Считай со мной

это дно, девочка, это дно. ругайся матом, стаканами пей вино — всё равно. терять больше нечего, некого — ты одна. серый бетонный пол и стена. не стесняйся, хами, ори, посылай к чертям всех, кто влезает в душу и топчет там. грязными пятками топчет твое нутро, которое, впрочем, и так ни живо, ни мертво. это конец, девочка, слышишь? это конец. ты превращаешься в тень, в ходячий живой мертвец. лжец тот, кто скажет, что всё пройдёт и наступит тишь. увы, на оборванных крыльях заново не взлетишь. ©

      Это теперь даже не боль. Чувство, схожее с тем, которое одолевает, когда выходишь из квартиры. А потом пытаешься вспомнить, погашен ли свет и закрыта ли дверь на ключ. Вот только у Насти нет света. Нет двери. И квартиры, в которую надо вернуться и проверить, тоже нет. Единственное, что осталось от прошлого — холодная надгробная плита с выбитыми на ней датами и черно-белая фотография. А все, что осталось от самой Насти — тяжелые кости-камни, которые она вынуждена носить с собой каждый день. И воспоминания, что грудину ей вспарывают без ножа каждую ночь.       Насте двадцать три. У Насти тонкая и бледная кожа, фиолетовые венки на трясущихся веках и огромная зияющая дыра в груди, где согласно учебникам, по которым она раньше училась, должно биться сердце. Вот только ни сердца, ни других органов она не чувствует. Только тяжелую, каменную пустоту, которую носит с собой день ото дня.       Насте двадцать три. Настя всматривается в людей на улице, чтобы увидеть то самое лицо, хотя знает, что не найдет. Настя знает, что он лежит под двухметровым слоем земли, потому что помнит звук падающей на крышку гроба земли. И звук заколачиваемых в крышку гвоздей. И лицо мертвенно-бледное с тонкими губами, волосы светлые помнит, зачесанные назад. Помнит, правда, и улыбку его последнюю, и быстрый поцелуй куда-то в уголок рта — тоже последний. Насте двадцать три и ей хочется истерично смеяться в лицо людям, которые говорят, что спешить некуда и впереди есть целая жизнь. Насте двадцать три и Настя знает, что жизнь может закончиться по щелчку пальцев.       Это похоже на чувство постоянного, беспрерывного падения. Когда знаешь, что пропасть, в которую ты летишь, встретит тебя каменистым дном и разобьет вдребезги. И ты закрываешь глаза и просто ждешь. Но проходит день, проходит неделя, проходит месяц, а следом — год, а ты все летишь. И в тот момент, когда ты перестаешь ждать, появляется то самое дно, об которое ты разбиваешься.       И Настя разбивается в свои двадцать три. Потому что смотрит в знакомые глаза. В глаза человека, которого в живых нет. Она не может дышать, не может двигаться, не может моргать.       — С вами все в порядке? — спрашивает обладатель-тех-самых-глаз. У него не волосы, а вихры темные, полные розовые губы и небольшой шрам на скуле. — Девушка?       Улыбка у него другая. Подбородок не тот, нос чужой, только глаза родные. Настю накрывает паника — она словно волна сносит ее с ног. И Настя падает. И вновь бьется об дно.       Настя узнает, что обладателя-тех-самых-глаз зовут Павел. Насте хочется кричать, плакать и, наверно, даже умереть. При свете дня на оживленной улице Настя теряется в самой себе. В воспоминаниях, что водоворотом засасываю, в чужих прикосновениях, от которых волоски на руках поднимаются. И сердце набатно грохочет за ребрами.       Ночами ей снится, как она подходит к открытому гробу, целует его в венчик на лбу, но он вдруг глаза открывает. Поднимается. И комья земли с его груди осыпаются на белую простыню у его ног. Ночами Настя кричит так, что закладывает уши. Ночами Настя сползает на пол и забивается, как он когда-то, в самый темный угол комнаты. Ночами Настя считает.       … раз — я в Петербурге.       … два — мне двадцать три года.       … три — на часах половина пятого утра.       … четыре — на дворе август.       … пять — я Настя.       И стискивает ладони в кулаки так, что ногти в кожу впиваются. Только боль не отрезвляет.       Насте кажется, что каждый день она разбивается о каменистое дно. Волна, что сбивает ее с ног при виде обладателя-тех-самых-глаз, бьет ее о скалы, воздух весь из груди выбивая. Насте двадцать три и она каждый раз при виде этих глаз умирает. Заглядывает в них, как во сне, и почему-то молится, хотя молитв не знает. И почему-то говорит:       — Только не его, Господи, только не его…       И себя не понимает. Мир вокруг не понимает. Все становится слишком сложным. Вот только пустоты в груди больше нет, а зияющая дыра в груди почему-то затягивается.       — Только не его, Господи, только не его…       Насте двадцать три и Настя почти оживает. Почти различает цвета и погоду за окном. Насте двадцать три и Настя перестает искать то самое лицо во всех прохожих, потому что знает, что он лежит в гробу под двухметровым слоем земли. Вот только глаза, которых Настя уже не боится так, как в первый раз, смотрят на нее с нежностью. Насте до рези за ребрами знаком этот взгляд. Но ей почему-то больше не хочется кричать.       — Только не его, Господи, только не его…       Обладатель-тех-самых-глаз протягивает ей раскрытую ладонь. Настя смотрит на нее и ничего понять не может. Водоворот продолжает утаскивать за собой на дно. И потому она хватается за теплую ладонь, как за единственное, что может помочь остаться на плаву.       И волна стихает. Настя больше не считает.       Насте двадцать три. И Настя благодарит Бога, в которого больше не верит.