Посторонним вход воспрещен

Такой дерьмовой отлёжки в отеле у Люки Эрнандеса еще никогда не было. Дерьмо в жизни случалось. Отели тоже. Но вот что бы все вместе? Будь он безмозглой шестнадцатилетней девчонкой, то непременно разразился бы слезами. Причем это не было бы обычным хныканьем и надуванием губ, а полноценной истерикой длиной минут в тридцать, со слезами, потекшей косметикой, кучей соплей и прочим трешем. Люка уперся кулаком в резную спинку кровати и уткнулся в него лбом, с ненавистью глядя на прикроватную тумбочку, где лежали пустые пачки из-под обезболивающего. Еще неделю назад у него была замечательная, налаженная жизнь, место в сборной, заветный двадцать первый номер, новенькие бутсы и ровная дорога в закат. Жизнь неслась по этой дороге крупными скачками, словно молодая пантера. А потом он случайно переборщил со скоростью выпада, переборщил на какие-то жалкие пару капель, и его пантеру положило в особенно эффектном прыжке так, что она захлебнулась кровью и переломала в падении лапы. И нет теперь возможности исправить это. Его пантера не может бегать, скакать, рычать, охотиться и мирно дремать на солнышке. Ей оставалось только медленно скончаться в муках. Потому что выход на поле ему заказан. И ничего не попишешь. Как же все-таки глупо и жестоко устроен весь этот паршивый мир. Растяжение связок на мундиале. Ты в стартовом составе, хромой и едва способный передвигаться. Какая жестокая ирония. Первые дни Люка лежал пластом. Он метался по кровати и грыз собственные руки от бессилия и желания выть. В животе у него как будто шевелился клубок змей, и каждая из этих тварей поминутно жалила его, парализуя страхом тело и ум. А если он не успеет восстановиться вовремя? Эта мысль вынула ему всю душу. Всю голову перевернула. Люка и не подозревал, что может так переживать. Он никогда раньше не чувствовал себя таким опустошенным. Все то, чем он жил, как песок, просачивалось сквозь пальцы — не зацепишься, не поймаешь. Свойственный юности максимализм кричал в каждой клеточке кожи, Люка боялся и одновременно был уверен: мир его отторгнет, как ненужную вещь или отмершую конечность. Вот что сделало с ним одно неверное движение. Долбанный постельный режим, гребанные бинты из гребанного нейлона, литры вонючих мазей и горы тошнотворных таблеток. Это был злой рок, не меньше. Его счастливый билет оказался пустышкой, фикцией. И сам Люка была тому виной. Отказался от вызова — получи. Стань жертвой своего же тщеславия, вой от боли и несправедливости. Потому что кого ты обманываешь? Не ты выбирал сборную, неужели теперь станешь отрицать это?[1] Люке хотелось сдохнуть. Как никогда раньше. Или просто отрезать этот несчастный валик из мяса, выдрать с корнями — избавить себя от мучений. Ему бы намного проще жилось без него. А так… по венам расползалась злоба, по мельчайшим сосудам она приливала к каждому пальцу, и ему приходилось бороться с неистовым желанием вцепиться себе в глотку. Ты молодец, Люка Эрнандес. Ты закопал сам себя. Где аплодисменты? Люка криво усмехнулся, усаживаясь на кровати, чтобы в очередной раз встать. Обиднее было только то, что он так и не смог свалить вину на кого-нибудь другого; процесс саморазрушения стал необратим. Люка поднялся и, приволакивая ногу, прошел от одной стены к другой, еще раз и еще. Иногда он резко останавливался и цеплялся руками за стулья и шкафы, в такие секунды злость на себя становилась особенно нестерпимой и выходила из него потоком испанских ругательств. Он, как сомнамбула, с широко распахнутыми, стеклянными глазами слонялся по номеру, пустому и безжизненному, словно далекая и холодная необитаемая планета. Теперь он отлично ориентировался в нем, даже в полной темноте. Стоило только закрыть глаза, и картинка мгновенно врезалась в сознание: огромное воздушное пространство, кофейные и сливочные тона, потолок в лепнине, тяжелые шторы в пол, собранные строгими, ровными, словно прочерченными под линейку, складками и зеркальный маренный паркет, гладкий настолько, что по нему можно было кататься на коньках (он, стоит признать, доставлял Люке особенные неудобства), высокие шоколадные стены, картины и карты в массивных резных рамах, громоздкая викторианская люстра. Все это было в той же степени роскошно и помпезно, в какой непригодно для жизни. Музейная инсталляция «Дворянский быт XVIII века» — она отгораживала его от жизни, и он ненавидел ее за это. Каждое утро парни уматывали на тренировку, а он оставался в своей маленькой до безобразия богатой тюрьме. И здесь даже не было виски, которым можно было бы прижечь свои раны: мини-бар оказался предательски выпотрошен загребущими руками медиков. Люка оставался один на один со своей болью и жалящим чувством вины. Он четырежды пересмотрел все прошедшие матчи, трижды разговаривал с психологом, дважды выгонял его вон и даже однажды запустил в него стаканом. После этого эпизода Люка решил отказаться от услуг психолога: слова «месье Эрнандес, у вас еще все впереди» заставляли его мысленно выть и желать расправы — причем, пофиг над кем, просто над кем-нибудь. Послушай эти речи проповедника, сам поразишься, как все легко! Получил по собственной глупости тупейшую травму — в чем проблема-то? Ты еще молод, тебе не сорок, ты можешь подождать лишние четыре года. Четыре года туда, четыре года сюда — зачем переживать? Переживания давали его нелепому лежанию цель. Люке хотелось сдохнуть. Тихо, без лишних слов и свидетелей. Странно, но он до этого никогда не замечал за собой суицидальных наклонностей. Он чувствовал себя смертельно отравленным — злобой, безысходностью и предательской жалостью к себе. Стены в номере были холодными, а лоб горячим, и пульсирующая кровь распирала каждый гадский капилляр. Люка сполз на пол, скривив угол рта от резкой боли в ноге, и прислонился к успокоительно холодному камню фальшь-камина. Если бы камин был живым, он бы сочувственно погладил его по волосам, как это делал отец в детстве, когда думал, что он спит… А потом обязательно уезжал на сборы.[2] Интересно, когда-нибудь Люка тоже будет так делать?.. В эту минуту он твердо осознал, что ему необходимо выпить. Ноющая боль накатывала волнами, стягивала тугой, зудящий узел вокруг напряженных до предела мышц. Разрабатывать ногу — сталкиваться со своей проблемой лицом к лицу — было чертовски сложно, психологически сложно. И паршиво. Нестерпимо. Он никогда не считал себя человеком с железной волей, но и совсем слабаком тоже не считал. И кто он теперь? Что с ним случилось? Оставалось только усмехнуться и в который раз отвлечь себя. Свесив голову на бок, Люка созерцал летний пейзаж — дворника с метлой, упорно расчищающего дорожки партера.[3] На прикроватной тумбочке его ждала новая порция таблеток. Люка отвернулся от окна, сильнее поджав под себя ногу, и взял стакан с водой. Поднял взгляд и натолкнулся на свое отражение, бледное, с пустыми глазами и поджатыми сухими губами, в вычищенном, отполированном зеркале. Мысли путались и гудели, расцвечивая сознание чудовищными, яростными картинками, кровь бешено и тяжело билась в висках. Сейчас был как раз такой случай, когда ему надо было взять комок своих нервов в кулак и сжать посильнее, поэтому Люка сделал то, что должен был: выпил все залпом, а не засыпал пол осколками… не зашвырнул стакан в себя. Тишина кружилась и гудела вокруг, словно рой неугомонных пчел. Люке ничего не хотелось. Возможно, ему чего-то захочется завтра. А пока он, кашляя из-за душащего спазма, сворачивается под чужим, колючим одеялом в позу эмбриона, и ему кажется, что кто-то прячет его под молодой зеленой травой… Это было спасительное забытье. — ЭРНАНДЕС, ПОДЪЕМ!!! — вначале оглушительный вопль, а потом и пронзительный свист врываются в голову тяжеленным трехсоттонным поездом. И сердце заходится как сумасшедшее, замирает и резко ныряет вниз к желудку. На какое-то мгновение Люке показалось, что оно остановилось. Он потерялся в реальности. Его схватили за плечи, встряхнули, — и он оглох. —…Быстро на поле!!! Мы просираем «ростбифам»[4] 5:0! Варана уже вынесли!.. А куда вынесли Варана? Затылок больно приложило обо что-то адски твердое — перед еще полностью не разлепленными глазами закружились багровые колеса, Люку подбросило на кровати; он орал, метался, пытаясь высвободиться из кокона одеяла и даже, видимо, натянуть невидимые гетры (иначе зачем ему так усердно ощупывать свои ноги?), в конце концов все закончилось тем, что он феерично грохнулся на пол. И одновременно в его мозгу что-то щелкнуло. Слишком странно звучала последняя фраза. Люка в полном молчании разлепил веки. Первым, что он увидел, было лицо Поля Погба, исполненное драматизма, с выпученным страшными глазами и дергающимся носом, как у собаки, учуявшей врага. Поль сидел, вцепившись руками в матрас и свесившись с кровати к самому лицу Люки, губами он сжимал ядовито-красный свисток, каждая его мышца, казалось, была натянута, как гитарная струна, — он был весь словно маска немого ужаса, застывшая и немигающая, в глубине его зрачков прятались два маленьких ошалелых Эрнандеса. Если бы Люку в этот момент спросили, как выглядит дьявол, он бы без колебания указал на Погба. Они, наверное, еще долго могли так таращиться друг на друга, но тут кто-то сдавленно хмыкнул. А затем — заржал в голос. Спустя мгновение уже с десяток голосов громыхали где-то под потолком, наполняя комнату мужским басовитым смехом. Люка чуть приподнялся на локтях, чтобы как следует оценить зрителей их с Погба дуэта и тут же, опустив голову, беспомощно растянулся на полу. — Твою мать… — одними губами выдохнул он. Ложная тревога. Ему срочно нужно восстановить дыхание. Поль барахтался в одеяле, надрывно хохоча и по-прежнему не выпуская свисток — оттуда то и дело извергались странные хрюкающие звуки. Со стороны казалось, что его бьет в конвульсиях. — Желтая карточка за юмор! — бесцветно выплюнул Люка. — Это самая тупая шутка из всех, что я когда-либо слышал. Ты бы еще заорал: «Потолок падает!»… Твою ж мать! — его лицо исказила гримаса боли: ногу словно огненной спицей проткнуло, похоже, он что-то стронул во время падения. — Я. Не. Смог. Удержаться, — раздельно прохрюкал Погба. Ему вторил веселый гогот парней. — Все испанцы спят днем, как пятилетки? — Это называется сиеста, придурок, — с умеренным раздражением ответил Люка и аккуратно сел, настороженно ощупывая бедро. Черт, черт, черт! А если это прибавит ему еще несколько дней отельного заключения? — И да, все испанцы спят днем. Спроси у Варана, если не веришь. Бесконечно подвижное лицо Погба мигом изобразило оскорбленную невинность. — Верю-верю, что ты! — он вскинул руки в примирительном жесте, а потом сложил их на груди, приняв проникновенный вид. — Прекрати парадировать чайник, mi amigo, тебе не идет, правда. Я и без этого тебе верю! — он быстро-быстро захлопал глазами, как жеманная девица, и растянул губы в красноречивой улыбке. Все это не отменяло того, что он продолжал смотреть на Люку как на идиота. Иногда Люка ненавидел Поля Погба, его широченную белозубую улыбку, глупые приколы, вечные анекдоты о потерявшейся в 2014-м сборной Бразилии, четвертом номере японцев, ноге Роналду и заднице Джей Ло, которыми он был начинен, как тортилья –луком.[5] — Ты не представляешь, как я сейчас хочу тебя удушить, — тихо и спокойно возвестил Люка, мысленно измеряя расстояние от своей руки до шеи Погба, и тут же гаркнул, да так громко, что его голос ударился обо все стекла в комнате: — Я чуть не обосрался, сука! Парни заржали. Кто-то, кажется, Адиль, хмыкнул: «Мы даже не играем с англичанами!», но это восклицание потонуло во всеобщем гомоне. Люка механически отметил для себя отсутствие Гризманна: он так и не сумел избавиться от привычки всюду разыскивать своего одноклубника. Поль соскользнул с кровати и подал ему руку, чтобы помочь встать, при этом свисток, висевший у него на шее, зарядил Люке по лбу. Пришлось прикусить язык и затушить внутреннюю истеричку. Люка улыбнулся, ласково и лживо, не показывая зубов, и посмотрел на Погба долгим многозначительным взглядом. Тот ничего не заметил. — Как… кхм… тренировка? — Люка прочистил горло и придал своему голосу максимальное количество небрежности (вышло, правда, несколько более забито и обиженно, чем он хотел). Все как один обернулись к нему. И Люка, сидя на своей развороченной, печальной постели и сминая пальцами угол оделяла, в первые за долгое время ощутил себя частью Команды. А он очень гордился своей командой. У Уго Льориса было так развито шестое чувство, что он мог бы взять мяч и во сне. Н`Голо Канте, этого маленького, похожего на обсидиановую фигурку чертенка, игрока, ненавидели все до единого форварды чужих сборных, потому что, когда мяч попадал к нему, он скорее переломал бы себе ноги к чертям собачьим, чем отдал бы его. Доставучий Поль Погба по маневренности и ловкости мог составить конкуренцию и самому Гризманну, попытаться «отключить» его — все равно, что ловить пушинку в воздухе, а девятнадцатилетний Килиан Мбаппе мог угнать у соперника мяч на полной скорости, и тот бы ничего не заметил, а потом форсировать целое поле. В обычной жизни, конечно, все было менее патетично. Льорис, заботливая мамочка, стоял столбом и смотрел на Люку так понимающе, что от его взгляда сводило скулы — так смотрят на слепых недоутопленных котят, не меньше! Канте, словно маленький хищный зверек, шнырял по номеру в поисках забытого в прошлое посещение полотенца, параллельно вытираясь тем, что висело у него на шее — оно было таким чистым и пахучим, что могло быть стащено только у Жиру. Погба обезьяной скакал от одного игрока к другому и периодически свистел в свой треклятый свисток. Донателло[6] пинал мяч для мини-футбола, который Люка прятал под кроватью… А Варан вообще валялся на небольшом диванчике прямо в обуви, закинув скрещенные ноги на спинку, и локтем увлеченно стирал пыль с радиоприемника, который неделю назад притащил Гризманн. Они приходили к Люке группами человек по десять, устраивали турниры на приставке, играли в покер. А вместе с ними в номер приходил запах пота и грязного белья: парни имели обыкновение частенько заявляться сразу же после тренировки, взмокшие, уставшие, но какие-то необъяснимо счастливые — Люка раньше не замечал этого, даже за собой. И теперь впитывал каждую крупицу этой странной смеси усталости и энергии. Другая группа подходила вечером и как правило засиживалась допоздна, поедая припрятанные Умтити остатки ужина. Люка в очередной раз сделал вывод, что ему нужно было соглашаться сразу, не разбрасываться путевками на Чемпионат Мира. Возможно, тогда ему было бы легче. Возможно, тогда вообще ничего бы этого не было. Тренировка выдалась напряженной. Рассказ о ней закончился торжественным обещанием Варана задушить Дешама подушкой во сне. — А чего ты ожидал? Дешам ведет себя как любой нормальный тренер, — отрезал Льорис и свирепо посмотрел на Варана. — Или ты думал, что мы будем играть в дартс и собирать всей сборной пазлы размером метр на метр? — Англичане так и делают, кэп, — невинным тоном обронил тот. — Чтó, правда, — Погба как обычно возник из неоткуда, выпучил глаза, выдержал драматическую паузу и только после этого закончил: — прямо метр на метр? — его голос упал до низкого испуганного шепота и вызвал одобрительные смешки парней. Льорис только устало покачал головой и прикрыл глаза ладонью. — Это, все это, — с ударением сказал он и махнул рукой, точно очерчивая невидимые границы, — нормально. И точка. И вообще встань! — проходя мимо, он столкнул ноги Варана со спинки диванчика. — Ты не болеешь, чтобы так разваливаться. Люка невольно усмехнулся. Горько и криво. — Я болен этой гребанной жизнью, — вздохнул Варан, возвращая ноги на место. Радиоприемник, зажатый у него подмышкой, оскорбленно затрещал. Варан посмотрел на него, как индеец племени Мумба-Юмба посмотрел бы на пустую ржавую банку из-под консервов — столько недоумения и непонимания было в его лице. — И зачем тебе вообще эта штука? — он изогнул бровь, скосив глаза на Люку. Люка пожал плечами и закусил губу. Поведение Варана его позабавило, он фыркнул, потом в ответ на рядовые расспросы начал механически бурчать привычное «со мной все нормально», но что-то было не так. Что-то, что сдавливало горло спазмом и вызывало разрозненные воспоминания: отец ладонью катает новенький мяч по теплой кровати, день стремительно темнеет, и в густой зелени парка шумит летний ливень, они мокрые и счастливые, так, как могут быть счастливыми только маленькие дети, Тео[7] заливисто смеется, и Люка ерошит ему волосы, из пелены холодного серого дождя вырастает гигантская тарелка стадиона, олимпийка, чужая и бесформенная, пахнет паэльей, но в ней так холодно, так противно холодно… холод — Люка промахивается, перекладина, штанга… штанга — сетка, полосатая футболка, ему показывают большой палец, лохматый парень скачет и поет во флажок рефери, как в микрофон… черноглазая девушка хмурит брови, наклонятся, чтобы поднять свои вещи, и стукается с ним лоб в лоб, и уходит… и боль — он падает на траву, прижимая ноги к груди, голова как в тумане… темная фигура тренера виднеется в тумане, монументальная и недвижимая, словно статуя неодобрения… Как бы Варан ни жаловался на жизнь, Дидье Дешам, однозначно, не Диего Симеоне. А после Диего Симеоне… После Диего Симеоне уже ничего не может быть страшно. Люка боялся Симеоне. Да его просто нельзя было не бояться! Он был убежден, что Годин, Коста и Гризманн тоже втайне боятся Диего Симеоне, и это помогало Люке чувствовать себя увереннее. Его страх был родом еще из молодежки: этот тренер умел производить впечатление даже на расстоянии. А Люка с детства был впечатлительным. Он навсегда запомнил Индейца[8] громоподобно вопящей массой, облаченной в чернильно-черную рубашку, которая склоняется над ним, как волна цунами — над обреченным приморским городом, казалось, еще немного и утащит куда-то в бездну; с перекошенным диким лицом, сжатыми кулаками и испариной на лбу. Люка даже не понимал толком, что от него надо, что именно ему говорят: у него заложило уши, в висках от чрезмерного волнения стучала кровь, и он мог слышать только через слово. Они тогда давно накатанным квадратом пробирались к чужим воротам. И так получилось, что Люка оказался у самой штрафной, впереди всей команды — отдать пас было некому, надо было пробежать еще немного и бить. Он несся вперед, по бокам от него, где-то в метре с обеих сторон, бежали двое защитников, он успевал, им не хватало скорости, он впереди… И он упал. На ровном месте. Взял и упал. — …Я просто ушам своим не верю! — Симеоне чуть успокоился, сбавил тон и убрал мат, но это не означало того, что он прекратил вопить. Люке стало слышно немного лучше, и он даже сумел понять, что что-то лепечет о причине своего провала. — Ты серьезно думаешь, что меня действительноволнует, почему ты вдруг решил отдохнуть на самой штрафной линии? Да меня это интересует так же, как миграция морских котиков и особенности налогообложения в Корее, ты, жертва слабоумия! Ты мне матч слить хочешь, да, Эрнандес?! — Я поскользнулся! — Поскользнулся, маленький ты наш, — со страшным плотоядным оскалом вымолвил Симеоне. Мгновение, и он снова орет: — Да лучше бы ты обосрался… Сидящий рядом Гризманн поперхнулся водой. — Спасибо, тренер, большое спасибо, — он взял полотенце. — …прямо на поле, но пошел и реализовал этот чертов момент! — У меня одного все равно не было шансов против двоих защитников! — пробовал обороняться Люка. — Мяч так и так был бы потерян! — То есть, это вся команда виновата, что ты остался щупать задницей газон?! — Симеоне так мотнул головой, что Люку с ног до головы окатило каплями пота. — Que carajo quieres,[9] Эрнандес?! Почему не больница? — Простите, тренер? — Почему не больница, не редакция, не муниципалитет, не мастерская по починке труб? Если ты такой ссыкливый питекантроп, что ты забыл в атаке?! что ты вообще забыл в моей команде?! Это был худший перерыв между таймами в жизни Люки. Люка готов был отдать все, лишь бы он никогда не повторился. Если он, конечно, уже не повторился. Что ты забыл в сборной, если ты даже не можешь бегать? Этим вопросом Люка почти довел себя до плахи. Реальность обрушилась на него привычным басовитым гомоном, щелканьем клавиш джойстиков и хлопком открывающейся двери. Люка мотнул головой, отмахиваясь от мыслей, словно от назойливых мух. — Та-да-да-дам! — в дверном проеме материализовалась хитрая довольная физиономия Самюеля Умтити. — Господа, — манерно протянул он, наваливаясь на косяк плечом, — предлагаю совершить путешествие на самое дно жирной, вредной, высококалорийной ямы! — одновременно с этими словами Умтити торжествующе потряс неизвестно откуда появившейся коробкой перед своим лицом. Комната наполнилась веселым улюлюканьем и звуками фанфар, которыми приставка возвестила победу Адиля над Донателло. И Умтити, мгновенно подстроившийся под эту праздничную музыку, широкими шагами протопал к кровати, притормозил, подмигнув обалделому Люке, и только после этого вручил ему презент. — Ты ведь понимаешь, что мы рассчитываем на свой процент, да? — придержав коробку, нарочито серьезно шепнул он. Люка машинально кивнул, не отрывая от него изумленных глаз. — Эрнандес, если после этого ты не выздоровеешь, я тебя закопаю! — со смешком заявил Адиль. Люка ошалело ощупывал пальцами картонные бока и потому не сразу заглянул внутрь. Коробка оказалась доверху заполнена чипсами, сухариками, кукурузными палочками и прочими вкусными хрустящими гадостями в ярких шуршащих упаковках, шоколадками, мармеладками, разноцветными бутылками всех цветов радуги со всеми видами газировки. Иными словами, в коробке хранился целый запретный мир. Другая планета. И это был их маленький бунт против установленных норм и правил, благодаря которому они чувствовали себя нормальными людьми. И это было сродни сигаретам в его отельной тюрьме. —…Это все наши припасы! Ну, не считая ящика с пивом, того, который Дешам конфисковал у Жиру, — Адиль сильно нахмурился. — До сих пор вспоминать противно. И жалко. Люка всерьез испугался, что сейчас разревется (антидепрессанты, которые он пил, странно на него действовали), и порывисто оглянулся, во все глаза глядя на парней. Чипсы, сухарики и шоколадки котировались среди футболистов как акции «Apple». И теперь, по всеобщей милости, он стал самой крупной рыбой на рынке. — Как вы это протащили?! — Не вы, а ты, — Умтити выразительно тыкнул себя пальцем в грудь, обежав всех собравшихся тяжелым недовольным взглядом. — Мне пришлось по пожарной лестнице лезть на крышу, — сообщил он. — И еще убить диетолога, — он хлопнул близстоящего Льориса по плечу. Тот дернулся. — Извините, парни. Клочковатый смех Погба резко выделился на общем фоне. — Серьезно, как тебя не заметили? — Люка почти с головой занырнул в этот нитратный Клондайк и, перевернув каждую пачку, пробурился до самого дна. Только сейчас он увидел прислоненную к стенке плоскую коробку пиццы. — Не забивай голову, Лукас, — Умтити поудобнее расположился в изножье кровати, поскребывая бородатую щеку. — Лучше просто съешь что-нибудь, — и он весело подмигнул. Адиль закинул руки за голову, перед этим милостиво уступив джойстик Канте. Спустя мгновение они с Килианом уже усердно щелкали клавишами. Люка был так тронут, что совершенно не знал, что сказать. Масла в огонь подлил Побга: вытащил из кармана носовой платочек и предложил «нашему хроменькому» порыдать как следует. Люка дал выход чувствам, запустив в него вначале подушкой, а потом и пачкой сырных чипсов. Погба был только рад такому исходу событий. Они на пару с Вараном торопливо разорвали упаковку и с видом полнейших торчков вдохнули хлынувший оттуда резкий запах. Люка тем временем занялся пиццей, выдернул коробку, почти ласково положил ее на кровать, а потом увидел такое, отчего его желудок второй раз за этот день совершил кульбит. Кульбит полнейшего разочарования. — Ребят, я вас обожаю… — с широченной насквозь фальшивой улыбкой заявил Люка, подняв голову. Ему ответили несколько пар честнейших глаз. — Как это трогательно! — протянул он тоненьким, почти плаксивым голосом. — Вы подарили мне жирную, испачканную соусом и, главное, пустую коробку из-под пиццы и зубочистки к ней! Надо же, — он пощупал рукой дно, — еще теплая. Умтити только развел руками. Мол, и на солнце бывают пятна. — Не переживай ты так, Эрнандес. Она бы тебе все равно не понравилась — невкусная, зараза, — объяснился он, а старательно хрустящий чипсами Погба согласно покивал. Вот оно как! — Ну спасибо, что спасли мой желудок от гастрономического дефолта! — издевательски отозвался Люка. Парни переглянулись. — Обращайся. Остаток времени они провели за «FIFA», смеялись над теми, кто играл, пили газировку с таким видом, будто это было что-то покрепче, делали ставки и все вместе организовали свой личный репортаж, сотрясая отельные стены арсеналом разноязыкого мата. А, празднуя очередную победу Адиля Рами, устроили небольшой беспорядок, который Льорис назвал «дебошем», «бардаком» и «антисанитарией», после чего на правах капитана потребовал убрать весь номер. Люка порывался им помочь, но Уго крепко-накрепко запретил ему подниматься и в своем решении оставался непреклонен. Погба и Умтити как назло затеяли драку на швабрах, выменянных у горничных на полотенца с автографами. Правда, в итоге перевернули кофейный столик и долбанули Канте по лбу. После этого Льорис вернул горничным их рабочий инструмент и тем самым оставил этих хохочущих девчонок в еще большем выигрыше. Жиру за глаза называл Уго Льориса «Человек-праздник». Вполне понятно почему. В целом все прошло неплохо. Под мирное, веселое ворчание. Оно было той красной ниточкой, которая соединяла Люку с внешним миром. На самого Люку обрушилось невиданное, почти пугающее благодушие. Бывает накатит на тебя такое, и ты неожиданно понимаешь, что совсем не узнаешь себя, понимаешь, что не знаешь, что делать дальше. Но тебя это совсем не волнует. Ему казалось, что он сидит в хорошо знакомой старой мадридской забегаловке и ловит в кружку солнечного зайчика. Старенький телевизор трещит голосом известного комментатора, щедро изливая на улицу запоздалую трансляцию столичного дерби. Бармен тихо ругается, официантка курит в подсобке, а солнце, бархатное и золотистое, как яблочный сидр, напирает на витражные окна, раскрашивая его берег и весь мир теплыми красками. И он будет рад, если его никто не узнает. Он будет пить дешевое пиво и слушать старую музыку, но никогда не станет подпевать, потому что в Испании поют только, когда злятся.[10] Он будет уверен, что ему никогда не будет тридцать. Он будет верить, что никогда не умрет. Это было странное, почти наркотическое, но обезболивающее состояние, словно после транквилизатора. Как будто ему велели готовиться к преодолению высочайшего барьера, а потом неожиданно отменили приказ. А он мог смотреть и наслаждаться восхождением. Люка с улыбкой думал, что, пожалуй, несмотря ни на что, у него самая лучшая команда. Когда парни уже уходили, он спросил у задержавшегося Погба: — Поль, у тебя деньги местные есть? Я пиццу себе новую хочу заказать. — Нет, я все просадил, — и Погба демонстративно вывернул пустые карманы. — Как так-то? — удивился Люка и машинально потер шею ладонью. — У тебя же денег больше, чем конфет у Вилли Вонки.[11] — Я купил свисток на остановке. Мне надпись понравилась, — бесхитростно сообщил Погба, и Люка невольно уставился на висевший у него на груди свисток. Белые тоненькие, точно нацарапанные, буквы складывались в нахальное «Wake Up». — Сразу о тебе вспомнил. И еще такая гаденькая улыбочка, при виде которой сразу хочется дать в челюсть. Люка не успел и поразмыслить толком, чтобы такого ответить, как Погба уже сделал ему ручкой и шмыгнул в коридор. — Adiós, señorita! — напоследок крикнул он, лающе рассмеялся и хлопнул дверью. «Когда-нибудь я тебе врежу», — с мрачной решимостью подумал Люка. А пока что врезала только дверь — по его барабанным перепонкам. Люка остался один. В знакомой болезненной тишине. Без пиццы. Но с диким желанием ее съесть. Правило «Тебе плохо — иди поешь» дало осечку. Потому что есть аксиома: если хочешь сделать человеку плохо, сделай ему хорошо, а потом верни все, как было. Глаза увидели знакомую коробку. Желудок моментально потребовал свое. А пиццы не было. Все, конец истории. Короче говоря, в Люке умер великий трагист… Или не трагист? Комедии пишут комедиографы, значит, тогда… трагедиограф? Да ну, бред! Просто тот человек, который пишет трагедии. Просто драматург. В нем умер просто великий драматург. Внутренние перипетии немного подняли Люке настроение. Он тихо рассмеялся и поставил коробку себе на колени, потом попытался сесть поудобнее, чуть приподнявшись на кровати, и тут же в ногу словно тысячи иголок набило. А в самом эпицентре затесался одинокий раскаленный штырь. Люка до скрипа стиснул зубы. Еще секунда, когда кажется, что из ноги вытянут все до единой жилы. И отпустило. Подобные приступы ломоты случались все реже и реже, но это не означало того, что они переставали быть болезненными. А тут еще Погба со своими идиотскими розыгрышами. Нахмурившийся Люка снова перебирал подаренные припасы, высококалорийные ряды которых, к слову, успели немного поредеть.Он хотел найти жвачку, но в руках оказывалось все, что угодно, кроме нее: орешки, ментоловый «Halls», пачек пять «M&M’s» с примотанной к ним тейпом[12] упаковкой маршмеллоу — неплохо было бы выяснить, кто этот конченый фанат сладостей… а потом еще, кто этот конченый шутник, который догадался сунуть презервативы. По-любому Погба. Хотя… Люка на мгновение задумался, неосознанно сощурившись. Для Погба шуток на сегодня достаточно. К тому же, это не его уровень. Люка отлично знал, что Погба не видел смысла в приколах, результата которых он не мог лично наблюдать. У Поля-энерджайзера просто бы не хватило терпения. А этим сексуальным Фантомасом мог оказаться… да хоть каждый третий. Тот же Варан, например. Люка выгнул губы подковкой и зашвырнул презервативы обратно. Поиски не задались. В стопке из пачек сухариков было «чисто», а среди бесчисленных шоколадок он, к своему удивлению, обнаружил фотографию Клары. Она холодно и слегка презрительно смотрела на него с фотографии своими большими, немного отсутствующими, но бесконечно красивыми глазами. Поверх снимка витиеватым почерком Жиру, — его невозможно было спутать с чьим-либо другим, — была сделана надпись: «Сеньорита Лаго осуждает тебя…», а на обратной стороне приписка пляшущими, точно раскиданными буйствующим Майком Тайсоном, буквами: «…когда ты мастурбируешь, глядя на ее фото». Только у одного человека мог быть такой танцующий почерк. У Гризманна. Люка возвел глаза к викторианской люстре на потолке. Околотридцатилетние придурки. Наверное, они даже не подозревают, по какому больному месту бьют. Спасибо, что хотя бы не стали рисовать карту из серии «Самый захватывающий пеший маршрут до душа». Ведь могли. И вместе. И по отдельности. Друзья-снайперы. Люка настороженно посмотрел на снимок, а после аккуратно, точно боясь спугнуть, очертил пальцем контур строгого женского лица. И почему у него ничего не может быть просто? Ему всего двадцать два года, жизнь должна бурлить яркими впечатлениями, а вместо этого он утонул в бесконечном стакане с депрессией. И Клара Лаго купалась в этом стакане, плавала в нем как вишня, дразня его. Люка боялся, что, потянувшись за ней, может окончательно захлебнуться и уже не выплыть никогда. Если только всплыть. В первый раз он увидел ее на одном из широких проспектов Мадрида и не особенно рассмотрел. Потом столкнулся с ней снова… Клара выронила сумку — ручки, брасматик, помада, расческа, сигареты, обгрызанные карандаши, обрывки бумаги и крошки от давно съеденных чипсов сыпанули на тротуар, сверху тяжеловесно ляпнулся кошелек, — Люка долго извинялся и заметил, что она намного ниже, чем показалось сначала, что волосы у нее не просто черные, а шоколадные и что она двигается с кошачьей грацией. И еще с ее глазами было что-то не так. Они были наполнены какой-то пугающей, тревожной энергией. И вот теперь она, испанская актриса Клара Лаго Грау, та самая маленькая тележка, которая крепится к и без того огромному вагону его проблем. Она проникла под кожу. Заразила его, вызвала лихорадку, и Люка не мог с ней справится, не мог ее обуздать. Его бросало в холод. Ему было холодно все время с той секунды, когда он увидел тонкий удаляющийся силуэт в толпе смеющихся спешащих куда-то идиотов. Это было как наваждение… Или прыжок с очень большой высоты. Он стоял и смотрел ей вслед. Просто смотрел. Жаркое мадридское солнце слепило глаза и зацеловывало плечи, автомобили недовольно фырчали на светофоре, автополив плевался водой на газоны, а вся прошлая его жизнь, все, что он думал о себе, о своем будущем разбилось вдребезги. С целым миром что-то случилось. Он летел к чертям. А она уходила по обломкам куда-то навстречу своему личному солнцу, куда-то, где его нет и никогда не будет. Наверное, она обнимается с кем-то, нежничает и — черт возьми! — лижется! А он стоит вдалеке, с разорванной грудью, изорванный в клочья и совершенно растоптанный, хотя надо было всего лишь сразу отвернуться и идти, куда шел. Потому что это конец. Такой нежный, сладкий конец… Каждую ночь Клара приходила в его сны и делала такие вещи, что… Люка чувствовал себя вшивым подростком с гормональным взрывом. А в душе или в чужих объятиях ловил себя на том, что исступленно шепчет ее имя. Дело принимало скверный оборот. И никак не получалось убедить себя в том, что ему плевать. Она влезла ему в голову и не желала уходить. В жизни каждого мужчины только один раз появляется такая Клара Лаго. Другой такой не может быть. И он навеки обречен искать ее в других, потому что она никогда не посмотрит на него, как на мужчину. Она всегда будет видеть в нем какого-то кривоного футболиста, который сбил ее на улице и раздавил ногой ее новую пачку «Richmond Cherry». Если, конечно, она вообще будет в нем кого-то видеть. Если, конечно, она вообще вспомнит о его существовании. Нет, он честно искал с ней встречи. Будучи в Барселоне, нагло заявился на съемочную площадку, где должна была работать Клара. Но только ее там не оказалось. Люка ждал ее час, другой, потом не выдержал и, ненавидя себя, подошел с вопросом к одной крикливой, явно осведомленной девице из группы операторов. — А кем вы ей приходитесь? — прокурорским тоном вопросила она, потрясывая перед его носом папкой-планшетом. — Вы ее брат? И она посмотрела на него взглядом, не поддающимся описанию. В общем, в предыдущий раз он видел такой взгляд у отца своей последней девушки, когда та притащила его на семейный ужин знакомиться с родителями. В комбинации с вопросом: «Кем вы работаете, где я мог вас видеть?», заявлением: «Я болею за «Реал» и демонстративной заточкой кухонного ножа этот взгляд значит: «Я бы тебя убил, но так просто ты не отделаешься». После того вечера этот взгляд больше не вызвал в нем желания залечь под тремя бронежилетами. — Да, я ее брат, — не моргнув и глазом, соврал Люка. Оператор издала сардонический смешок — казалось, чирикнула, — и невольно усилила свое сходство с растрепанным воробьем после драки. — Тогда информация специально для братьев, — вымолвила она, томным голосом выделяя последнее слово. В ее масляных глазках зажегся интерес. — Перед тем как пойдете к ней, обязательно зайдите в аптеку. Болеет ваша сестра, — объяснила девица с хитрющей усмешкой. Конечно. Она болеет. И он тоже. Это просто такая болезнь. Самая настоящая болезнь. От которой хотелось орать и бить кулаками стены. А болезни надо лечить, вырывать с корнем. Люка решил никогда и ничем более не напоминать себе о Кларе. Он убежит, словно от стаи голодных волков, просто оторвет от себя кусок и оставит его ей — на, пользуйся, сколько хочешь. Эта мысль помогала ему и поддерживала его как упаковка таблеток. И все было бы, наверное, хорошо, и он бы обязательно осуществил свой замысел, если бы не этот проклятый отель. Заезд всей сборной. Они расселялись по номерам. Дешам в холле читал им очередную лекцию на тему «Вам нихрена нельзя», Люка как обычно прилип к Гризманну, а тот смеялся и шепотом передразнивал вполне здравые тренерские директивы на пару с Жиру: — …Нельзя писать любовные записки хостес на регистрационной стойке! Нельзя ходить на ходулях! Нельзя стрелять из автомата! Нельзя открывать врата Ада! Нельзя прыгать на цветочных горшках по коридорам, играя в «СуперМарио»! — Нельзя облизывать электрические розетки! Нельзя сушить гетры в микроволновке на кухне! Нельзя не платить налоги! Нельзя засовывать в задницу… э-э… игровой джойстик! — Сука, Гризи! Мистер PlayStation мира, у тебя в башке вообще место свободное осталось? Или все ячейки памяти заняты, там полная серия «Mortal Kombat» по битам разложена? — Оливье проржался сильнее обычного, нечаянно совсем не по-оливьевски хрюкнул и заумно продолжил, когда к нему вернулся голос: — Что у нас дальше по списку, коллега? — Нельзя смывать последнюю туалетную бумагу? — в тон ему, убийственно серьезно, предложил Гризманн и картинно приподнял брови. Так, как эти двое, могли бы между собой говорить только антропологи, обсуждая загадочные обычаи дикого племени из юго-востока Африки. И тут у них одновременно стали такие лица, будто бы они думают о чем-то, понятном лишь им двоим. Они переглянулись и посмотрели друг на друга с самым торжествующим видом. — Нельзя пить воду из унитаза! — на весь холл одновременно выдали они и заржали, да так громко, что их гогот перекрыл смех всей сборной. Дешам скрестил руки на груди и что-то гаркнул. Похоже, никто не понял, что именно, но все тут же пристыженно затихли. Правду говорят, дружба — это когда тупые идеи приходят в две головы одновременно. —…А кто будет разводить хохотульки по любому поводу, — ласковым голосом завершал свою речь Дешам, — тот пойдет со мной — куда? — он чуть кивнул на последнем слове и улыбнулся широченной чеширской улыбкой, выразительно посмотрев на своих нападающих. — Э-э… по бабам? — задумался Жиру. — Бухать? — невинно предложил Гризманн. Они стояли в хохочущем кольце с таким лицами, будто только что выполнили свой гражданский долг. Ржали все, даже портье и главный врач — все, кроме тренера. Тот строго покачал головой. — Вас нужно изолировать друг от друга. В идеале, конечно, от общества, чтобы заразу не разносили, — он поджал губы, выдержал паузу и ответил на свой же вопрос: — Те пойдут со мной ко мне в номер и будут жить там под моим чутким садистским руководством. Без игровых консолей, Гризманн, и без порнографических журналов, Жиру, — расставляя ударения, отчеканил он. — Они будут вставать строго по свистку, как в армии, спать на раскладушках: один в ванной, другой в туалете — и пусть он только попробует там ночью закрыться! — есть и пить только то, что я скажу, собственноручно убирать весь номер, гладить мои носки: один только правые, другой только левые — и только попробуйте мне перепутать! — мазать мне перед сном пятки кремом и делать массаж ног — схему уже поняли, или вам нарисовать?! — голос Дешама невольно сорвался от напряжения, он прочистил горло и продолжил беспощадно спокойно: — И в общем выполнять все мои прихоти. На каждом его слове с их лиц все сильнее и сильнее стекали довольные улыбающиеся гримасы, точно их взяли и умыли растворителем. У Гризманна начал дергаться глаз. — Прямо все? — обалдели они, голоса у обоих резко стали ломкими. — Почти все, — милостиво объяснил Дешам, снова натягивая на себе привычный интеллигентский образ. — Для некоторых вы не подходите. Они снова переглянулись под всеобщий хохот, одинаково пришибленные и ошалевшие, казалось, их отлупили с особым садизмом — любимыми бутсами, — и причем одного только правыми, а другого только левыми… — Вы у меня еще после Европы оба знаете где? — и Дешам красноречиво рубанул себя ребром ладони по горлу, помолчал немного, потом, сочтя свои угрозы убийственными, переключился на другую тему. Жиру и Гризманн затихли на какое-то время, затем прыснули и снова принялись что-то тихо обсуждать. Они были непробиваемыми, и у них начисто отсутствовал инстинкт самосохранения. Настало время получать ключи от номеров. Люка кашлял в кулак, чтобы снова не засмеяться над этой парочкой клоунов, а потом его словно током ударило. Легкое летнее платье. Точеные, красиво изогнутые ножки. Хрупкие плечи под черной кожаной курткой. И волосы бегут по плечам словно водопад расплавленного шоколада. Дешам продолжал говорить что-то, Гризманн все сильнее дергал его за сумку, но все это куда-то испарилось, исчезло — мир сузился до одного-единственного пятна, и в этом пятне оказалась Клара Лаго, которая сначала хмурила темные брови и смотрела в пол, нервно поправляя куртку, а потом решительно ступила вперед, чтобы пожелать им удачи на чемпионате, обвела всю их толпу несмелым взглядом, и Люка на несколько мучительных мгновений столкнулся с ее черными, как у шиншиллы, глазами. Ему словно дали под дых. Это было нестерпимо и — холодно. Люка зябко повел плечами, глядя на белую легкую ткань. Весь холл и люди теперь казались ему очень-очень далекими, сердце стучало, как сумасшедшие, грудь вздымалась все сильнее, перетянутая жестким ремнем сумки. Казалось, если сейчас, сию же секунду, он не сбежит, произойдет нечто ужасное, как тогда, в Мадриде: он потеряется во времени, и все начнется по новой, точно и не было всех этих мучений, бессонных ночей и бесконечных километров работы над собой. Люка беспомощно посмотрел на Дешама, который все никак не мог заткнуться, в состоянии близком к отчаянию перевел взгляд на Клару, и его скулы плеснуло румянцем: она снова коротко взглянула на него, прежде чем вернуться к разговору с Дембеле. Они знакомы? Наверное. И Люке оставалось только смотреть, как она весело щебечет с ним, и скрипеть зубами. Нет, он совсем не чувствовал ревность, скорее дикое, неописуемое желание превратить эту задницу в кусок окровавленного мяса.[13] А тот, как ни в чем не бывало, смеялся и ненавязчиво крутил ее руку в своей. Твою мать. И еще она выглядела странно, почти неестественно, и все эти ее счастливые улыбки, раскиданные в разные стороны руки, рассыпчатый смех, которого он раньше никогда не слышал, редкий и заливистый. Не все девушки умеют так смеяться. А потом, когда Дембеле чмокнул ее в щеку на прощание… Нужно просто успокоиться. В конце концов почему они не могут быть старыми друзьями? Или вообще обычными знакомыми? Конечно! Он ревнует? Черта с два! Ему просто хотелось в качестве профилактики и снятия стресса хорошенько так врезать этому «чудо-мальчику»[14] по морде пару-тройку раз. Глупо даже думать, что это ревность. Люка залип и почти не моргал.Наверное, он выглядел как маньяк, потому что после Жиру с Гризманном приперли его к стенке и заставили выложить все… Оливье покрутил пальцем у виска и, не сдержавшись, прыснул: такая щенячья преданность Люки девушке, с которой он даже толком не разговаривал, рассмешила его. Антуан вначале присвистнул, состроив недоуменное лицо, а потом подбадривающе похлопал Люку по плечу. Как ему тогда показалось, они прореагировали вполне адекватно. И вот теперь чем это обернулось. Он смотрел на исписанную фотографию и чувствовал необъяснимый, почти детский стыд. Ему казалось, что она все знает. Знает, что сейчас, именно в этот момент он держит в руках ее снимок и внимательно разглядывает ее лицо. Знает, что во сне он видит ее в своей постели голой. Знает, что он мучительно краснеет от этих мыслей. В общем знает все. И поэтому он даже не мог посмотреть ей в глаза. Он бы и рад был не вести себя как баран, но нафантазированное разоблачение превратило его в трусливого — ссыкливого, как бы обязательно припечатал Симеоне, — школьника. Люка пытался, пытался снова… И каждый раз все его усилия с треском проваливались. Он закрывал глаза и видел ее. Всегда в чем-то темном, с накинутой на плечи кожаной курткой, всегда резкая, узкая, с плотно сжатыми маленькими губами и взглядом, стремительным, как молния, она бывало пролетала по коридору, стуча каблуками и словно лезвием полосуя воздух горьким, вишневым ароматом, от которого его кидало в озноб. При встрече с ними она вежливо и быстро улыбалась, все так же уносясь куда-то вдаль; Погба причмокивал ей вслед, Гризманн, по своему обыкновению, присвистывал (хотя он просто ненавидел каблуки), а Люка каждый раз с трудом подавлял желание выскочить, раскинуть руки и поймать ее на лету, как бабочку. Они сталкивались так каждый день, ровно до того момента, когда Люка получил эту проклятую травму. Теперь он мог довольствоваться лишь приглушенным стуком ее каблуков, потому что уже давно научился различать ее шаги, а она обязательно проходила мимо его двери… Они были почти что соседями. Один этаж, один коридор, один и тот же поворот налево под большим окном-розой. Разница всего лишь в две двери. Это просто финиш. Уехать в другую страну и поселиться в соседнем номере в отеле. Это как бросить пить и начать нюхать кокс. И ничего нельзя поделать с тем, что, просыпаясь среди ночи, Люка стабильно таращится в стену… а девушка в соседнем номере уже давно видит десятый сон и совсем не подозревает о том, что он ее любит. Да, он, Лукас-чтоб-его-Эрнандес любит ее, преданно, мать твою, любит, как старый, блохастый, подзаборный пес! Люка просто не узнавал себя. Если он и влюблялся в кого-нибудь раньше, то при встрече с «жертвой» никогда не смущался, не путал слова, не запинался, короче говоря, был чертовски уверенным в себе обаятельным парнем. Легко мог подмигнуть, потому что, черт возьми, был уверен, что тут же сорвет джек-пот в виде милого смущенного румянца. И эта схема ни разу его не подводила. Но Клара… Клара Лаго — это что-то совсем другое, новое и непонятное. Она бесцеремонно ворвалась в его налаженную жизнь, опутала его своим рассыпчатым смехом, отравила своими гребанными сигаретами! — и была такова. А он больше не мог плыть по течению. Он просто не представлял, что делать дальше. Как будто кто-то взял ластик и стер все до единой его мысли. Антуану и Оливье этого не понять. Веселые, безмятежные, они занимались своими проблемами, устраивали их окружающим, смеялись и совсем не подозревали, как ему на самом деле погано. Люка в последний раз посмотрел на фотографию и аккуратно положил ее на тумбочку. Подаренную коробку он решил спрятать под кроватью во избежание лишних неприятностей. Нарушение режима питания было второй причиной, по которой обычно раздувались ноздри Дидье Дешама. Третьей был Поль Погба. Первой — тандем Оливье Жиру и Антуана Гризманна. Люка чуть приподнял уголок губ и — тут же опустил. Ему до судорог надоело чувствовать себя ненужным, отравленным… сумасшедшим. И вот, в который раз он с грацией больного артритом страуса слезает с кровати, пытаясь рядовыми упражнениями вернуть себя, свой разум и тело к жизни. Мышцы ныли и, казалось, оскорбленно вопили, как пружины старой больничной койки, сердце выпрыгивало — вот-вот, забьется где-то под языком и шмякнется на пол. Он пинал свой мячик для мини-футбола, бегал кругами, стараясь отключиться от боли, отжимался и представлял, что здесь, прямо перед ним, на кресле сидит Симеоне — черный-черный, как рисунок тушью, нога закинута на ногу, ладони бьют по подлокотникам, лицо такое, будто съел вагон лимонов. Что бы он сказал? Как бы оценил люкины старания? Чего бы потребовал?.. — Мыло и веревку! — ответил в голове мрачный голос. —Как же ты достал меня, Эрнандес! Вперед, только вперед, не останавливаться! Раз-два… — Uno, dos, tres, cuatro, cinco…[15]С каждой секундой я все больше и больше хочу тебя убить! Беги, Эрнандес, беги, твою мать, беги так, как будто это последний раз в жизни! Вдох-выдох. Ну, ну же. Давай! — Ну что, месьё-ё, в моем личном рейтинге профессиональных футболистов вы скоро займете место каракатицы. Еще, еще немного! Нужно еще немного поднажать! — Поднажали, Эрнандес, поднажали! Если эволюция и технический прогресс прошли мимо тебя, поясняю: мяч не iPhone, а ты не макака! Что ты никак не можешь с ним поладить?! Мне нужна связка: мяч — нога, и никак по-другому! Главное не выдохнуться, не выдох… — Где динамика?! Где страсть?! Я не понимаю, ты что, умираешь?! — Я стараюсь, тренер! — Смотри, не перестарайся! Еще лопнешь! Удар, удар, еще один! Звяк! Черт! Похоже, он что-то разбил… — Голову ты себе разбил, Эрнандес! С кем ты вообще разговариваешь?! ТЫ ОДИН В НОМЕРЕ, ПОЛУДУРОК! Люка вскинулся и замер. Все стихло, даже кровь на мгновение перестала стучать в висках. Губы у него слиплись, язык распух и прилип к небу, во рту пересохло так, словно он вовсе никогда не пил, голова гудела, и ему было больно стоять, а вся правая нога как будто отсутствовала — на всякий случай он даже скосил глаза, чтобы убедиться, что она по-прежнему на месте. Это было так странно, точно он видел не свою ногу, а чужую. Люка повернул голову и понял, что стоит перед зеркалом. Бледный, растрепанный больше обычного, под глазами круги, какие бывают, когда не спишь несколько дней. Люка выглядел так, как будто его пожевали и выплюнули. Человек в черном стоял в зеркале напротив и хмурился, руки в карманах, угол рта расползается все шире. Ему захотелось закричать в голос, но не вышло. Люка дернулся. И на него в упор посмотрели ледяные, стеклянно-серые глаза Диего Симеоне. Наручные часы запищали. Пора пить таблетки. Симеоне в зеркале чуть наклонил голову на бок. Он стоял, засунув руки в карманы пиджака и широко расставив ноги, точно капитан на палубе пиратского брига, только черного платка на голове и не хватало. Писк пульсировал в ушах. «Что и кому ты хочешь доказать? Мне? Почему бы не начать с себя?» Люка обескураженно проморгался. И увидел свое перекошенное ужасом лицо. Тренера как и не было. «Мне нужно лечиться… Это уже слишком». Люка без сил упал на кровать. Матрас под ним раскачивался, как лодка на волнах, веки стали тяжелые-тяжелые, подушка под щекой обнимала, принимая его в свои мягкие, воздушные объятия. Мир кое-как начал восстанавливаться. Чтобы потом рухнуть окончательно и бесповоротно. Надежды не было. Он не знал, сколько времени пролежал так, полностью опустошенный и почти убитый. Здоровый и нездоровый одновременно. Он не умирал, его не собирали по кусочкам, но и играть он тоже не мог. И это было самым невыносимым. Люка совсем потерялся. Знал только, что в комнату робко пробрался вечер… и что не хочет никого видеть. Никого. Совсем. Поэтому, когда в дверь постучали, он даже не шелохнулся. — Если ты не Погба, уходи! Если ты Погба, сдохни! — рявкнул Люка, так и не сменив позы. Стук стих. Люка немного подумал, перевернулся на спину и вперился в потолок. Ручка повернулась, и дверь медленно-медленно, настороженно, отворилась. Полумрак комнаты дрогнул, точно в нем кто-то тоже взял и распахнул свою, особую дверь. И на самом краю светового конуса появились две темные фигуры, маленькая и большая, словно вычерченные серым карандашом на черной бумаге. Люка приподнялся, по глазам его тут же ударил яркий свет, сощурился и подтянул колени к груди, чтобы удобнее сесть. На пороге стояли Гризманн и Жиру, подсвеченные со спины желтым маленькими коридорными бра. При этом на лицах у них расписалось такое недоумение, что Люке стало как-то стыдно. Они молчали с полминуты и тупо пялились на него. Жиру опомнился первым. — Та-ак, — он привалился плечом к дверному косяку и скрестил руки на груди, — что у нас тут происходит в храме храпа и уюта? Гризманн, всегда готовый поддержать любую игру, коротко и быстро усмехнулся. — Какое-то сбивчивое блеяние, — он со значением поджал губы, поправил невидимые очки на переносице, а потом повернулся к Жиру. — Он чем-то болеет? — Да. Конченый, — тот покивал и лениво прищелкнул языком. — Знаете такой диагноз, доктор? И они снова одновременно уставились на Люку. На того самого Люку, который неподвижно сидел на кровати и переводил оторопелый взгляд с одного на другого. — Как вы себя чувствуете? — заботливо спросил Гризманн, хлопком соединяя руки в замок. Вид у него был до такой степени серьезный, что в другой ситуации Люка бы обязательно засмеялся. Сейчас же он против воли открыл рот. В такие моменты он всегда терялся и не знал, что ответить. Возможно, кто-нибудь сказал бы, что его подводит чувство юмора. К счастью, вопрос ему все же напомнили: — Конченый, как ты себя чувствуешь? — улыбочка Жиру была больше похожа на звериный оскал. — Спрашивают, — вкрадчиво пояснил он. Все замолчали. Далее последовала немая сцена. Люка смотрел на них, они — на него. Он сидел, они стояли. У Гризманна дергалась бровь, у Жиру подрагивали пальцы на руке, Люка не дышал. Он выдохнул только, когда они заржали в два голоса. А потом засмеялся сам. Напряжение сдулось, как проколотый воздушный шарик. — Привет, старик. Дерьмово выглядишь, — весело сообщил Гризманн — вернее даже простонал в попытках перебороть хохот. Он был вынужден почти полностью навалиться на Жиру, чтобы его не согнуло пополам. Первое отличие. — Ну, жить буду, — проворчал Люка, постукивая пальцем по лампе на прикроватной тумбочке. — В мире, здоровье и полной бесполезности. Он не знал, как нормально выразить радость от того, что они просто взяли и пришли в его камеру. Он почему-то резко забыл, что совсем недавно собирался подыхать в гордом одиночестве. Люка с готовностью пожал протянутую ему руку Гризманна и улыбнулся. Жиру захлопнул дверь и включил свет, заставив всех зажмуриться на несколько мгновений. Его плечи все еще немного подрагивали, то опускаясь, то поднимаясь от беззвучного смеха. — Ты, Эрнандес, тупой? — Оливье прошел к окну, выглянул на улицу, а потом облокотился спиной о подоконник, скосив глаза на Люку. Его лицо изобразило глубокую задумчивость. —Нет, не так. Ты тупой, Эрнандес! — вполне дружелюбно ощерился он. — А если бы там был Дешам? Ты бы и его послал? И они вдвоем снова засмеялись. Второе отличие. Люка осекся: об этом он как-то не подумал. «Привет, идиот, — уколол он сам себя, взбивая мятую подушку. — И почему у тебя всегда все через задницу?» И еще… Ни Гризманн, ни Жиру не смотрели на него так, словно он лежит пластом и умирает. Даже Погба первое время пялился исключительно в пол и был мрачный, как туча. Канте до сих пор не расстался с этой привычкой, чего уж говорить о Льорисе и о его фирменном взгляде «не бойся, я с тобой». Хоть раз, но все на него так посмотрели. Все, но не они. Они никогда не спрашивали, нормально ли все с ним, сильно ли болит, надолго ли это, чего сказал Дешам. Никогда. Ни единого раза. Единственный вопрос «Как ты?» или «Как ты себя чувствуешь?». И никаких комментариев к ответу. Все. Третье отличие. Наверно, поэтому Люка и был им рад. — Да, — цокнул Гризманн, заламывая руки за голову, — посылать главного тренера национальной сборной – плохая примета. Это я тебе как человек, которого отстраняли, говорю. — Можно подумать, отстранили тебя из-за этого, — со смешком заявил Люка, критически выгнув бровь. Гризманн молчал какое-то время. — Ну-у, — протянул он задумчиво, — факт отстранения должен был придать солидности моим словам. Они снова рассмеялись. Жиру привычно скрестил руки на груди и закинул назад голову, еще сильнее откинувшись на окно. Люка, как кот, фыркал носом от смеха и смотрел на них по очереди, то на одного, то на другого. Он даже не сразу почувствовал, что тяжелая ладонь Оливье в знак приветствия похлопала его по плечу. Жиру мотнул головой, снова складывая руки на груди, и с его мокрых уложенных волос на одеяло упало несколько душистых капель воды. — Признавайся, Эрнандес, скучал по нам? Мы вот скучали по твоей кислой мине. Можем даже слезу пустить, но, думаю, ты и без этого нам поверишь. Люка не сдержал улыбки. Он никогда не встречал более странной парочки друзей, чем эти двое. Высокий бородатый Жиру с вечной гримасой безграничного самомнения на лице, небрежный, скучающий, как наследный аристократ, и показушно самоуверенный. Маленький стриженный Гризманн с грустными глазами и обаятельной улыбкой, в чем-то очень скромный, бесконечно подвижный и не по-человечески стойкий. По всем законам жизни они должны были сцепиться на первой же совместной тренировке. Но кто-то сверху решил все иначе. И обеспечил Дидье Дешаму головную боль на черт-знает-сколько лет вперед. Поодиночке каждый из них был очень даже адекватным человеком, не без заскоков, конечно. Но кто из нас по-своему не спятил? У Жиру были вечные тёрки с женой, и об этом знала вся сборная, весь тренерский штаб и весь медперсонал. Согласитесь, трудно не заметить, когда спокойно нарезающий круги по стадиону человек вдруг резко останавливается, срывает с уха гарнитуру и начинает орать в динамик: «Послушай сюда, дорогая! Прекрати совать свой прелестный нос в мои дела! А то вдруг мне захочется его оторвать!» или «Нет, мы не поссоримся! Потому что мы уже поссорились! Но не из-за твоей долбанутой матери! А из-за того, что ты, любимая, редкая стерва!». Оливье был слишком вспыльчивым и гордым, его жена — слишком настырной и ревнивой, он ловил странный кайф, назло ей заигрывая с каждой юбкой, ей нравилось предъявлять ему претензии. Короче говоря, они не могли сосуществовать в мире и согласии. Мексиканские страсти семейства Жиру уже давно прочно вошли в раздевалку французской сборной и, если верить Дешаму, действовали на игроков разлагающе. У Гризманна проблем с женой, слава богу, не было. Зато это с лихвой восполняло отвратное чувство юмора, страсть к розыгрышам и какая-то-там стадия игромании, которую он сам себе диагностировал. С джойстиком в руках он становился просто непобедимым, играть с ним отказывались, и Люка все реже и реже видел его улыбку под хэштегом «когда_натянул_всех_в_«FIFA». Если говорить по существу, любимым увлечением Гризманна были видеоигры, а постоянным хобби — попытки бросить видеоигры. А там и до проблем с женой было не долго. Но если они сталкивались вместе… Хруп! Хруп-хруп! — Какого?! Под ногами у Жиру что-то хрустело. Он замер, посмотрел вниз и с недоуменным видом поддел носком кроссовка приличный осколок стекла. Подошедший к нему Гризманн присел на корточки, смахнул с большого куска мелкое белое крошево и поднял осколок на свет. Тускло-желтый, с узором-гравировкой. Подозрительно похожий на… Они втроем одновременно задрали головы. «Вот, что я разбил», — вспышкой пронеслось в мыслях Люки. На шикарно-безвкусной дворцовой люстре не хватало одного плафона. Класс. — Воу-воу, ты объявил войну стеклодувам? — Жиру, посмеиваясь, принялся скрести подошвой по прикроватному коврику. Стеклышки запрыгали по паркету. Как бисер рассыпался. — Давно пора, — коротко отозвался Гризманн, бросил осколок в общую кучку и поднялся, отряхивая руки о задние карманы джинсов. Люка и Оливье синхронно обернулись на него. — Что? — он удивленно приподнял брови и вперился в ответ. — Мне одному кажется, что эта профессия изжила себя? Люка закатил глаза к недобитой люстре. Выпустил воздух, сложив губы трубочкой, на секунду зажмурился. — И я скучал по вам, ребята, — и пусть на него обрушится весь матерный запас Симеоне, если это неправда. Знал бы от тогда, во что все это выльется. Гризманн и Жиру были как карбид и школьный толчок: по отдельности терпимо, даже почти безвредно, но вот вместе… Это взрыв атомного реактора. После которого еще надо с неделю проветривать весь этаж. А Люка отлично знал, о чем говорил. В свое время он неплохо соображал в химии. Химия и физкультура — два единственных предмета, по которым в школе он был стабильно аттестован. С остальными как-то не срослось. Да и, впрочем, не могло быть по-другому, когда ты прогуливаешь по полсеместра. Нет, нельзя было сказать, что Люка ничего не вынес из этого пристанища науки — пару библиотечных книжек (они до сих пор пылились где-то на верхней полке шкафа в его старой детской комнате) и стол для пинг-понга, который они с пацанами вытащили на улицу через окно, чтобы было веселее на переменах. А так, все свое время Люка проводил либо на тренировках, либо с Луиджи — он учился на несколько классов старше, боготворил Зинедина Зидана, сидел на кокосе, почти как Марадона, и был просто хорошим парнем. С его природным талантом у Луиджи были все шансы стать выдающимся футболистом, если бы он не гробил сам себя и в конце концов не отсидел по малолетке. Тогда они часами могли спорить, какой клуб круче, читать интервью разных игроков и гонять мяч. За каких-то три месяца Люка очень сильно вытянулся и окреп. Решающим фактором, наверное, все-таки стали те самые футбольные игры с Луиджи… ну и всякие другие игры с его сестрой Лиз. Понятное дело, что ему в те года сильно доставалось от матери. Люка до сих пор не любил вспоминать о школе. Он был убежден, что школа ломает детские судьбы. До шести лет Люка был абсолютно счастливым человеком, а потом что-то пошло не так и — бац! — в школу. Школьником он был счастлив только в те минуты, когда сбегал прямо с уроков на матч, или, когда представлял, как учитель французского сваливается в канализацию. — «…как вы можете бегать так далеко друг от друга! Не оставляйте слишком большое пространство! Мне нужна стена, а вы — сетка! Если хотя бы один австралиец пробьется внутрь, можете попрощаться с инициативой на оба тайма!» Он серьезно? Какая инициатива? Это Австралия. Австралия, а не Аргентина! — похоже, Жиру, как недавно Варан, все это время жаловался на Дешама. — Съешь что-нибудь, Оли, полегчает, — миролюбиво предложил ему Люка. Жиру нахохлился, Гризманн прыснул, не отрываясь от экрана телефона, — он лежал поперек кровати, удобно вытянув ноги на кофейный столик, и мужественно пытался читать собственное интервью. — Не смешно, — огрызнулся Жиру. — Я бы посмотрел на вас, поживи вы в одном номере с тренером! — Ну да, драма «Оливье Жиру и ящик пива» закончилась именно этим. Оказалось, что Дешам не бросает слов на ветер. — Ты только на тренировке это слушаешь, Гризи, а я — Каждый. Долбанный. Вечер! Перед. Сука. Сном! Все слова сопровождались сильными ударами мяча об пол. Люке казалось, будто Жиру стучит мячом не об паркет, а об его голову. — Оли, ты сейчас захлебнешься соплями, сколько можно? Смотри на вещи позитивнее, — Гризманн немного помолчал, пальцем перелистывая страницу. — Ты теперь особа, приближенная к императору! — с благоговейно-дебильным видом пропел он и тут же захохотал на пару с Люкой. — Я почти завидую! — Эрнандес, пни его! — Жиру так крепко сдавил мяч руками, точно он был головой Гризманна. — И прекрати ржать! Люка послушно зажал рот ладонью. Но смех все равно плевками просачивался наружу. — Серьезно, Оли, это же ненадолго, — Антуан снова уткнулся в телефон. — Еще пара каких-то жалких дней, и мы благополучно свалим отсюда… Клац. Эти слова как молоточек ударили по сердцу Люки, и мучительная судорога пронеслась по всему телу, достав даже до ногтей. Смех оборвался, как будто его выключили. Секунда прострации — и действительность свалилась на него откуда-то с потолка. Бух! Бух! Бух! Точно люстра над головой сорвалась с патрона и грохнулась вниз, вдогонку за своим уже разбитым плафоном, разлетелась вдребезги, похоронив его под стеклянным покрывалом. Боже, как он мог забыть?! — …в это, как его, Космóво… — Кострово, — ломким голосом поправил Люка. Жиру, больше похожий на лиловое пятно, метался где-то слева. — …да, именно туда, — небрежно согласился вдруг ставший очень далеким голос Гризманна. Очевидно, он не видел большой разницы. —…не такая… уж… жертва… отпразднуем… возвращение… мир адекватных… — Люка дернулся и больно приложился затылком о быльце. — И да здравствует анархия, — явственно услышал он. Небольшая пауза. — Ты в курсе, что Дешам, оказывается, большой поклонник нашего творчества? — Жиру слегка подкинул мяч над головой, принял на плечо, пропустил вниз по руке, потом колено, носок ноги — и снова вверх. Отскок, и мяч упрыгал куда-то к дивану. — Откуда такая теория? Люка молча обнял подушку, прижав ее к груди, как маленький ребенок, проснувшийся среди ночи от кошмара. Жадными глазами он смотрел под диван, откуда нахально выглядывал беленький резиновый бочок. — Не теория, а факт, Гризи. Иначе, как ты объяснишь это? — Жиру отклеился от подоконника и прошел к Гризманну, попутно вытянув из кармана свой мобильник. — Что именно? — уточнил Гризманн, не отрываясь от интервью. Жиру точным движением вырвал телефон у него из рук и бросил на одеяло рядом. Антуан сощурился, одним выражением глаз давая понять, что обычно случается с людьми, которые так ведут себя с Антуаном Гризманном, а потом вздохнул и вкрадчиво молвил: — Ну хорошо, я слушаю тебя, сын мой. — Я тут недавно наткнулся на наши личные дела… И не смотри на меня так! Я нервный, неуравновешенный человек, — предупредил он, заметив красноречивый взгляд друга — «ага, ага, знаем мы, как ты наткнулся». — А там тетрадка вложена, а в ней все наши косяки, как в архиве долбанного участка, только снимков на фоне ростовой линейки и не хватает! Хотя зачем я вообще рассказываю? — и Жиру выразительно потряс телефоном. — Что успел, сфоткал. Так сказать, из раннего, — иронично оскалился он, сверкнув острыми клыками, кашлянул в кулак и зачитал: — «Гризманн, Жиру и Погба. На спор заставили арбитра сделать татуировку нецензурного содержания», — он убрал экран от лица и драматически заломил брови. — На спор. Заставили. Что за ублюдская формулировка?! Но нетерпеливый Гризманн его уже не слушал: — Дайка посмотреть! — развеселился он, выхватил мобильник и уселся. — «Гризманн и Жиру. Принесли на тренировку бутылку виски». «Виски». «Виски». «Виски», — он быстро-быстро перелистывал фотки, а потом хмыкнул и поднял голову, чтобы посмотреть на Жиру. — Черт, что за хрень была с нашей фантазией? — У тебя всегда хрень с фантазией после того, как ты нажираешься, — фыркнул тот. — О, а вот и твой приватный танец в кабинете психолога, ха! — мысли Гризманна как обычно уже утекли в другое русло. — Славное было время. Любимый четырнадцатый год. — Подожди-подожди, — Люка, чтобы отвлечься, решил включиться в беседу и заерзал в попытках заглянуть в экран, — это поэтому она всегда спрашивает, как у тебя дела? И он с ехидным смешком взглянул на Оливье и мгновенно наткнулся на ответный не слишком-то добрый взгляд. Гризманн рассмеялся, а после одобрительно похлопал Люку по здоровой ноге. Матрас под ним прогнулся и заскрипел, как будто тоже присоединяясь к общему веселью, — Антуан в порыве вдохновения спрыгнул на пол, и теперь его было не остановить: — Дешам просто как малолетняя фанатка. «Дорогой дневник! Сегодня Гризманн и Жиру снова подсыпали слабительное мне в чай. Я пишу эти слова, сидя на унитазе и высирая радугу, по моему лицу катятся слезы радости. Должно быть, они меня любят!». Готов поспорить, там на последней странице должна быть фотка Оли в трусах. И он, явно довольный собой, плюхнулся спиной на диванчик. Люка наблюдал за ним, приподняв уголок губ, и хмурился, но больше для виду: из его рта то и дело вырывалось сдавленное, старательно удерживаемое фырчанье. — И кто после этого конченый? — он трагически вздохнул и поднял вопрошающий взгляд к потолку. — Как можно было до такого додуматься? Слабительное. Дешаму. Я чего-то не понимаю, да? — Я образно, — Гризманн вскинул руки в защитном жесте, удобно перехватив корпус телефона пальцами. — Не подсыпали мы Дешаму никакого слабительного. Очень категоричный ответ. Люка почти засмеялся. А потом вспомнил, как они практически всей сборной не ходили в душ перед матчем с Колумбией, потому что у Льориса был «стафилококк». — Нам еще нужны места в стартовом составе, — Гризманн легонько пожал плечами, а затем коротко прыснул в кулак. — Да-да, все это очень смешно, я и сам ржал долго, вот только есть одно «но», — Жиру наблюдал за ними без улыбки. Его взгляд отражал сосредоточенную мыслительную работу. — Не думаю, что старина Дидье этой книжечкой перед сном балуется. — А когда балуется? — аккуратно поинтересовался Гризманн, принимаясь вертеть мобильник пальцами. — Никогда. И вообще отдай мой телефон! — Жиру требовательно выставил ладонь, его бородатые щеки чуть подрагивали от напряжения. Когда Гризманн с больно-надо-видом протянул ему заветный сенсор, он быстрым движением сунул его в задний карман и прерывисто выдохнул. — Хорошо, давайте по-другому. Я сомневаюсь, что рано или поздно наш новый главный, какой-нибудь гнусавый несостоявшийся в жизни говнюк, не унаследует эту криминальную картотеку, понимаете? Люка, в грехах которого числились только полетавший из окна стол для настольного тенниса и раздолбанный сортир, внимательно следил за реакцией Гризманна. Тот закинул ногу на ногу и вытянул шею, положив затылок и раскинутые руки на мягкую спинку. — Было бы забавно посмотреть на его лицо в этот момент, — без особого выражения вымолвил Антуан, согнул одну руку в локте и подложил ее под голову.Наблюдательный Люка догадался, что он незаметно ощупывает пальцами выступающие позвонки. Похоже, у него снова начинала болеть шея. Верный признак того, что на следующей матче он будет потерянно слоняться где-то в четырнадцатой зоне,[16] пытаясь словить чертову удачу… Жиру навис над ним — очень похоже на Симеоне, — той самой статуей волевого, скуластого неодобрения. — Оно тебе надо? — окрысился он, смерив друга тяжелым мрачным взглядом. Гризманн страдальчески поморщился, но дело скорее всего было в шее. — Или ты правда думаешь, что Дешам на старости лет решил заделаться нашим личным биографом и выпустить, чтоб ее, книгу? Нет, не так, он собрался вывесить всю ту неведомую хрень, которую мы творили, на тренировочной базе, на стены около наших комнат? Чтобы мы проходили мимо и шарахались. Чтобы все проходили мимо и шарахались, — Оливье явно несло, Люка иронично изогнул бровь, представив эту стену почетного лузерства. — И чтобы у каждой хрени было свое название. Я честно не знаю, зачем ему это, но, согласись, «День взятия Бастилии, на который Гризманн облевал Жиру» звучит круто и… — Можешь наклониться, Оли? Я бы вытер тебе нос, — оборвал его словесный понос Антуан. Этого Жиру уже стерпеть не мог. — Другого такого понимающего Дешама не найдешь, — припечатал он и недобро ухмыльнулся. — Забавно будет вылететь отсюда к черту, а?! Люка больно закусил губу. Внутри у него что-то натягивалось, натягивалось и натягивалось — казалось, вот-вот порвется… Повисла тишина. И ни Гризманн, ни Жиру не торопились ее прерывать. Тема национальной сборной была болезненна для них обоих. Обидный проигрыш немцам на прошлом мундиале и еще более обидное второе место на домашнем Евро не позволяли ни одному, ни второму сидеть на попе ровно и жрать славу большой золотой ложкой. Внезапно Гризманн поднял взгляд и посмотрел прямо перед собой. В его вечно грустных глазах что-то сверкнуло, как будто там щелкнуло по зажигалке. — Да ты просто ссышь, Оли, — вкрадчиво молвил он. Жиру вскинулся, точно его отпружинило от пола. Люка впервые заподозрил, что они знают что-то, неизвестное ему. Гризманн рывком поднялся и хлопнул дверью туалета. Пожалуй, только он мог вот так уйти безнаказанным после подобных слов. Антуан всегда был храбрее, зато Оливье развязнее и увереннее в себе. И далеко не известно, какое качество ты первым мысленно окрестишь смелостью. Свою первую встречу с Оливье Жиру Люка считал показательной. Благо, произошла она не так давно, чтобы потускнеть в его памяти, как та же встреча с Гризманном, например. Он был тогда многим младше и совсем не обращал внимания на детали и чужой внутренний мир, потому при всем желании сейчас не смог бы вспомнить, как именно это произошло и что сказал ему Антуан Гризманн, который был тогда для Люки просто именем на синей французской футболке. Теперь прошло уже несколько лет, они успели стать друзьями, не такими закадычными, конечно, но Антуан никогда легко не сходился с людьми.С Жиру же ситуация обстояла совершенно иначе. Люка как сейчас видел тот день. Это была его первая тренировка в сборной. Стояло раннее, чуть темное утро, игроки негромко и сонно переговаривались между собой. Перед входом на тренировочную площадку слабо и таинственно улыбался фонарь, через какие-то несчастные десять минут он должен был совсем потухнуть. Люка волновался. Они с Дешамом стояли под этим фонарем: он объяснял Люке стратегию тренировок, а потом у него неожиданно зазвонил телефон, и Дешам умчался куда-то вглубь подтрибунных помещений. Главный тренер еще вчера успел представить второго игрока «Атлетико» в составе национальной сборной, но мало с кем из новообретенных товарищей Люке удалось перекинуться хоть парой слов. И вот, он стоит у кромки, совсем растерянный, и смотрит на лица, которые раньше ему доводилось осознанно видеть лишь на другой стороне поля перед стартовым свистком. Или вообще только на экранах. Теперь они одна Команда. Люка скрепя сердце в полном одиночестве ступил на газон: все уже давно вышли и рассредоточились по площадке. Каждый занимался чем-то своим, тренировка получалась свободной. Жиру сразу же бросился в глаза — второй человек, стоящий в воротах. Он разговаривал с Льорисом, периодически прерываясь и выкрикивая какие-то команды. Люка, не будь дураком, тут же решил, что Оливье Жиру сегодня замещает тренера. Он выпрямил спину и молча двинулся к штрафной площадке, остановился, замерев напротив прямоугольника ворот. Жиру повернулся, прервавшись, и на мгновение исказил губы в ассиметричной усмешке. — Новичок? У Люки в общем-то всегда был довольно острый язык, но в этот раз что-то заставило его всего лишь кивнуть, поджав губы в приветственной улыбке, и по-мальчишески приподнять плечи. Жиру откинулся на штангу, как благородный граф на старинном портрете — на спинку роскошного кресла. Подумал, глядя на Люку горько и недоуменно, как на большое жизненной недоразумение. — Иди вон, мячи подавай, — наконец величественно махнул рукой он — король, отпускающий трубочиста. И еще перед тем как заговорить с Паваром так обезоруживающе нагло улыбнулся, что не оставил даже шанса возразить. Подавать мячи? Он, твою мать, серьезно?! — ? Застывший, как гвоздями прибитый, Люка подавился собственным возмущением. А потом, поддавшись первому порыву, выхватил у Павара мяч и с ноги запустил им по воротам. Он сделал это прежде, чем осознал, где находится и что делает. И сам охренел. Больше него охренел только Жиру. Свистящий, закрученный снаряд пронесся в жалких сантиметрах от его лица, прежде чем с глухим хлопком впечататься в сетку. Кто-то засвистел. В штрафной площадке заискрили молнии. Жиру, как ни странно, не стал орать на него и устраивать разборки на тему, какого черта он творит. Нет. На лице у него мелькнула тень удивленного уважения, вот только ярко-голубые глаза недобро сузились. Жиру дал понять, что, как бы ему он ни оценил удар, такого он не прощает. Люка по-прежнему стоял напротив, как парализованный, и прикладывал все усилия, чтобы не отвести глаза. Так, с обоюдного публичного унижения началось его знакомство с Оливье Жиру. И неизвестно, что могло бы случиться, если бы не негласное покровительство Гризманна, под которое Люка попал в первый же день. Гризманн, его одноклубник, старший товарищ, чертов пример для подражания и… лучший-друг-мать-его-Оливье-Великолепного! В это просто не хотелось верить. Лично у самого Люки лощеная физиономия Жиру с ресницами, как у последней шлюшки, тогда вызывала страшное желание съездить по ней чем-нибудь тяжелым. Потому как павлин Жиру умел действовать на нервы, если хотел, конечно. В такие моменты он становился просто невыносимым — желчным, язвительным и самоуверенным больше обычного. И здесь проклятая травма сыграла свою роль. Люка помнил… Вначале был шок. Отвратительное состояние из смеси необъяснимой эйфории и полного отрицания. Он не верил врачебному диагнозу, все казалось ошибкой или дурацким розыгрышем, который вот-вот должен закончиться. Боли не было. Потому что он ее не чувствовал. Потому что он не чувствовал ногу. И не замечал этого.Звериная ярость швыряла его от стены к стене, колотила лихорадочной дрожью почти нетронутую бутылку вермута в его руках. Он практически начал крушить собственный номер. Из зеркала на него смотрел человек, который, казалось, еще немного — и тронется: пальцы бьет тремор, пот на висках и лбу, глаза пустые и дикие. И он говорил-говорил-говорил, иногда его голос падал до несвязного бормотания, иногда громыхал и отскакивал от окон. В этот момент единственным верным решением ему казалось напуститься на Жиру, взбесить его, как быка, до пелены перед глазами. И Люку несло, это было словно вдохновение или прозрение с выше, упоительное состояние перед вышесредней дракой. Закончилось все тем, что Жиру вжал его в стену, бешено сверкая глазами, и между ним и Люкой снова затрещали молнии, как на первой тренировке. — Чувствую, ты уже хочешь мне врезать? — Люка хищно улыбнулся. — И не мечтай, — выплюнул Жиру, схватил его за воротник, как щенка — за шкирку, и встряхнул. — Я не собираюсь драться с тобой, чтобы ты мог выпустить пар. Усек? В тот день Люка зауважал его. Такой вот парадокс: намереваясь посраться окончательно и бесповоротно, он неожиданно обрел друга. Сейчас Жиру, в темных джинсах и выглаженной фиолетовой майке, сидел на корточках и сердито зашнуровывал кроссовок. Гризманн по-прежнему торчал в сортире. Люка залез рукой под кровать и не глядя извлек из коробки первую попавшуюся бутылку. Как оказалось, колы. — Пить будешь? — Давай, — он, не отрываясь от своего занятия, согласно мотнул головой. Люка бросил ему бутылку, и Жиру легким и одновременно настолько сильным движением руки перехватил ее, что пластик оскорбленно затрещал. Шум воды за стеной стих. — Ты можешь просто избавиться от тетрадки, если так волнуешься, — ненавязчиво предложил ему Люка. — Выбрось ее в окно, не станет же Дешам все переписывать заново? Он просто не вспомнит. Жиру передернул плечами, не поднимая взгляда от шнурков. — Именно, — проворчал показавшийся из-за двери Гризманн, согласившись Люкой. И они вдвоем одновременно уставились на Жиру. — Может, оно вообще все как-нибудь само рассосется. — Старик, мы с тобой четыре года дружим, — скепсиса Оливье было не занимать. — У нас хоть раз что-нибудь само рассасывалось? И почему Люка уверен, что нет? Жиру поднялся и вдруг заходил туда-сюда по комнате, прихватив с собой колу. — Я не волнуюсь, — открытая бутылка зашипела и запенилась, он сделал несколько крупных глотков. — Я просто удивлен, понятно? Не по-хорошему, конечно. И хватит об этом! — Оливье резко оборвал беседу, которую сам же и начал. — Все! Это не имеет ровно никакого значения! Особенно… — он вдруг осекся и замолк. Жиру почти незаметно, но совершенно хищно сузил глаза, глядя на Люку, и по его губам медленно расползлась коварная улыбка. Этот радостный плотоядный оскал Люке совсем не понравился. Он насторожился и взглянул в сторону Гризманна — тот как ни в чем не бывало волок радиоприемник к приглянувшемся диванчику. — Кстати, забыл спросить, как тебе наш подарок? — уже другим, небрежным тоном поинтересовался Жиру, продолжая мерить шагами номер. В паре метров перед ним лакированной резьбой поблескивала прикроватная тумбочка. Люка скосил взгляд и понимающе усмехнулся. Все ясно. Фотография. — Неожиданно. Если бы вы еще не сожрали пиццу, я бы описался от умиления, — Люка сделал вид, будто не понимает, о чем конкретно речь. — Ведь жрали всеми, я прав? — он оглядел их с мягкой улыбкой, но внутри у него все сильнее и сильнее закручивалось напряжение. Это же Жиру и Гризманн! И это именно их косяки (ну и иногда косяки Погба) записывает Дидье Дешам! Оливье ответно улыбнулся. Вышло натянуто и отстраненно, как будто в этот момент он думал о чем-то своем. — Неужели тебе мало? — он перекатился с пятки на носок, развернулся обратно и с привычной ехидной ухмылкой через плечо взглянул на Люку. — Жрачка — это, конечно, круто, но ты перестанешь нравится своей Кларе, если будешь выглядеть так, как будто проглотил мяч. Оливье понимал, что это удар ниже пояса, но ему сейчас было трудно обуздать раздражение. А он все еще был раздражен. Люка же ожидал чего-то подобного, поэтому никак не прореагировал. — Надеюсь, я буду нравится ей помятым и бухим, потому что у меня такое чувство, что, если сейчас не выпью, я просто сойду с ума, — он расплылся в безрадостной кривой улыбке. — Так хотя бы буду лежать в блаженном алкогольном сне. — Угу, а потом начнутся глюки, — Гризманн сделал большие страшные глаза и значительно покивал, машинально закусив губу. Он сидел на диванчике, скрестив ноги в красных кедах с грязно-белыми носами по-турецки, и перебрасывал мяч с руки на руку. Иногда он останавливался, чтобы тыкнуть какую-нибудь кнопку на радиоприемнике — тот хрипел и заходился тихим кашлем, пытаясь выкашлять из себя хотя бы какую-нибудь волну, и Гризманн всякий раз страдальчески морщился, когда его обдавало очередным хрипом. Еще один переброс, и он крутит рычажок. — Уже начались, — кисло сообщил Люка, не без интереса наблюдая за его усилиями. Приемник начал выплевывать слова и снова зашипел. — Да ну? И как поживает королева Марго? — оживился Жиру. — Давно ее не видел. А какая женщина! — картинно вздохнул он, вытащил стул и оседлал его, положив руки на спинку. Кола вспенилась и забегала от стенки к стенке. Гризманн тихо прыснул. — Или у тебя глюки породнее будут? С испанским колоритом? «…как сообщили синоптики… Макхр-хрон… наши замечательные рецепты… только на канале "СпортсНьюрррр…» Гризманн раздраженно закатил глаза, яростно щелкнул очередной кнопкой и в который раз взялся за ручку. Все свои манипуляции он совершал чисто хаотично, и Люка все никак не мог понять, почему эта штуковина работала только у него одного. По логике вещей она уже давно должна была развалиться. Тык! Тык! ЩЕЛК! Гризманн продолжал свою войну с радиостанциями. Ему бы куда проще жилось, если бы не преследовавшее его близкое к фетишу желание послушать то же, что и местные. — С уругвайским, — будто бы мимоходом поправил Люка. — Я видел Симеоне. Эта фамилия протиснулась между его губами, вылетела птицей — и разбилась об пол. На мгновение всё затихло, казалось, что даже приемник зафырчал тоном тише. Они молча переглянулись, а потом захохотали в три голоса. Гризманн по обыкновению присвистнул, от обилия эмоций у него соскочила рука, настройки сбились, и его с головы до ног окатило оглушительным кашлем. Он грязно выругался. — И что говорят? — после минутной паузы светским тоном вопросил Антуан, убавив громкость до минимума. Так обычно спрашивает аристократ, уютно развалившись в кресле-качалке и закуривая трубку, у другого аристократа — с газетой «Times» в руках. — Это же Симеоне. Что он обычно говорит? — Люка повел плечами с видом «В чем вообще вопрос?». В эту минуту он понял, что они совсем не так восприняли его слова, что он сам невольно придал им вид шутки. И смеялся по привычке, потому что привык с ними смеяться, так, точно они были героями старых французских комедий. Сейчас он вдруг твердо уверовал в то, что это и была на самом деле шутка и что он никого не видел. — Орал, ругался, разочаровывался, — перечислил Люка, прочесав руками волосы на висках и задев чуть оттопыренные уши. — Я узнал о себе много нового. Как обычно, короче. — Перлы Симеоне… Обожаю… — Гризманн блаженно закатил глаза, после чего с готовностью вскочил на ноги и, насупив брови, вытаращив глаза и встав в позу, действительно стал очень похож на Диего Симеоне. — «Прежде чем ваш карательный отряд, — гаркнул он, по-тренерски понизив голос, — начнет свои бесчинства на вверенной мне территории, хочу напомнить наше самое главное правило: вы пришли в человечество не для того, чтобы заставлять меня бросаться на людей, пусть и у вас нормально получается только это!». — Не-е, — Люка, посмеиваясь, покачал головой, — мне больше нравится «Гризманн, что ты прыгаешь вокруг него, как баба на концерте Иглесиаса!». — Эй! — показательно возмутился Антуан, независимо сунул руки в карманы джинсов и даже спину выпрямил. Люка громко фыркнул, дернув уголком губ. — О-о, — с гаденькой улыбкой включился Жиру, оперевшись локтем о спинку и положив подбородок на кулак. — Кому-то не нравится твой стиль передвижения вприпрыжку? Ну что вы, наша малышка просто хочется показаться выше, чем она есть на самом деле! Что такое, принцесса? Преждевременный климакс? — Иди нахрен! — улыбнулся Гризманн. Сделав вид, будто снова возвращается к своему приемнику, он на ходу сдернул подушку с дивана и, совсем не прицеливаясь, с силой запустил ею в Жиру. Тот даже среагировать толком не успел, как ему в лицо влепился мягкий плюшевый кругляш. И теперь отклеивался, падая вниз с непередаваемым чмокающим звуком. Жиру старательно отплевывался и мотал головой, а Гризманн с картинным довольством поправлял свой вывернутый карман. Лучший бомбардир Евро как-никак… Оглушительно чихнув напоследок, Жиру свесился вниз со стула, поднял подушку и метнул ее обратно в Гризманна, но тот, изловчившись, закрылся другой подушкой, как щитом. — Лузе-ер! — хрипло пропел он. — Самоудались! Гризманн опустил подушку к подбородку и показал ему свое фирменное «L». — «Жиру, прекращай дефилировать по полю! Ты на футбольном матче, а не на модном показе!» — по-дешамски кривляясь, ввернул он. Оливье в ответ послал другу смачный воздушный поцелуй, который каким-то образом перетек в неприличный жест. Какое-то время Гризманн никак не реагировал — в последний раз размял шею, чуть приподнял брови. Люке всегда становилось немного не по себе, когда в его грустных глазах зажигались эти хитрющие «черти» и он становился до смешного похож на свою маленькую дочь. Обычно это означало, что нужно сию минуту же бежать куда-нибудь подальше и искать укрытие. Вот и сейчас, Антуан Гризманн выглядел так, как будто перед его носом помотали новой погремушкой, и Люка всерьез начал беспокоиться за Оливье. А потом… Завязалась нешуточная драка. Они принялись с воинственными воплями мутузить друг друга подушками, перепрыгивая через диванчик, люкину кровать и стулья. В ход пошла даже бутылка с колой — пролетела как стрела, пробкой вперед, заставив Гризманна пригнуться. — Брось, Оли! Лузер — звучит гордо! — Отмороженный ты, Гризи, отмороженный! И вообще, — Жиру чуть притормозил с активным наступлением и так и замер, подняв руку, —пуделем ты мне больше нравился, — вдруг признался он серьезно. — Ты был похож на молодого Ришара. Та половина лица Гризманна, которая выглядывала из-за подлокотника, приняла несколько обалделый вид: ее владелец явно не рассматривал свой имидж в подобной плоскости. Впрочем, она тут же спряталась, потому что Жиру послал очередной снаряд. — О’кей, 1:1! Это был бой насмерть. Оливье словно рыцарь-крестоносец замер на своем конце кофейного столика неподвижной глыбой, и каждый его бросок был как замах двуручным мячом — сильный, твердый и даже казалось, что смертоносный. Зато Антуан был будто фехтовальщик — быстрый, легкий, стремительный, злосчастная бутылка, которую он поднял с пола и все никак не решался запустить обратно, мелькала у него в руках, точно рапира; он больше уклонялся, чем «отстреливался», выпрыгивая в самых неожиданных местах, и тут же заставлял уклоняться «глыбу»-Оливье. В ходе сражения досталось и Люке, который пытался схорониться под одеялом: из-под его головы выдернули подушку — она тут же порвалась и выплюнула в комнату целую тучу перьев. И эти двое впавших в детство — надежда национальной сборной? Ха! Чувствуешь себя самым взрослым на этом утреннике! — Эй, вам же не десять лет! — попытался воззвать к их здравому смыслу Люка и тут же получил подушкой по голове. — Ну держитесь! — и он схватил рулон эластичного бинта — единственный метательный снаряд, который был под рукой. ———————————————————— 1. В январе 2018 Люка Эрнандес подал запрос на смену футбольного гражданства. «Я чувствую себя испанцем, Испания дала мне все. Я соглашусь выступать за сборную, если меня пригласят», — рассказывал защитник, который играл за Францию в возрастах U18, U19, U20 и U21. Хулен Лопетеги давно мечтал затащить Люку в испанскую сборную. В марте он уведомил Эрнандеса о вызове на товарищеские матчи с Аргентиной и Германией, но Дидье Дешам победил чуть ли не в последнюю секунду. Эрнандес не смог отказаться: «Горжусь тем, что смогу представлять родную страну». Люке пришлось оправдываться за слова про испанца: «Когда живешь вдали от Франции и не знаешь многого про сборную, начинаешь сомневаться. Но как только мне по предложению Антуана Гризманна позвонил главный тренер, как только он сказал, что я ему нужен, я больше ни минуты не сомневался. Даже 30 секунд не сомневался. Сразу сказал да. Поймите меня правильно: мне 22 года, и уже 18 лет я живу в Испании. Когда я говорю, что Испания дала мне все, это правда, я не могу это отрицать. Я там учился, вся моя футбольная карьера развивалась там». 2. Отец Люки, Жан-Франсуа Эрнандес — также профессиональный футболист. Завершив карьеру в 2002 году, он бросил жену с детьмии почти сразу женился на испанской селебрити Соне Молдес. 3. Партер — это не только про театр. Это еще и сложная, многоуровневая клумба с различными скульптурами и фонтанами. 4. «Ростбифы» — такое же прозвище англичан, как французов — «лягушатники». 5. Очень-очень бородатые анекдоты. Суть сводится к: а) Игроки сборной Бразилии заблудились и не доехали до стадиона. 11 человек, проигравших немцам 1:7, до сих пор разыскивают. б) Общепринято считать, что японские футболисты самые суеверные. Перед каждым матчем они тянут жребий, чтобы определить, кто будет играть в футболке с номером 4. По-японски «четыре» звучит так же, как «смерть». в) Криштиану Роналду сломал ногу о зад Дженнифер Лопес. Сумма страховки превысила годовой бюджет Туркменистана. 6. Так Мбаппе прозвали в сборной. 7. Младший брат Люки, игрок мадридского «Реала», сейчас на правах аренды выступает за «Реал Сосьедад». 8. По-испански — Эль Чоло. Это прозвище Диего Симеоне получил еще в юности. Оно стало буквально вторым именем и закрепилось за тренером «Атлетико» до такой степени, что даже на многих официальных мероприятиях его представляют как Диего Эль Чоло Симеоне. Отсюда и одно из прозвищ его команды — «индейцы». 9. Это не совсем цензурно. В смягченном варианте значит что-то типа «Какого черта?!» 10. Отсылка к испанской пословице «Испанец поет, когда злится или банкрот». 11. Люка намекает на высокооплачиваемость Поля Погба. 12. Клейкая лента из ткани, напоминающая лейкопластырь, используемая для фиксации или поддержки суставов. 13. Отсылка к прозвищу «Барселоны», за которую выступает Дембеле. 14. Детское прозвище Дембеле. 15. Один, два, три, четыре, пять… (исп.) 16. Зона перед штрафной соперника.