Tracktor Bowling - Вас больше нет
Раз-два-три, раз-два-три, всё под откос пошло музыкально и в темпе вальса. У неё губы, поцелуями стесанные украденными, щиплет. И она их пальцами ледяными накрывает, стараясь возбуждение поубавить. Осознание полнейшей их несовместимости её ночью осеняет в постели остывшей, когда сердце, только что успокоившись от прошедшего всего, замедляет свой ход. И ничего нет больнее истины, в которую не хочется верить, которую не получается не знать. Не в сказке живёшь, Малышка. Их молчание теперь не о взаимопонимании говорит, а о недосказанности мощнейшей. Обидой горит юной и необузданной, почти безосновательной, если бы, на самом деле, не знали и не понимали они больше, чем сказать можно. Жалеет, что не говорила с ним, пока он в доступе СВОБОДНОМ был. Они не общаются друг с другом время долгое, ломоту сначала во всем теле противоестественную ощущая. Не пишут друг другу из-за дисгармонии воцарившейся. Кристина не знала, что с дырой в стене между ними делать, Максим - плавать в ледниках не умел вовсе, ко дну уйдя в морозы вечные. С нелепой взрослой незрелостью он не знал, как быть дальше, пока Мартышка его перебежками частыми пыталась хоть как-то всё в норму вернуть. Храбрость всю в руки схватив за хвосты трусливые, Кошелева как-то на общей встрече с ребятами к Максиму из-за спины подбегает, берет его под локоть пальцами с ноготками цвета неизменно черного. Дрожит продрогшим ребенком, осиротевшим в зиму студеную, в себе вины груз большой вынашивая. Слова извинения непонятно за что выпаливает ему, зубы сильно после стискивая, чтобы дрожащие нервным тиком губы не выдать. Она получает былой теплоты поцелуй в лоб и слова, успокоительным действующие. Смеётся над его искренним "не смей извиняться передо мной" и верит ему, что всё в порядке и что наладится всё. Ничего не ладится больше. В Москве, многолюдно ледяной, Кристина захлебывается без берегов, без миражей, без родных и близких. Она в свои малые "дцать" одна остается слишком скоро и оглушительно. Её мотает из рук в руки: от костюмеров и визажистов, до объятий бархатных Фадеевских и поцелуев вкусно пахнущих от Оли Серябкиной. Кристина плавать в мегаполисе не научилась, а уже оказалась выброшена в самый водоворот сильнейший. Она ночами проговаривает все опасения свои в трубку вне исходящих вызовов, чтобы родителей не пугать своей тревогой. Она днём не успевает за Назиму или Трущева ухватиться. Барахтается, плещется, хлебает жизнь взрослую и воет ночами в подушку в квартире пустой. Девчонка не против даже, чтобы снова камеры отовсюду на неё смотрели, тогда бы и силы она в себе нашла держаться. а сейчас: — сука, больше нет сил.***
Мир из под ног выбивается легко, если он у тебя в одном человеке заключен. — *Елама, куяным, — нежно выговаривает Шарипов, целуя её в макушку совсем не так, как делал это Свобода. Он держит Кристину за плечи ладонями до духоты горячими и успокоить её пытается, отбросив всю слащавость свою притворную, розовым фильтром инстаграма к лицу прилипшую. Он единственным человеком остается, что с Кошелевой рядом чаще всего оказывается. Они вместе в самолетах сидят, отправляясь в командировки от лейбла, они в гримерке вместе придумывают общие фишечки для фан-встреч в надушенных магазинах косметики. Они вместе порой остаются друг у друга в квартирах вечерами, чтобы, внезапно, помолчать многозначительно. Потому что когда катастрофа случается, она всех волной взрывной задевает. Даже тех, кто и существовал раньше за гранью былого мира. У неё мурашки от неприятия случаются, потому что когда тебя не тот человек успокоить пытается - оно всё идет против шерсти. У Хабиба одеколон дорогой и сладкий, от которого подташнивать при контакте длительном начинает. От Хабиба сладостью пахнет почти приторной, когда всё внутри воет о свежести мокрой. У неё от татарского голова кругом идет, потому что он ей нескладным и душным кажется. У неё слова ласковые царапины оставляют под кожей. Забывает совсем о том, что не_романтичное "Мартышка" ей тоже, в общем, не нравилось никогда. Вот только она бы весь воздух выменяла, чтобы уста правильные её вновь так окликнули. В Хабибе к девчонке нет ничего, кроме жалости и равнодушия, выращенным, черт возьми, былым опытом эксперта-криминалиста. Он жертву эту темноволосую давно уже изучил, преступника в лицо узнал, дело чинам вышестоящим передал, да вот только сам привязан к потерпевшей нитью продюсерской, не разорвать ему которую. Он пластмассовый весь с Кристиной и полый, пустой не случившейся привязанностью. Терпит мужчиной взрослым, старается, правда, чтобы Кошелева дышать уже спокойно стала и ему позволила кислород без дыма внимать черного. Она непроизвольно всем телом вздрагивает и отстраняется от Шарипова, утирая щеки от лишней влаги. Чайник с плиты вскипевший снимает и замирает с ним, двумя руками за ручку горячую держась, поглощенная безликой картиной Москвы за окнами. Не обжигается даже. Сама себя убедить в этот момент пытается, что какую неделю уже горюет не о любви какой-то неправильно ускользнувшей, а об утраченной дружбе, слишком нереальной для мира их, пошлостью прогнившего. Уверена, что человека такого же, как Максим, в жизни своей не встретит. Потому что такая их легкость - она не от мира сего.Отяжелело.
Со звуком резким она чайник возвращает обратно, отшатываясь в сторону раковины и воду ледяную напором сильным включает, только с третьей попытки ладонями рычаг поймав. Лицо умывает ею, себя в чувства стараясь привести. У неё вода по рукам на пол стекает, и Кристина неподходящие слова ей нецензурные шипит кошкой оскорбленной, пальцы на ногах подгибая. На отражение своё карикатурное в смесителе металлическом смотрит, дыша тяжело, языком влагу лишнюю с губ убирает. Она руки движением рваным о полотенце для посуды вытирает чисто для виду, чтобы потом ладони, всё еще мокрые, к ребрам своим прижать, новый узор на майке цвета винного оставляя. Хабиб с завидным спокойствием сам в чашки разливает заваренный зеленый, знает уже, что ошпариться кипятком для Кошелевой - это на раз-два, помнит, они это проходили. Сам ей напиток протягивает, когда Кристина за барную кухонную стойку возвращается, на стул высокий забираясь. Смотрит она в воду полупрозрачную, сутулится вся и не понимает совсем, как мириться с тем, что так внезапно поворот крутой сделало на много-много градусов. — А почему бы, — начинает он уже по русски с ней, даже гласные привычно не растягивая. — Не знаю, — отрезает она почти грубо, незаслуженно по отношению к нему. Ладони к губам подносит, не в силах теперь привычку новообретенную ногти грызть контролировать. Она ничего не знает. И узнать у неё не получается.***
Ей молчать случается от незнания реального, пока Максим Трущеву всё без стыда вываливает каждый раз, в показаниях своих путаясь безбожно и беспросветно. В каждом слове полунамек пьяный оставляет, пальцами игриво щелкает, пока по телу нечто искусственное кровь разгоняет. Максим сам проебался, сигналы свои игнорировал полностью, а теперь не знает, как руки окоченевшие протянуть к канату так больно разорвавшемуся. Он сам себе не капитан, у него даже шлюпки не осталось. Над ним уже давно не Черный флаг развевается, а белый. Ему почти не стыдно. У неё с каждым днём добавляются новые прутья в грудную к л е т к у, вырастая еще одними уродливыми ребрами, сжимающими сердце. И, если бы у него были крылья, оно бы уже давно стесало все перья свои о кости острые. И если влюбиться хочешь еще, тебе себя же ломать изнутри придется. А она боли теперь до одури боится. У них и песня совместная, хитом быть обещанная, в стол уходит: — Ты со мной сможешь работать? — Со всеми смогу, а с тобой - вряд ли.