под тектоническими плитами

      Землю библиотекари раскручивают на пальце, а она предательски падает посеревшим шаром к их ногам; магия новая дается перебоями — ее так страдальчески мало.       А Элис Куинн не чувствует уже который день себя собой; мысли путаются, как идиотская паутина шарлотты; ее бросает от одной вздутой белоснежной стены к другой по инерции, по заезженной схеме, ноги не держат усталое тело, а вокруг — мягкость, давящая на виски, и стопроцентное отсутствие кого-либо. Там, в черепной коробке, стучит нещадно «Квентин-Квентин-Квентин», выхода требуя, желая выплеснуться волной чего-то красивого, как любовь, или чего-то нужного, как спасение, потому что, если дальше, то мир полетит к чертям, а квест обернется в абсолютный ноль.       — Мы должны им помочь! Оно придет за ними! Оно помнит их! — Элис кричит в никуда (вот бы услышали, черт возьми), но ответом служит тяжелый взгляд декана по обратную сторону стекла и «так будет лучше для всех».       Щеки и губы женские горят, будто кислотой облитые, раны медленно вскрываются остротой безысходности и своего же бессилия — когда-то Куинн была везде, и была всем, и знала все, и под ладонями ее сдвигались тектонические плиты. Сейчас только до полного комплекта не хватает смирительной рубашки, стягивающей запястья, исчесанные обломанными ногтями, за спиной, чтобы девочка себе же вреда не причинила, не сдохла чтоб раньше положенного библиотекой времени.       Но вот проблема, Элис в пугающей липкой тишине уже начинает пульсацией слышать собственные вены; ее вскоре полностью прожуют и выплюнут, останется лишь плевок и белый волос на идеально-чистых стенах маленькой тюрьмы.       «Помогите» рваным шепотом вырывается, как последний вздох. //       Пенни тенью безмолвной ходит по коридорам, источая последнюю из своих тлеющих закатным маревом надежд. Адиёди всего лишь двадцать три, а он уже успел умереть, улететь, позабыть, кто он есть, пропить и предать, придурок, и теперь бродит по Преисподней с адовой коляской старых запачканных книг, мечтая вновь увидеть синеву безоблачного неба, а не асфальтовые тучи над головой под толщей грязных футов сырой земли.       «Помоги мне, Кэди» срывается каждый раз за закрытой дверью, чтобы не позволить памяти-суке стереть образ воинственно-любимой девы ластиком раз и навсегда. Пенни помнит ведь, как целовать ее смуглые плечи, пледом укрывать ее ноги, рядом с Орлофф-Диаз посылать все куда подальше, потому что она и была его всем — миром, галактикой, временем, ярчайшей из планет.       Главное, не сметь не верить, что ее больше нет, или его самого, Адиёди, нет.       Под стук колес подстроилось сердце, и кажется, будто прошли года; на деле — месяц с небольшим. Пенни старается обрестись по-новой, по кругу, чтоб завертелась жизнь — полки высоки, магия подкидывает тома под потолок, а импровизированными вечерами любители поэзии — практически друзья — собираются вместе и читают длинные строки о любви. Для мужчины это отдушина — говорить с кем-то, не чувствовать себя чужим, хотя и своим он здесь никогда не будет. Говард снимает с рук волшебника наручники — один из плюсов не быть одиночкой.       А Аид от чего-то безгранично добр; думает, наверное, что надо пощадить мальчишку-безбожника, а не то он в петлю залезет от тоски и спрыгнет с тумбочки:       — Кассандре иногда бывает одиноко после ухода той прекрасной девчушки, — говорит бог милостиво, — Можешь навещать ее время от времени. Знаю, она похожа на одну твою старую знакомую, Пенни.       И Адиёди словно бы прошибает разрядом в ватт сто, предсказательница сгорбленная с глазами бегающими по листам на лицо — Элис Куинн, которая солнечным лучом в сознании вспыхивает, стоит только в комнату к ней зайти. Пенни смотрит, а внутри будто скелеты из прошлой жизни начинают затевать бунт; грабли падают на собственное горло, кислород перекрывая; страницы смятые валяются мусором по полу, и Кассандра калякает будующее, словно в настоящем ее никогда и не было. Пенни здоровается, «хей» из себя жалостливый выдает, как ребенок, на мать с надеждой глядящий в самом начале могильного тире между двумя датами. Провидица взгляд от ручки с бумажкой не отрывает, водит по ней, вырисовывает, ткет судьбы нить красную и:       — Ты вернуться сможешь, если пожелаешь. — выдает, чтоб добить окончательно и гвозди в крышку гроба вогнать.       — Хреновая шутка, знаешь ли.       — Ты ведь из поколения непокорных, Пенни. — голос у девушки дрожит, потому что разговаривать не привык, отвык за столетия заточения и тюрьмы, — Но жизнь ломает тебя, и ты попросту тонешь. Вязнешь. Растворяешься. Начинаешь забывать, а мог бы быть свободным.       Щемящее чувство под ребрами стынет пламенем; волшебник забывает, как дышать, отвыкший от веры однажды вернуться домой. Слова в подъязычье действительно тонут, боясь спугнуть что-то важное, сокрытое в длинных прядях седых волос Кассандры, а она пишет судорожно и бросает скомканные страницы за плечо:       — И что мне надо сделать, а? Выхода нет. Я уже пытался.       Но подземная мойра не произносит более и слова, кашляет, потому что, кажется, горло не было предназначено для лекций и разговоров; рвано головой дергает, пальцами хрустит, когда Пенни присаживается на корточки рядом. Ее взгляд — мольба о спасении и вселенская грусть — мечется от бумажек вокруг до глаз Адиёди, в предвкушении чуда, не меньше, глядящих снизу вверх; сердце женское сжимается невольно — правила сягивают горло удавкой. Провидица же с криком внезапно скидывает сложенные аккуратно листы со стола своего покосившегося прямо под ноги Пенни; ее трясти начинает, будто бы она разлетится с минуты на минуту, будет взрыв.       Волшебник хватает быстро страницы, чтоб не исчезли никуда, и уходит так же тихо, как и пришел, «спасибо» оставляя на ментальном уровне висеть в разряженном воздухе.