looking east

Фарамир знает, конечно, что такое любовь. О ней поётся в песнях, говорится в старых легендах — о том, как два человека, встретившись в первый раз, не знают даже имён друг друга, но сердцам их уже известно то, что ещё сокрыто ото всех других, и в глазах друг друга они видят отражение своей судьбы. Любовь похожа на первый ранний цветок весной, на прикосновение ласкового западного ветра, на последний луч солнца на розовом небе. Любовь Фарамира — колкий воздух середины зимы и не тронутые ничьими следами сугробы сколько хватает глаз. У его любви лицо белее снега, руки холоднее мрамора, а волосы не сверкают золотом, хотя в них ещё нет седины. И в серых глазах её вместо сияния жизни блёклый отблеск стали мечей. Она держится гордо и прямо, как статуя древней королевы, и говорит о смерти. Леди Рохана, исцелившаяся и умирающая, словно растворяется в туманно-призрачном воздухе. — Оставайся здесь, госпожа, и тогда ты сможешь гулять в этом солнечном саду, сколько хочешь, и смотреть на восток. И здесь ты найдёшь меня; я буду гулять, и ждать вестей, и тоже смотреть на восток, — учтиво говорит он ей. «И, может быть, — думает он, — ты в его тени увидишь тех, кого любишь. Может быть, ты увидишь того, кто полюбил тебя». В первый день она не приходит. Фарамир напрасно ищет след её белого платья в зацветающих травах сада, но вокруг только свежая весенняя зелень, и не мелькнёт у закрытых дверей её скорбный силуэт. И всё же он подробно расспрашивает полурослика Мерри и в том, чего он не говорит, угадывает несчастье Эовин, а тот, быть может, в его вопросах слышит его смятённое сердце. На второй день Леди Рохана приходит в сад неслышно и молча, как бессловесная тень самой себя, ходит по краю каменных дорожек и по лезвию смертельной тьмы в своей душе, и смотрит на восток, словно хочет увидеть за широкой рекой и равниной битву, где её нет, будто зовёт её к себе, будто жаждет заметить неверный след своего Короля. В саду пахнет мятой, шалфеем и зверобоем, а у Эовин в волосах ещё вьётся сладкий свежий аромат ацеласа. Северный ветер треплет их, и она нетерпеливо отбрасывает пряди с лица, поднося ко лбу тонкую руку в широких рукавах, летящих, как лебединые крылья. Молчание её одиноко и холодно. И Фарамир не может его нарушить, потому что одно слово будет громко, как треск льда под неосторожной ногой в тиши зимнего полдня. Эовин смотрит на восток. Фарамир смотрит на Эовин. На третий день он просит принести ему рог Боромира, хотя Смотритель не одобряет этого. Фарамиру скорбно сообщили, что его отец умер, и он видел, что не стоит задавать вопросов об этом: ему не ответят. Возможно, это мудрое распоряжение Арагорна, чтобы мысли о печальной участи его отца не мешали ему исцелиться, но он не знает, что Фарамир помнит — смутно, словно ему снился сон о сне — резкий голос отца, треск огня, запах масла и громкий, нечеловеческий, разрывающий затухающее сознание крик. Помнит свой страх и отчаяние, и свет факелов — непомерно яркий, дробящий болезненную темноту под закрытыми веками. Он знает, хотя никто не говорит, что его отец не лежит в гордом каменном саркофаге в Рат Динен. Не лежит там и его брат. Погребальный костёр и воды Андуина — их усыпальницы. Поэтому Фарамир просит принести ему расколотый рог Боромира, забирает его под мрачным взглядом Смотрителя, и Эовин находит его сидящим в саду с опущенной головой над двумя половинами рога, как совсем недавно сидел его отец. — Вот и всё моё наследие, — горько шепчет Фарамир сам себе. — Не гордую славу Белой Башни, не мирную жизнь под ярким сверкающим солнцем передали они мне, но один, без надежды я остаюсь в этот тёмный час, когда все мои родичи ушли к праотцам. Эовин присаживается рядом, и рассвет падает румянцем на её щёки. — Ты не один, наместник Гондора, — негромко говорит она, сжимая его запястье, и он через ткань чувствует холод её ладоней, который выводит его из путаных воспоминаний о прошедшей лихорадке и треске пожара. Он видит её твёрдый и всё же полный жалости взгляд, и ему хочется шёпотом кричать: «Не оставляй меня, не бросай. Если битва придёт к нам, я умру рядом с тобой, но сейчас не оставляй меня, не ищи чужого боя. Я люблю тебя, разве ты не видишь?» Она убирает руку, опускает голову. — Это был рог твоего брата? — Да, — кивает Фарамир и хочет отложить его в сторону. — Я не хочу тревожить тебя своими печалями, госпожа. — Расскажи мне, — мягко задерживая его руку и заставляя оставить рог на коленях, просит она. У Боромира нет могилы, не было по нему тризны, только небольшой отряд в Хеннет-Аннун поднял кружки, чтя его память. Не было пышных песен о его подвигах, долгой процессии по траурным улицам Белого Города и плача женщин. Вместо поминального пира ему остаётся только скромная трапеза в Доме Исцеления и рассказ Фарамира Эовин, как он первым нёсся в бой и последним отступал, как смеялся над своими ранами, как громче всех пел на празднествах. Как в детстве он важничал и хвастал тем, как легко управляется с оружием, как со сверкающими от восторга глазами делился с отцом успехами и как сам смастерил Фарамиру первый деревянный меч. Трубы Минас-Тирита были его музыкой, знамя Гондора над свободными землями — его мечтой. Эовин идёт за Фарамиром туда, где не было ещё удушающей тени и кружащего хищной птицей мрака, с которым сложно — нельзя — не хочется бороться. Тьма, пришедшая с Востока, накрывает защищённый Королём город, но отступает перед памятью. Поэтому, когда Фарамир заканчивает (и Эовин не пропускает ни слова) и они в светлой тишине смотрят по привычке на восток, Эовин вспоминает. Рукоять детского меча тёплая и хорошо ложится в маленькую руку, деревянный клинок нагревается летним солнцем, и его лучи высветляют его до сладкого медового цвета. Эовин — ей всего пять лет — воинственно взмахивает мечом и поджимает губы, копируя сосредоточенное выражение своего брата на тренировках. Эомер — уже почти взрослый воин, Эовин же пока может защитить лишь, играя, своих кукол, которым сама же шьёт платья. Но всему своё время. Восьмилетняя Эовин прячется в дальней части конюшен, вжимаясь в неплотно прижатые друг к другу доски стен, и тяжело дышит, сдерживая слёзы. Не то от горя, не то от злости. После похорон её матери прошло три дня, после похорон отца — чуть больше года, и Эовин знает, что станет воином и отомстит за них. Ей нужно дождаться только, когда она сможет ездить на большой лошади и держать в руках настоящий меч. Она выпутывает колючую солому из волос и хмурится, как хмурился брат, идя за погребальными носилками. В двенадцать лет Эовин знает, чего боится и что злит её до слёз. Она закрывается в своих покоях и дрожащими руками достаёт кинжал. Кто-то думает, что она плачет сейчас в одиночестве, Эовин же собирает одной рукой свои длинные волосы — гордость любой девушки — и быстрым движением срезает их. Они замирают на секунду, зажатые в её кулаке, потом опадают скошенными пшеничными колосьями на тёмный пол. Обрезанные волосы непривычно коротки, колются и торчат во все стороны, и Эовин гордо смотрится в зеркало. Ей часто говорят, что она нежна и прекрасна, но красота означает: «Выйдешь замуж, а не на поле битвы, будешь прислуживать мужу и ждать его с войны, а не нестись на врага с обнажённым мечом». Растрёпанная, как нахохлившийся воробушек, похожая больше на мальчишку, чем на принцессу, она убегает из дворца, притворившись оруженосцем. Когда через несколько дней её маленький обман раскрывается, Эомер ровно подрезает ей волосы и даёт настоящий меч. Всё это — чтобы оказаться запертой в Доме Исцеления, ни живой, ни мёртвой, обречённой жить с любовью к человеку, который может ответить ей только жалостью. На четвёртый день Фарамир плетёт венки. Он собирает первые цветущие ромашки, и Эовин, приближаясь, наблюдает, как его сильные руки, привыкшие к мечу и луку, с нежностью держат стебли цветов. Она дожидается, когда он закончит, и, поднимая венок с его колен, надевает на его голову. Фарамир послушно склоняется к её рукам, а она расправляет смявшиеся цветы, и во лбу у него на слабом утреннем солнце тускло сияет раскрытая ромашка. — Не каждый день я вижу столь сильного воина, плетущего венки с такой заботой, — ласково замечает она и поправляет зажатый лист у него над ухом. — Хотел бы я заниматься только цветами и никогда не брать больше меча в руки, — отвечает Фарамир с сожалением. — Я делал это для тебя, госпожа, но теперь думаю, что найду тебе другой цветок, более тебя достойный. Фарамир опускается на колени перед кустиком брусники. Один из них чудом цветёт в самом начале апреля, и в этом видится хорошее предзнаменование и знак, что тьма ещё не так сильна, как они боятся. Он осторожно срывает несколько белых, опущенных вниз цветков и собирает веточки. Эовин гуляет у стены, но взгляд её не уходит далеко: она часто оборачивается с интересом на Фарамира, который ласково гладит плотные кожистые листья и кончиками пальцев поправляет тонкие лепестки. Но, когда он поднимает голову, Эовин отворачивается к востоку. «Разве ты не видишь? — думает он с грустью и шепчет одними губами дрожащим цветам: — Скажите ей, что я люблю её». Цветы послушно ложатся в его ладони, добровольно вплетаются в венок. Эовин пытается взглядом пронзить неохватное расстояние, за которым, недостижимые для взора смертной, быть может, пал мёртвым её брат, и Арагорн, и воины Рохана, но, когда Фарамир подходит, она склоняет голову, и сердце бьётся во волнении — радостном или тревожном? — и он надевает венок, едва касаясь мягких волос. Зелень ложится на бледное золото, цветочки опускаются на ободок из листьев и веток. Один свешивается вниз, задевая кончик её уха, и Фарамир поднимает его вверх за ниточку стебелька. Они долго молчат, стоя на стене, друг другом повенчанные. Вечером, оставаясь одна в своей комнате, Эовин чувствует себя неспокойно и тянется, чтобы сорвать венок с головы, но только аккуратно, почти нежно снимает его и кладёт на подоконник. На пятый день Эовин поёт. Она не оборачивается, когда Фарамир приближается в нерешительности, и негромко поёт готовым сорваться голосом со слезами, застывшими даже не в глазах и не в горле, а дальше, в лёгких, в мыслях. Однако каждое слово своего тягучего языка она произносит твёрдо и ясно, медленно преодолевая каждый звук. Но не по словам, а по бледным сухим щекам, по напряжённым плечам Фарамир угадывает, что это плач: не по любимым, не по родным. Так плачут по себе. Эовин смотрит на восток пристально, не отрываясь, будто с требовательной просьбой — последней, отчаянной. Она ждёт слишком долго и боится привыкнуть к мягкой постели, острому запаху целебных трав в саду и доброму голосу её спутника. Песня её обрывается, не выдерживая тяжести последних слов, и голова её падает на грудь. Эовин не страшится смерти, только «или» в том выборе, который ей остаётся; душа её мечется между тьмой, зовущей из осквернённой крепости, и пресной позолотой замужества. Эовин боится полюбить, боится признаться, что уже любит, что если смерть не падёт на неё сейчас, то жизнь станет ей дорога — не своя, так его, — что цветущий, как несорванный, венок занимает её мысли, и она запретила убирать его с подоконника, но рука её не поднимается ни надеть его снова, ни выбросить. Эовин тонет в сомнениях, и Фарамир, нарушая зловещую неподвижность, случайно, против воли, хватает её за руку, не позволяя соскользнуть в глубину своих мыслей. Они вздрагивают: она — от неожиданности, он — от холода. Рука Эовин ледянее каменного, омытого северным ветром парапета, на который они опираются, и он берёт и вторую её ладонь, прячет в своих, тёплых, намозоленных, неуклюже больших рядом с её, и пытается согреть. Эовин теряется; руки её мертвенно-белы и безжизненны, слишком тонкие, слишком мало державшие и меч, и шитьё, и перевязанные вытянутыми из кос лентами цветы. Её руки выскальзывают из его и скрываются в широких трепещущих рукавах платья. Фарамир отворачивается и смотрит на восток. Эовин украдкой смотрит на Фарамира. Их разговоры в этот день темны, полны смутного предчувствия. Поэтому, ожидая своей судьбы, они не говорят больше. И им кажется, что ветер стих, свет потух и солнце поблекло, и все звуки в Городе в окрестных землях замолкли: ни ветра, ни голосов, ни птичьего крика, ни шороха листьев, ни их дыхания не было слышно; даже биение их сердец замедлилось. Время остановилось. И, пока они стояли так на стенах, руки их снова встретились, хотя они не заметили этого. И они ждали, сами не зная чего. Вдруг им показалось, что над хребтами далёких гор выросла другая тёмная гора, возвышающаяся, как волна, замершая на секунду, прежде чем захлестнуть весь мир, и над ней сверкали молнии. Затем дрожь пробежала по земле, и стены Города содрогнулись. Звук, похожий на тяжёлый вздох, прокатился по равнине, их сердца забились снова. Надежда и радость, которых они не могли объяснить, пробудились и наполнили их сердца, и Фарамир наклонился и поцеловал Эовин в лоб. И так они стояли на стенах Гондора, и подул свежий ветер, и их волосы, золотые и вороные, развевались, смешиваясь в воздухе. Тень отошла, и солнце вышло из-за завесы, и свет залил всё вокруг, и воды Андуина сверкали серебром, и во всех домах в Городе люди пели от радости, влившейся в их души, хотя они не могли сказать, откуда она появилась. Утреннее отчаяние отступает, и Эовин сморит в серые глаза Фарамира, сияющие отражением тонкой лентой Великой Реки, как камни, сточенные стремительным хрустальным потоком, как утренняя роса под проясняющимся весенним небом. Он смотрит на неё так же прямо и видит лёд, разбитый голубыми прожилками воды, не умолкающей и в разгар зимы. Они проводят следующие дни в солнечном золоте освобождённого мира, и Эовин остаётся в спасённой крепости. Глядя на блеск белого камня, она думает о блеске победы вокруг того, за кем не смогла пойти, и это ей невыносимо, и она остаётся одной из немногих, кого терзает ещё необъяснимая тревога. — Я хотела бы быть любима другим, — говорит она. — Но жалости я не желаю. — Посмотри на меня! — просит Фарамир. — Я не предлагаю тебе моей жалости, пусть я и печалился сначала о твоих бедах. Но я люблю тебя, и будь ты даже беспечальной королевой Гондора, я любил бы тебя. Эовин, разве ты не любишь меня? И тогда она поняла наконец своё сердце, и внезапно зима прошла, и солнце осветило её. — Не быть мне больше воительницей, не состязаться с великими всадниками и не радоваться только лишь песням о битвах. Я буду целительницей и буду любить всё, что растёт не на погибель. И Фарамир рассмеялся весело. Он взял её за руки и поцеловал её под залитым солнцем небом, и ему не было дела, что они стояли высоко на стенах и многие могли их видеть.

***

Любовь Фарамира — весенний луг в цвету, тёплый ветер в бесконечных зелёных полях и запутавшееся в волосах солнце. Любовь Эовин — тянущийся за её платьем аромат лечебных трав, тонкие, как короны эльфийской работы, венки и шёпот родного голоса на закате.