Эльфу больше (не) наливать

В темноте ему почти не видно, а ведет только нос. Вернее, то, что от него осталось. Чужой страх в воздухе, пары спирта, приторная гниль — запахи нечеткие, нераздельные, словно взбитые вместе в плотную пену, заполнившую носовые щели. Обоняние больше не улавливает легкой сырости земли, а слух не воспринимает тихих шорохов. Однако то, что еще оставалось, успешно вело к возможности удовлетворения последней оставшейся потребности. Перед глазами словно черной краской размазали картину, и это злит, злит, когда он не может уследить за движением в этой плотной ночи, снова прибегает к нюху и ловит запах, так зловредно и словно нарочно уносимый порывом ветра. Едва ли не следует за этим порывом: непослушное тело само ведется следом, а странное подобие разума и слабая память подсказывают, что это полный абсурд. Охота идет в одиночку — Седрик слишком выделяется в стае: он даже имя свое помнит, хоть и сказать не может и своим не считает. Это лишь вещь, которую он больше не забывает, она вколочена в его голову, как и проржавевший длинный гвоздь. Из воды мертвый выбрался рано, а темным подземельям предпочел лес, где ему все равно покоя не было: кто-то вздумал ходить на него с вилами, в глубине чащи он получил стрелу, чье древко обломилось и так и осталось торчать в руке, цепляясь за кусты, а оттуда, где не ступала нога ни человеческая, ни эльфская, он еле уволок ноги, когда накеры сочли его еще слишком живым и пригодным к поеданию. Схватка между уродами была недолгой, и со сбежавшего одиночки, ведомого внутренним стремлением укрыться и спасти свою гнилую шкуру, только эту самую шкуру чуть и не содрали. Ему не было больно, но ошметки свисали с него, путаясь с грязными обрывками одежды, держащейся на одном только поясе. Весь этот наряд тоже имел привычку затруднять передвижение, болтаясь и пушась от истрепанности там, где был сух. Он снова теряет след, из груди рвется тихий рык, которого издающий его не слышит — не понимает, что принадлежит ему. Но вот — огонь! Ах, описать того странного резкого напряжения внутри, того внезапного вялого оживления Седрик больше не мог и названия этого чувства не знал, лишь последовал ему стремительно, видя теперь только дрожащее пятнышко света, мелькающее между темных вертикальных полос, которые он тоже больше никак не называл, но за которыми можно было прятаться. Он это и сделал в тот момент, когда горячий свет был совсем рядом, под вопль мазанул по воздуху прямо перед застланными влагой глазами. Сделалось так светло, что было больно. Свет пропал, но звук был только громче и совсем рядом. Этот дрожащий звук, режущий уши и говорящий только об одном — о страхе. Страх можно есть. Звук рвется, куда-то пропадает и появляется снова, пока под когти попадает то мягкое, то твердое, то что-то застревает. Страх уже внутри — вкусный, сочится вместе с горячей жидкостью на язык. От ее тепла ощущения меняются на спокойные, такие нечастые для него. Имени у них больше нет, но есть сила заставить убийцу опустить разбухшие веки и впиваться в живую плоть медленно, растягивая трапезу, сопровождаемую чавканьем и хрустом. Эти звуки теперь остаются единственными для Седрика, он не хочет слышать тихих шагов рядом, крадущийся остается без внимания — неживой занят разгрызанием твердой оболочки самого вкусного. Вкуса он не чувствует, зато не забывает, поедание чего вызывает то самое «оживление» тела. Пробивает череп зубами, пытается содрать, даже будто знает, как сделать это легче и быстрее добраться до того, что так особенно отличается от другого мяса. * * * Согнувшееся над трупом существо выглядит даже умиротворенным, думается ведьмаку, что стоит буквально в десяти шагах от места трапезы. Наверное, только блеск серебра попадает в боковое зрение монстра, что тут же заставляет его медленно повернуть башку и… почти выпрямиться? — Седрик, — тихо зовут по имени, и трупоед замирает. Что в глазах, будто слепых, подернутых белесой завесой? Правда ли что-то мелькает среди этой пустоты или ведьмак только ищет реакции, обманываясь? «Лицо» — измазанное в свежей крови, грязи и собственном гное — неподвижно. Если бы не острое ведьмачье зрение, в темноте силуэт бы выдавал совсем другое: выделяются заметно острые уши, стоящие колтунами короткие волосы — видно, и еще недавно живой крестьянин принял этого обитателя леса за живого эльфа. Но самый слабый свет открывает подробности в виде куда более острых зубов, неживого взгляда и синеватой, местами разбухшей и подгнивающей кожи — как часто бывает у тех, кто встретил свою смерть в воде. — На тебя заказ, Седрик, — короткое сообщение, словно бы ведьмак думает, что его слушают. Мертвец только смотрит на незваного гостя, неохотно выпуская из лап ужин, поднимаясь и не отводя кажущегося невидящим взгляда. Он ведь не знает, что его заказали те, кто и добился его жизни после смерти. К чему ему это знание? Он не помнит, как в отчаянии и не имея денег таскал спиртное у людей, и упившийся уж точно не думал над тем, что, возможно, отомстят ему не простым засаживанием ножа под рёбра, а отравой, прямо в спирт ее и подмешав. Для верности вору после смерти и гвоздь в голову вбили, и в реку скинули — чтобы уж наверняка. А теперь им в лес ходить страшнее прежнего — проводник и сторож в напасть обратился да тёплой плотью лакомится. И нет здесь никакого проклятия — берет досада убийцу чудовищ: средство против трупоеда одно. Имя звучит снова, как наивная попытка дать шанс тому, кто мертв заранее; серебро отражает свет, пришедший сверху, оттуда, куда головы мертвый давно не поднимает. Трупоед скалится. Убийца людей — не новое для него звание, ведь сменились у убийств лишь смысл и форма. Серебряный клинок яркой полосой сверкает во тьме, сбивает с толку, путает, не даёт уследить за собой. Мертвый чует знакомый запах — страх; страх, который поглотить не может: не знает, как сожрать самого себя.