Двадцать шагов по красному

Вырезав мертвый кристалл, Дагна успокоилась. Она прислала еще настоек — наверное, зажала Адана в углу и угрожала ему своими инструментами. С настойками было полегче. И сначала, когда под ребрами невыносимо болело, так, что не дернешься лишний раз, и потом, когда вслед за болью навалилась тишина и холод. Приходили солдаты — Самсон скоро их выучил, Резерфорд оставил три смены и они караулили сутки напролет, — приносили настойки, раз в день кто-то спрашивал, как он себя чувствует, записывал и наверное относил Дагне, потому что кому еще могло это понадобиться. Ждать и ничего не делать было бы, наверное, очень тяжело, не будь Самсону настолько хреново. Настойки настойками, целитель целителем, но кровопотерю просто так не восполнишь, а восстанавливаться нормально мешала тишина. Он снова мерз, и не спасали никакие одеяла, даже то, что прислала Дагна. Она, наверное, его жалела; из-за ее жалости было как-то неловко от самого же себя, но ее можно было понять. Вот так пороешься у человека внутри и жалеешь. Сначала он читал книгу. Потом шевелиться стало не так больно, зато навалилась тишина, а за ней шепот. Самсон и так не мог долго сосредотачиваться на тексте, а уж когда давит на голову, лезет в мозги — тем более. Холод забирался глубоко в кости, и тогда болело все; а если Самсон, забывшись, покрепче сжимался, заворачиваясь в одеяло, то с новой силой начинали ныть зарощенные раны. Несколько раз Самсон ловил себя на мысли, что отчаянно желает Резерфорду победы. Даже переживает. Думать об инквизиторской армии было проще, чем думать о холоде и тишине. Наверное, они уже подходили к Эмприз-дю-Лиону, и Резерфорд готовился к бою. Вряд ли он пустит против Имшэля кого-то другого, даже Инквизитора, скорее пойдет и убьется сам. Что они сделают с лириумом? Разобьют и сожгут? Так можно сделать только хуже. Лириум растет из живого. — Были письма из Сарнии? — спросил он, когда к нему в очередной раз заглянули. — Не-а, — ответил лопоухий Оселм. — Госпожа канцлер не тревожится, значит, все хорошо. Ты что, опять не ел? Дагна будет ругаться. Дагна, видимо, ругалась на бедный конвой, потому что побросать свои исследования, добежать до Самсона и поругаться по адресу ей было попросту некогда. Конвой даже стало немного жалко. Но только немного. — Ну соврите ей. Она что-то передавала? — Да, завтра будет делать какой-то там тест. Хотела тебя привести, потому что вдруг понадобится отрезать кусочек и использовать, пока свежий. — А, понятно. Скорее всего, Дагна даже не иронизировала, просто брякнула как думала. Отрезать кусочки Самсона и бегать с ними по всей крепости, когда у тебя опыты в разгаре, и правда не с руки. Когда Мэддокс собирал доспех, они почти все время были вместе; Самсон свалил дела на лейтенантов — не маленькие, пару дней сами подумают, от лириума у них задница вместо головы не выросла, — и помогал. Доспех должен был не просто подойти — сродниться, слиться с Самсоном, и оно того по-настоящему стоило. Дагна, конечно, делала совсем другое, но на этот раз Самсона особо не спрашивали. Правильно сказал Резерфорд: сам себя наказал. Поздно вечером к нему пришел Коль. Конвой не останавливал — Самсон бы услышал. Почему-то очень обострился слух — как шваркают сапоги по камню тремя этажами ниже, как орет кухарка в таверне — впрочем, эта надсаживалась так, что и глухой услышит, как шебуршит мышь, которая завелась в мусоре потому, что Резерфорд терял в кабинете бутерброды, которые ему таскали с кухни. А вот шагов Коля Самсон не слышал, пока в проеме не показалась соломенная голова. — Я пришел тебе снова помочь, — объяснил он. — Ты слышишь горячее, тебе нужен огонь, но ты уже пепел, в огне тебя не станет. Я снова напомню про огонь, и будет легче. Я не знаю, как помочь по-другому. — Тебя Дагна попросила? — Нет, — он удивился. — Не Дагна. Сейчас будет легче. В первый раз Самсон не ожидал, что хлынет Песня, сейчас — знал, что она будет, и все-таки получилось чересчур. Лириум в Сарнии рос и звенел, снег таял, потому что живой жар всегда разгоняет холод, Мэддокс положил бумаги на край стола, а пока отвернулся за чем-нибудь тяжелым, их подхватило ветром и унесло в лириумное гнездо. Самсон спустился за ними и увидел, что лириум растет из крестьянки. Его Песня сказала, что она мечтала убежать из Сарнии со своим охотником, но не дождалась его: попалась храмовничьему патрулю. Даже сейчас, проросшая алой друзой, она еще каким-то чудом жила и ждала, почти растворившись в Песне. У Песен всегда был привкус — такой или схожий. Потому что красный лириум всегда рос из живого. То, что дарил мальчик-дух, было другим: со вкусом тех дней Киркволла, который лживо обещал Имшэль. Рекрутских дней. И еще раньше, того, что давным-давно было похоронено. Только сила по венам не потекла, а от напряжения снова заныли залеченные раны. — Ты думаешь о своем якоре, и пепел становится землей. Твой якорь вода, течет у тебя сквозь пальцы, теряется, тает, больше не твердый. Ты тоскуешь и не знаешь. — Не знаю. Пацан, я вот нихрена тебя не понимаю, если честно. Коль посмотрел на него своими пронзительными глазищами — хуже, чем Дагна. Та смотрела как на что-то неживое и интересное, этот — таращился прямо в душу, сквозь все, что сам вокруг себя накрутил. — Инквизитор запретил, — непонятно сказал он. — Каллен разрешил мне помогать, но мы обманываем. Я все равно тебе помогу. Когда тебе больно, это так громко, что я больше никого не слышу. Я рассказал Каллену, и он разрешил. — Как ты вообще взял Песню и засунул ее мне в голову? — Просто выпустил ее. Она спряталась, свернулась, скрылась, и ты не слышишь. Я развернул, и она с тобой. Твое тело хочет лириум, но тогда ты быстро сгоришь. Мы поливаем пепел, чтобы была жизнь. Слушай свою Песню. Самсон прикрыл глаза, чтобы представить, как внутри него спит лириум, а когда открыл, в комнате было пусто. Резерфорд придумал неплохо: привязать его этим пацаном. На живом лириуме Самсон бы быстро обратился, и в их драгоценном Скайхолде появилась бы живая рассада. А растили они тут все больше эльфийский корень и веретенку, а вовсе не лириум в горшочке. Его могли бы убить заранее или дать превратиться в чудовище и выгнать в горы — но источник хоть чего-то про Корифея бы живо потеряли. Эримонд, скорее всего, рассказал им про славу и величие и вывел из себя. Без лириума же Самсон, скорее всего, очень быстро сошел бы с ума. Он давал себе месяц: тело цепляется за жизнь, но когда сгораешь изнутри, не протянешь долго. Пацан снимал боль, раскрашивал тишину и делал это по своей воле. Не слушаться распоряжений, уйти в молчанку, слать в жопу Создателя Дагну и Резерфорда — и все кончится. Уйти из Инквизиции — и все, опять же, кончится. Если повезет, то быстро и не больно. Только скорее всего, не повезет. Резерфорд назвал пацана Состраданием… может быть, он подарит какие-то месяцы и после победы, когда Инквизиции не будет нужен Самсон — лейтенант Корифея. Месяцы, пусть и привязанные к блаженному на всю голову пацану, — все же лучше, чем сдаться и сдохнуть на месте. Дагна была радостная. Даже взбудораженная. Самсон видел такое у своих же лейтенантов после первого глотка красного лириума: ты еще ничего не знаешь про трансформацию — что это больно и ты больше не человек, ты только знаешь, что с тобой сила, мир совсем другой, и так будет всегда. — У нас получилось! — она помахала ему склянкой. — Я вычленила элемент, который дает резистентность, и мы сможем проверять кровь других людей и узнавать, есть у них такое свойство или нет! Но мне нужно взять еще. Ты воин, ты привык к ранам и кровопотере, так что должен перенести хорошо. Расскажи, Коль тебе помог? Что ты чувствуешь? — Да ничего. Мне плохо без лириума, ты же сама знаешь. Сразу жарко и очень холодно. И хочется сдохнуть, потому что нет Песни. И еще паршиво, что нет силы, и я ничего не могу. После того, что делает пацан, мне… нормально. Раньше всегда так было. До красного лириума. Но все еще паршиво, что я ничего не могу. Это… знаешь, все равно как застукали без штанов в отхожем месте. Тебе хватит? — Пожалуй, что да, — она осталась очень серьезной. — Хочешь, я попрошу Каллена дать тебе деревянный меч? Чтобы не терять навыки. — Не хочу. Куда я эти навыки потом дену? Самсон прекрасно представлял себе эту сцену — маленькая упертая гномка подскакивает к Резерфорду и жизнерадостно предлагает выдать их заключенному пусть учебное, но оружие. — Куда-нибудь денешь. Я все равно попрошу, потому что нам надо понять, как на скорость реакции будет влиять физическая активность. Твоим сердцу и сосудам придется работать больше и быстрее, кровь будет живее двигаться, и мы узнаем, что будет со спящим лириумом тогда. И может, есть совсем мелкие кристаллы, которые мы даже не видим. Они могут начать расти, а могут совсем умереть… Хотя знаешь, я лучше попрошу Блэкволла, потому что он остался в Скайхолде, а у нас нет времени ждать, пока долетят вороны. — Ну спроси. Она подтащила почти плоскую и очень широкую чашу. — Непременно. Давай руку. Лучше левую, где сердце. Красные храмовники легко переносили ранения, даже тяжелые. Они не умирали, а начинали быстрее прорастать. Когда Ромилу отрубили руку, он почти за сутки стал Тенью: лириум в нем проснулся, слился с его кровью и жизнью и начал расти. Орлейский шевалье, ранивший его, остался где-то в Сарнии. В карьере. Всем было больно, думал Самсон, глядя, как кровь бежит в чашу. Только они не могли выбирать, это я могу. Может, кого-нибудь мы и вернем. Алхимика ради такой ерунды никто звать не стал. Дагна сама перевязала надрез — вышло у нее ловко и аккуратно. Вошел Оселм. Конвою было положено ждать за дверью, но он подбежал к Дагне и прошептал ей что-то. — А Лелиана что сказала? — Ее нет в крепости. — Да-а-а? — Дагна нехорошо сощурилась. — Ну тогда — да. У Оселма поникли уши, но он все-таки вышел. Наверное, даже любимое начальство нигде не слушали, если это самое начальство не могло влезть. Корифей, застрявший в древнем, еще до Андрасте, Тевинтере, никогда не внушал, как действовать, только распоряжался, чего он хочет, а уж как это сделать, они всегда решали сами. А канцлер или Резерфорд — не Корифей, они придут и будут стоять над душой, неудивительно, что их подчиненные так рады. У Мередит тоже были сплошь “я хочу”, только ее “хочу” насквозь проросли лириумом. Вернулся Оселм. — Пойдем. Пора обратно. Самсон встал — слишком резко, голова закружилась, и он чуть заметно поморщился. Дагна сделала виноватое лицо, но тут же выбросила его из головы: у нее был вожделенный “кусочек”, булькающая алхимическая конструкция и приборы такого древнего и магического вида, будто их сюда притащили из арлатанских развалин. Начинался вечер — тянуло сыростью, звуки стали резче — а может, это после подвала так казалось. Солнце очень сильно слепило глаза, и они пошли не стеной, а через двор, раз Резерфорда все равно не было. Самсон остановился. Ногу вдруг свело, он затормозил, давая себе минутку прийти в себя, поднял голову... На каменной лестнице, подавшись к нему, стоял Мэддокс. Двое конвоиров за его спиной, придерживают — он, не обращая внимания, смотрел только на Самсона. Тишина бросилась в уши, сдавила, сжала, снова заныло под ребрами; он инстинктивно дернулся и вскинул руку к груди, и этого оказалось достаточно. Потому что увидев, как он пошатнулся, Мэддокс вскинул руку в простейшем Взрыве разума, отбрасывая конвой, бросился вниз по лестнице, подбежал, обнял, живой, теплый, настоящий, волосы слегка обросли и торчат, щекочут шею; одной рукой он обхватил Самсона, второй вцепился в его руку и гладил, гладил, будто боясь выпустить, а Самсон застыл и не знал, что делать. Как в гребаном видении Имшэля. — Мэдди, — выдохнул он растерянно. — Мэдди. Мэддокс поднял к нему мокрое лицо. — Ты меня так второй раз назвал. Самсон осторожно выпустил его. Мэддокс не растаял, не разошелся дымом как видение или дух. Он стоял и пронзительно смотрел, бледный, с дрожащими руками, смаргивая слезы и прикусывая губу. Так не бывает, так просто не может быть. — Так, — сказала Дагна. Оба вздрогнули. — Пойдемте-ка в башню к Самсону. — Каллен нас убьет, — вздохнул Оселм. — Ему придется откопать наши трупы, потому что Лелиана убьет раньше. Ну и ладно, я вообще это все не одобряла. Кэл, ты не попросишь на кухне чаю? — Я хочу выпить, — сказал Самсон. — Будешь пить чай, — отрезала Дагна. — Нельзя нарушать чистоту эксперимента сильнодействующими веществами. Мэддокс взял его за руку. Так они и поднялись на стену по той самой лестнице. Идти было не очень далеко, рука Мэддокса никуда не исчезла, горячая, живая, сильно сжимавшая его пальцы, и ни конвой, ни Дагна не вели себя так, как будто Самсон наконец-то свихнулся без лириума. Как будто так и надо. Самсон решил бы, что все-таки сошел с ума или заключил сделку и забыл — но Мэддокс никогда за него не хватался и не лез обниматься. И раньше, годы назад, до Усмирения, он так не делал, а потом попросту не мог. Когда сходят с ума, все-таки видят что-то, во что можно поверить. — Мы его спасли, — объяснила Дагна. — То есть это Солас… Он вморозил Мэддокса в лед и поддерживал заклинание весь обратный путь. Привезли, сдали целителям, а они смогли спасти. Яд очень сильный был… Мы думали, не получится. Мэддокс крепче стиснул его пальцы, и Самсон сжал ладонь в ответ. И что вот теперь делать? Они спасли Мэддокса. И он кругом им должен, куда больше, чем за себя, потому что сам не спас, а чуть не погубил. Погубил бы, если бы лысый эльф был не таким шустрым. Они пришли. У Дагны откуда-то были ключи, потому что она выставила конвой, напомнила Кэл про чай (“Я вам что, служанка?” — прошипела та, но послушно пошла спускаться), а сама отперла резерфордовское бюро. — Посидим тут, пока Каллена нет, — решила она. — А то у тебя наверху мало места, я видела. — Как вы… Разве Усмирение можно как-то исправить? — Ну ты же сам видишь, что да. Только это не мы. Это Коль. И ты. — Это ты, — эхом отозвался Мэддокс. — Это ты меня звал, и тот мальчик смог меня найти. Потому что ты звал. — Мне… Ты мне приснился. — Это была Тень. — На самом деле, — влезла Дагна, — идея была в том, чтобы узнать побольше про лириум, Корифея и все дела. Мы никогда не работали с Усмиренными, допрос тут ничего не давал, на них ведь нельзя давить, и Инквизитор сказал: ну хоть залезьте ему в голову, вы же маги, исследователи, за что я вам вообще плачу деньги. — А он вам платит? — Не-а, — отмахнулась Дагна. — Он дал место и дает образцы. Это уже довольно много. Мэддокс привалился к боку Самсона. Он как будто пытался получить как можно больше — прикосновений, голоса, запаха, добрать всего и побольше. Как будто дорвался до оазиса в пустыне и теперь пытался в нем утопиться. — Значит, вы все это время говорили мне, что Мэддокс погиб из-за меня и знали, что он жив, так? — Мне это не нравилось, — повторила Дагна. — Каллену тоже не очень. А Коль вообще… Я думала, он не умеет спорить. Выбора у нас не было, понимаешь? Приказ. А потом Коль не послушался, вы оба так мучились, и он просто хотел помочь, он так устроен, а получилось — вот… Он знал, что Усмирение можно обратить, но надо найти то, что отсечено, а духи не видят… Ты его звал и нашел. А Коль привел и соединил. Это было не очень понятно, но и неважно. Важно было совсем другое: Мэддокс жив, Мэддокс у них, Самсон кругом должен им за его жизнь и… и за то, что вернули, Мэддокса нельзя просто так выпустить, потому что один он не выживет, и непонятно, сможет ли он стать нормальным, если сможет — когда и сколько это займет. Им обоим никуда не деться от Инквизиции, их привязали прочнее чем тюремными стенами. Один свихнется без лириума или Песни, второй — попросту не вытянет один. И не сбежишь теперь, потому что Мэддокса тут одного не оставишь. Он станет не нужен, и от него избавятся. Не знать было проще. Не знать, не думать, отделываться от Резерфорда всем, что припомнить про Корифея, ждать победы Инквизитора, чтобы спокойно сдохнуть. Только как сдохнешь, если знаешь, что тогда бросишь Мэддокса на произвол судьбы? — Инквизитор не хотел, чтобы я знал про Мэддокса, так? Пришла Кэл и принесла котелок, от которого шел густой травный дух. — Кухарка ругалась. Сказала, если опять не вернем, она нажалуется. — Потом разберусь, — отмахнулась Дагна. — Вы на сегодня свободны. Мэддокса я сама отведу. Отвар был вкусный. Самсон отпил и удивился: он очень давно не обращал внимание на вкус. Вода и вода. Еда и еда. Ты кладешь что-то в себя, а потом спокойно занимаешься делами, это же не для удовольствия. То, что было для удовольствия, осталось в давно потерянной жизни. Пиво и пироги в “Висельнике”, яблоки с верхнего рынка... — Мэддокс про тебя знал, потому что Коль рассказал. Он хотел рассказать и тебе, но ему запретили. Мэддокс помогает мне работать. — Да? — Да, помогаю. Они сказали, что хотят исследовать лириум, а мы ведь много успели изучить. Я сказал, что помогу, если мы попробуем спасти тебя. Или пусть хоть убивают, но я ничего не сделаю. Инквизитор согласился, потому что им не жалко на тебе экспериментировать, а я предлагаю только то, в чем уверен. Мы найдем средство убивать лириум. С доспехом же получилось. И теперь получится. Как же они оба влипли. Мэддокс не понимает, с ним сейчас еще сложнее, чем после Усмирения — Инквизиции очень легко его использовать и заставлять. Не отпустят, будут угрожать, а у него, кроме Самсона, нет никого и ничего, и его бы теперь научить не цепляться и жить самому, а как? И сдохнуть нельзя, нельзя бросить его тут одного. Наверное, он и в самом деле какое-то чудовище. Вместо того, чтобы радоваться, сидит и думает, что оба влезли в Инквизицию так, что не вылезти, а если вылезать, то думать про это придется ему самому, Мэддокс тут не помощник. Мэддокс будет думать не о том, как отсюда исчезнуть, а о том, как спасти Самсона от растущих внутри кристаллов и от тишины. — Тебя в тюрьме держат? — Нет, я живу с магами. Мне запретили с тобой говорить, можно было только быть рядом, когда Дагна вырезала лириум. Сегодня разрешили посмотреть, как тебя уведут. А Самсон все испортил, потому что увидел. Да, не знать было определенно проще. Зато теперь немного полегчало: их опять использовали какие-то мудаки, но все вранье всплыло и вскрылось. — Ладно, Мэдди. Я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю. — Нет, — он удивился. — Ты же не знаешь, что делать с лириумом. Это я придумаю. Ты спас меня уже два раза, а теперь я тоже тебя спасу. Самсону захотелось истерически засмеяться, но это было нихрена не смешно, и он снова отхлебнул остывающий чай. У чая по-прежнему был настоящий и живой вкус.