоваться тому, что теперь, без них, будет проще стать лучшей студенткой на курсе? — Танька возмущенно фыркает. — Мама! Пойми: я просто не могу остаться от всего этого в стороне. Мне надо в Мерсию!       Немайн задумывается. Стоит некоторое время неподвижно, опустив голову. Потом вновь внимательно рассматривает дочь, наконец переводит огромные грустные глаза на мужа.       — Станни… Ты что скажешь?       — Мне все это очень не нравится, Учительница. Ни то, что произошло с детьми, ни то, что мы связаны по рукам и ногам. И скажу тебе честно: будь я на месте нашей Этайн — я бы сбежал от родителей и все равно пустился бы в путь.       — Вот! Слышишь, мама! — Танька тут же хватается за слова отца как за последний аргумент.       Немайн вздрагивает, и без того бледное лицо ее становится синевато-белым. Некоторое время Хранительница что-то шепчет про себя, беззвучно шевеля губами, — молитву вспоминает какую-то, что ли? Но вот она выпрямляется, поворачивается к дочери. Тихим ровным голосом старшая сида произносит:       — Идя с толпой, умей не слиться с нею,       Останься прям, служа при королях.       Ничьим речам не дай звучать слышнее,       Чем голос истины в твоих ушах³.       Что ж, Таня! Выходит, ты пока еще лучше нас. Пытаешься жить прямо по этой заповеди — жаль, что у нас самих это уже не получается. Я не стану тебе препятствовать. Раз ты твердо решила — поезжай. Только разреши леди Эмлин сопровождать и оберегать тебя — а то мало ли что! И помни: даже Дивед — это уже не Глентуи, а уж Мерсия — и подавно.       — Леди Хранительница, разрешите мне тоже с Этайн поехать… — сэр Тристан сейчас обращается к Немайн официально, как простой подданный Республики Глентуи, а не как супруг ее Хранительницы… Ох, и нелегкая же доля у принцев-консортов во все времена — даже если и сло́ва-то такого еще нет!       — Да, Станни… Но только до границы Глентуи с Диведом, не дальше. Иначе это уже получится именно что официальный визит. К тому же от руководства факультетом мэтресса Эйра тебя, как я понимаю, не освобождала! И вот еще что… Обдумайте с Эмлин, как устроить, чтобы Танина поездка не особенно привлекала внимание посторонних.       А Таньку в это время прямо-таки захлестывает самая что ни на есть настоящая радость — оттого, что родители ее все-таки оказались нормальными. Она уже простила им и назидательные посиделки с просмотром картинок, и приставленную охранницу — а интересный, кажется, она человек, между прочим! — и тягомотную нерешительность, и все остальные обиды двух последних дней. Даже неприятные ощущения в груди вроде бы стали утихать!       — Леди Этайн, идемте вещи собирать! И я еще должна вам объяснить, как вести себя в дороге. Там ведь и простой народ повстречаться может, и знатный. А может, вам и у короля Мерсии побывать придется — так нужно, чтобы никаких конфузов не случилось. И на случай встречи с разбойниками мы всё обговорить тоже должны, — начинает распоряжаться Эмлин. Оказывается, скрибонесса-то, похоже, умеет не только мечом махать да из лука стрелять!       Вниз по лестнице они спускаются вшестером: две сиды, сэр Тристан, Эмлин и с ними вместе два скрибона, ждавшие их у двери: один — тот долговязый усач, что докладывал об Орли, и второй, ниже ростом, но зато невероятно широкоплечий. Танька выскакивает из подъезда первой — и тут же с разбегу влетает во что-то оранжевое и мягкое.       — Ой!       Перед сидой вновь стоит Орли — в том же рваном замызганном платье, с той же царапиной на лбу. Вот только на мир она теперь взирает одним лишь левым глазом — так как правый заплыл и превратился в узкую щелку.       — Что с тобой? Неужели пчела ужалила? — Танька искренне сочувствует подруге.       — Ага… Пчела… Целый шершень! По имени Нэса Ни-Кашин — матушка Падди то есть! Хорошо хоть не покусала, а только стукнула!       — Ой!       — Да я сама виновата! Увидела ее на улице — взяла, подошла, да всё ей и выложила — и что Падди украли, и что леди Немайн велела ей Санни полюбить! А надо было подготовиться, домой к ним прийти…       — Это когда ж я им велела Санниву полюбить? — любопытствует спустившаяся вниз вслед за дочерью Хранительница.       — Хорошо, что не до крови! — комментирует произошедшее Танька. — Нам сейчас только смертельных поединков еще не хватало!       Сэр Тристан от души хохочет, рассматривая встрепанную ирландку. С трудом сдерживает улыбку Эмлин: лицо ее вроде бы серьезно и даже мрачно, а глаза смеются. А вот Немайн, похоже, наоборот, через силу пытается выглядеть веселой, да получается это у нее не особо.       — Вот тебе, Таня, живой пример: что́ бывает, если не умеешь правильно говорить с людьми. А если бы на месте этой Нэсы оказалась бы, например, королева Кейндрих или, того хуже, Альхфлед Мерсийская? Пожалуй, глазом подбитым наше чудо в перьях не отделалось бы! — несмотря на вымученную улыбку, в глазах Хранительницы прячутся грусть и тревога. — В общем, постарайся вернуться как можно скорее. И не делай никаких глупостей!       — Леди Хранительница! Леди Хранительница! Дозвольте и мне с вашей дочкой поехать! — Орли опять пытается броситься Немайн в ноги. — Я же теперь, пока вины своей не искуплю, жить не смогу спокойно!       — Ну уж нет! Хватит с тебя и синяка под глазом! — Немайн решительно мотает головой.       — Мама! Ну разреши ты ей! Она верная! И добрая! — вступается Танька, которую не особо-то радует перспектива ехать вдвоем с суровой скрибонессой. Спасение друзей спасением, но ведь и поболтать в дороге тоже с кем-то надо!       Немайн вопросительно смотрит на Эмлин.       — Леди Эмлин, как вы смотрите на эту просьбу?       — До границы с Диведом — пусть едет, если вы ей дозволите. Дальше — в зависимости от того, как она себя покажет, — пожимает плечами охранница — и, на этот раз все-таки не справившись с собой, вдруг прыскает в кулак, как девчонка-подросток, тут же густо покраснев.       — Если что — вернется вместе со мной, — добавляет сэр Тристан.