***
Она думала, будто бы Асгард был предназначен ей самими мирами – она не верила в совпадения, и не думала, что встреча с Тором была – всего лишь – случайностью. Оказалось же, Асгард нужно было заслужить. В Асгаде могли жить лишь бессмертные, только бессмертным было положено это право, но она была очевидно и навсегда смертной, и ей казалось, будто бы выбора не оставалось, кроме как вернуться назад, домой, на Землю – одной. Тогда она и узнала об испытании и яблоке Идунн, дарующем (невозможное) вечность. Докажи, что достойна, молвил Один, и она не знала – как. Разве не было ее любви достаточно, ее преданности? Она отправилась вслед за Тором без оглядки, оставив позади все, что знала, что помнила, чем жила. Она задавала вопросы (осторожные и испуганные), но взамен не получала ответов, лишь один: – Готовься, Джейн Фостер. У тебя полгода. Но это было позже, намного позже, потому что сначала Асгард был приветлив и дружелюбен, потому что сначала он был ей рад. Тогда, только прибыв в царство Вечности, наполнив свои легкие его искрящимся дневным светом, шумом и яркостью, немного освоившись, приняв его законы, его традиции и устои и саму себя в нем, Джейн изо всех сил старалась понравиться всем и каждому. Она старалась быть милой, и приветливой, и дружелюбной, много наблюдала и делала многие выводы, очаровывала двор умом своим и сдержанностью, друзей Тора – непосредственностью и легкостью. Она была молода и наивна, и она была влюблена. На самом деле, Джейн мало знала о семейных проблемах своего возлюбленного – никто ни о чем ей не рассказывал и ни во что не посвящал, скорее, напротив, некоторые темы были если не запретны, то тщательно припрятаны в немом молчании и случайных оговорках. Одной из подобных тем был младший асгардский принц. Джейн никогда не видела его в окружении асов и асинь – его самого она практически не видела или не замечала поначалу; лишь пару раз невольно заставала его общающимся со своей матерью, но никогда – с Тором. Он казался ей худым и чуть ли не хрупким, тронешь – разобьется, разлетится осколками отчуждения и отрешенности, и слишком бледным; его плечи были опущены словно под тяжестью невидимых глазу забот и печалей. Но Джейн все еще помнила – она никогда бы не позволила себе, никогда бы не посмела позабыть посланного им Разрушителя, крики, и хаос, и собственный ужас, безошибочно настигнувший ее среди пустоши Нью-Мексико, и пронзивший, ослепивший ее. Ее тянущее, невосполнимое чувство потери и соль слез, когда она склонилась над раненым Тором, теряя его и оплакивая – и горечь того дня порой все еще заставала ее врасплох промозглостью и морозом в духоте бесчисленных снов. Она слышала, будто бы Локи в тяге своей к разрушениям пытался уничтожить целый мир и будто бы пал в итоге в бою с собственным братом – его искали долго, усердно, его нашли где-то на самом дне Вселенной, поверженного, истекающего болью, кровью и безумием. Безумие то было отныне заперто у него разрывами мышц и кровоподтеками где-то под разбитыми и сросшимися ребрами и не давало о себе знать – надолго ли? Его наспех залатали, заштопали нитями укора и неприятия, пренебрежительного осуждения, небрежно и неаккуратно, и постарались вернуть домой; и пусть теперь он и не жил – существовал – в Асгарде, и пусть Джейн не знала его и едва ли могла представить себе, каким он был прежде, она втайне подозревала, что вернуться окончательно он так и не смог, не пожелал. Однако, для нее Локи оставался непосредственной причиной разрушения Бифреста и невозможности Тора вернуться в Мидгард, вернуться к ней, за ней в течение нескольких месяцев. Он был повинен в ее окрашенных бессонницей ночах и тоске у самого сердца, он был повинен в ее одиночестве, ноющем, глухом, слепом и бесчувственном, и поэтому, именно поэтому она не испытывала сострадания к его одиночеству. Правда заключалась в том, что он пугал ее. Она ни в коей мере не искала общения с ним – ни в одном проявлении. Джейн полагала и предполагала, что ее присутствие в Асгарде если и не осталось для него незамеченным – вряд ли во дворце происходило что-то, о чем ему не было известно – но, во всяком случае, не вызывало особого – излишнего – интереса. Она уже успела наслушаться о его надменности и презрении ко всем, кого он считал и ставил ниже себя – ниже себя он ставил практически каждого. И Джейн, вовлеченная во всеобщую суматоху, так или иначе связанную с ней самой, или ее прибытием, или испытанием, о котором она по прежнему не имела ни малейшего представления, нигде не видела его и ни от кого не слышала о нем. Липкое ощущение чьего-то взгляда на себе, льдистого, пробирающего насквозь, словно намертво приставшего к ее коже – ни отмыть, ни содрать, появилось лишь на вторую или третью неделю. Поначалу, взволнованная происходящими с ней событиями, она старалась не обращать и не обращала на него внимания, как и на глубокий продолжительный холод, поселившийся где-то внутри – ее мыслей и ее самой; но время шло, текли секунды, минуты, и ничего не менялось. Вместо одной тени Джейн внезапно и неожиданно обрела и обнаружила две, и обе следовали за ней неизменно и неуклонно, одна – изящная и тонкая, ее; вторая – вытянутая и громоздкая, чужая. Хотела бы она избавиться от навязчивости той второй тени или же знать причины ее возникновения, да не могла – не была уверена, чья она, и не знала, кому ее возвращать – возвращать ли? И однажды, стоя подле Тора и его друзей, деля с ними их щедро отдаваемое веселье шутками и улыбками, она заметила Локи – он стоял чуть поодаль, он впервые был близко к ней, и он смотрел на нее. Он смотрел пристально, внимательно и будто бы оценивая, и Джейн с легкостью, поразившей ее на мгновение, узнала уже ставший привычным ей холод, занывший где-то под ключицей и в ее голове. Он смотрел – его лицо казалось ей прекрасным до уродства, влекущим до омерзения. Оно не было ни радостным, ни печальным, ни насмешливым, ни воодушевленным; оно было неживым и глядело бесстрастно и неотрывно. Джейн вздохнула – слишком громко, прикрыла глаза – лишь бы не видеть, отвернулась. Ее вторая тень вдруг отделилась от первой, метнулась куда-то в темноту, туда, где стоял Локи, замерла у его ног – покорная и идеально подходящая; но холод от нее не отступал, не возвращался к своему истинному владельцу. До испытания оставалось четыре месяца.***
Докажи мне. Если это не было обманом, то это могло быть чем угодно. Ошибка Вселенной. Искривление пространства, времени, материи. Магия. Джейн морщится, думая о последнем – сколько бы лет она ни прожила, она по-прежнему не теряет надежду найти объяснение всему необъяснимому (но, возможно, в этот единственный раз она будет готова поверить и в нее, лишь бы она расставила все по местам). Если только это не было обманом… но это по-прежнему могло им быть. Он, синеглазый и изможденно худой, не язвящий, не дышащий, не живой, мог быть не больше, чем просто обманщиком, самозванцем под маской беглого принца, или, и это было хуже всего, всего лишь фантазией, плодом ее воспаленного воображения. Джейн думает, что, возможно, если бы она дотронулась до него – она бы поняла, она бы узнала наверняка. Он теперь был так близко к ней, на расстоянии руки, она могла бы просто прикоснуться – и в то же время не могла. Она не знает, хочет ли, чтобы это оказалось правдой, чтобы он оказался правдой. Она не знает, как будет проще – для нее. И тогда она просит (едва ли не углубляясь в мольбу) – докажи мне, хотя не может представить себе ни одной вещи, которую он мог бы сказать (или сделать), и этого было бы достаточно – для веры в него. Он кажется действительно задумчивым, и на мгновение ей действительно кажется, будто бы он хочет убедить ее в своей правдивости. Потом он говорит: Я пытался убить Тора. Я действительно… пытался. Холод настигает ее, и он страшнее любых воспоминаний. Разрушитель, вспоминает она. Земля. Нью-Мексико. Годы, годы назад. Это было, и, значит, это было в обоих измерениях, потому что в ее измерении это тоже происходило, потому что в ее измерении она плакала над бездыханным, абсолютно и безвозвратно бездыханным телом Тора, пока внезапная вспышка молнии не вернула его к жизни, облачив в доспехи, силу и надежду. И вот она смотрит на того, кто все это сотворил, и видит свое давно ушедшее прошлое, и почти задыхается. Как, думает она. – Как это возможно? Тот Локи, что она знала, искривил бы губы в усмешке. Он бы не ответил ей прямо. Он бы сказал ей – постарайся начать наконец думать, Фостер. Но этот новый и совершенно незнакомый ей Локи говорит ровно и без насмешки и пытается ей объяснить. Он рассказывает ей о Вселенной. Существует множество измерений, говорит он, и это не разные миры – они не сосуществуют друг с другом, не влияют и не зависят друг от друга. Они просто есть. Он рассказывает ей о невозможности путешествия между ними, а если невозможное все же случается, то о тех непоправимых последствиях, к которым это может привести. – Просто чудо, что Локи из этого измерения так удачно… не здесь. Он выделяет последнее, и она осознает – он по-прежнему может не знать, почему именно он не здесь. – Страшно представить, что могло бы случиться, пересекись я с ним. Ваш мир мог бы исчезнуть, ваше измерение могло бы быть стерто за мгновение, – он замолкает на секунду, взвешивая, раздумывая, медля. – А могло бы не случиться ничего. Никто не знает. Она отводит взгляд и смотрит куда угодно – лишь бы не на него, никогда на него. Одно только его лицо выжигает в ее голове пустоту. – Все было столь настоящим. Естественным. Я не сразу понял, где оказался. Потом решил разобраться самому и оставить пока все, как есть. Его объяснения едва ли могут отыскать место в ее уже сложившемся представлении о мироздании, но она старается, она так сильно старается. Его взгляд воспален от усталости или чувств, и она думает, что, если это правда, то возможно, но только возможно, ему просто нужен кто-то, хоть кто-нибудь, кому он мог бы рассказать. Она вспоминает о Фригге – могла ли она догадываться, заметила ли она эти другие глаза, эту другую усталость в собственном сыне? Она думает о Торе – мог ли он почувствовать, каким иным холодом заполнилась пустота в его брате? – Как это произошло? Она подразумевает – как такое могло случиться, что вот он здесь, прямо здесь, перед ней, хотя это недопустимо всеми правилами звезд и галактик, всем мыслимым и немыслимым, но он, кажется, ее понимает. Он качает головой. Он начинает осторожно. В том измерении, откуда я прибыл, объясняет он, все сложилось несколько иначе. Небольшое отклонение любого события приводит к абсолютно другой развязке. В этом измерении, как мне известно, после того, как я упал с моста, Один начал поиски, и нашел меня. Тор вернулся за тобой намного раньше. Не было никакой войны… По крайней мере пока. Но в моем измерении Один бездействовал, и все сложилось иначе. Он по-прежнему не отвечает ей, и она переспрашивает его снова. Он ведь сказал, что это невозможно, он сказал это сам. Она ищет ответ в его молчаливом оцепенении и не находит, и тогда все вдруг становится ясным, очевидным и простым. Он не знает. – Мне нужна помощь, Джейн. Она вздрагивает, потому что он (кем бы он ни был), произносит ее имя, и его голос тихий и раздается совсем близко, и она не может не вспоминать голос другой, но в то же время точно такой же. Он всегда так редко произносил ее имя. – Я не знаю, чему он научил тебя, – продолжает он, а затем его голос становится ниже, острее, – я не знаю, зачем. Но это может оказаться полезным. И тогда ей не остается ничего другого, кроме как принять безысходное, жалостливое, тоскливое, а в обмен – отдать свое согласие. Ей не остается ничего другого, кроме как спросить: – Что тебе нужно? Но она, кажется, уже знает ответ. Вернуться домой.