Эльфу больше (не) наливать

Не вырваться. Позади — стена, впереди — дорога. Кажется, где-то в конце её не только цель, но обрыв — невидимый, скрытый неизвестностью тумана. Стена стоит позади всегда. В отличие от плотного тумана впереди, за ней нет мути, она прозрачна и чиста, но не все за ней видно хорошо. Вблизи за стеной — вчерашний день, яркий и чёткий при всех своих унылости и однообразии. Стоит вглядеться дальше через это стекло, станет видно прошедший год; а где-то совсем далеко фоном прыгают отрывки и образы, четкие и резкие по сравнению с мутными днями быта и рутины, с которыми они и перемешаны. Ладони лежат на едва ощутимом стекле стены, давят, желая разломить её и коснуться образов во второй раз. Но дозволено лишь смотреть, только хозяину обитателей "застенья" этого недостаточно. Он хочет идти, не оставаться на месте, и неведомая сила тянет его, вот только тянет вперёд, туда, куда ему совсем не хочется; это противно его воле, и прекратить сопротивление заставляет разве что резкая боль, ослабляющая, делающая подвластным и легко управляемым. Он не принадлежит больше себе и чувствует себя вихрем ветра — настолько скоро его тянет через холодный, пробирающий до костей туман, что так пугает до сих пор. "Дом". Место, где Седрик живёт уже давно, место, ставшее лишь крышей над головой. Эльфу оно не родное, но важное, и уж лучше оно будет чужим, затхлым, настолько знакомо враждебным и даже последним, чем обетованным и ни разу не замаячившим в холодном тумане. Чародейка. Он видел её раньше, да что там, ещё пару дней назад долго с ней беседовал, иногда пытаясь уговорить разделить бутылку спиртного, от чего та отказывалась и только продолжала расспрашивать, — а расспрашивала она немало — и Седрик рассказывал, говорил, то не совсем охотно, то не в силах унять заплетающийся язык. Теперь она снова приходит, и с шевелящихся губ её не слетает и звука, но эльф знает, что это просьба. Просьба, в которой он не откажет. Солнце. Оно начинает слепить, стоит облакам, тяжелеющим серостью, немного разойтись. Как всегда, к полудню город шумит своей скучной жизнью, в которой один день едва можно отличить от другого. Разве что, кажется, на виселице на главной площади болтаются другие тела, что неделю назад. Или все же нет? Туман начинает их обволакивать, растворяя в себе и утягивая прочь, назад, куда уже не вернуться, но где они оживут и будут картинкой за стеклом. Запах. В комнате, куда они пробрались, запах стоит смешанный: аромат едва сладких духов в воздухе переплетается в противном сочетании с слабым душком неживой плоти и почти полностью перебивающими его парами формалина. Вероятно, в чьи-то любопытные руки попалось редкое существо, теперь уже на белом свете не живущее. Хруст. Он не слышится, скорее, чувствуется, отдаётся через пальцы в кисти, в локти, в плечи, и счастье, что хруст этот не в них, а в чужой шее. Пальцы ещё сжимают голову, которую весом тела тянет на пол. Он отпускает, не обращая внимания на грохот. Свет. Свет нарушает легкий полумрак комнаты, врываясь из распахнутой двери. Боль. Её приходится преодолеть, чтобы наградить ей же того, кто и причинил. Темнота. Сон. Боль. Ступени, мостовая, земля — все в темно-красных пятнах, растущих на глазах и тянущихся следом, куда ни пойди. Слабость. Путь снова погружается в туман, смазывается перед глазами. Насильно ведомого тянет дальше — не вырваться, не перевести дыхания, спираемого все сильнее, не остаться позади. Вода. Ёе шум совсем рядом, и отчего-то становится спокойно, как в детстве перед сном, в тёплой постели, мягкой, как трава, что сжимают руки, что мнётся под телом. И правда, хочется спать, закрыть глаза, только Седрик этого не делает, старается даже не то что не зажмуриться лишний раз, даже не моргнуть, но... так тихо, так необычно пусто в голове, что пустота эта даже приятна ему. И все это так верно. Глаза закрываются сами. Проснувшись резко, Седрик сел на кровати рывком. В голове было все так же ясно. Грустно. Досадно. Лучше бы она разрывалась от боли. Нагретая постель сбита в ком. Вздох дался чуть судорожно, но желанно глубоко, когда Седрик потёр ладонями лицо, пытаясь прогнать едва заметные тени образов перед глазами. Чем дальше сдвигается чертова стена, тем дольше холодные руки тумана держат его на тропе, на которую раньше времени не дозволено забредать никому, кроме тех, кто научился этот туман обходить; иногда Седрика заносит и далеко за обрыв, где он вынужден наблюдать скорбь и радость ещё не случившегося, которого он никогда не увидит сам. Чем сильнее он противится, тем больнее ему, и тем чётче слышатся ему в его кошмаре голоса тех, кто уже нашёл свой обрыв. Стук. Дверь не пришлось открывать: гость, а вернее сказать, гостья, сама зашла в хату; беспокойный взгляд её нашёл эльфа, который, кажется, был нисколько не удивлён визиту. — Мне нужна твоя помощь, Седрик.