Идеальное несовершенство

      За столом сидел юноша со смешными каштановыми вихрами, задорными зелеными глазами и жутким ожогом на пол-лица, придававшего его виду нечто демоническое, и что-то увлеченно строчил на белоснежном листе остро отточенным пером.       - Что пишешь, Джон? – сзади подкрался высокий худой парень с острыми, немного хищными, чертами лица и с любопытством заглянул за плечо шатену.       - Да так… - замялся юноша, отчаянно краснея: он думал, что мемуары к лицу писать лишь знаменитым особам, которым по-настоящему есть, что поведать этому миру.       - Ты же помнишь, что сегодня приезжают Луиза и Леонард с семьями погостить?       - Эрик, я, естественно, об этом забыл! Когда?       - Ну, полагаю, ты через десять минут уже должен выехать, чтобы торжественно встретить их на вокзале, - в янтарных глазах собеседника, демонстративно глянувшего на карманные часы, плясали смешинки, - Но я, великий Эрик Дестлер, так и быть, спасу тебя от позора и съезжу за сестрой и братом сам, а ты пока распорядись насчет комнат для гостей и обеда.       - Ты мой ангел-хранитель!!!       - Вот уже семь лет я твой ангел-хранитель и партнер, и хватит этому удивляться. Кстати, мистер Зондер ждет свои чертежи через три дня. Надо будет выверить, все ли там точно. Завтра после обеда надо будет все пересмотреть.       - Да, финальная проверка не помешает, - кивнул Джон, убирая письменные принадлежности в стол.       Вечером дом наполнился веселыми голосами и музыкой: помимо близнецов с семьями в полном составе, к братьям приехала и сестра Катрин со своим женихом. Вся компания сидела в большой гостиной, наслаждаясь десертом, а детям было позволено играть, как им вздумается. Джорджиана, младшая дочь Луизы, невероятно на нее похожая, внимательно рассматривала портреты, висящие над камином. На одном была изображена статная, невероятно стройная девушка с бирюзовыми, как северный океан, глазами и пепельными волосами, уложенными в простую прическу. Утонченные черты лица и хрупкие кисти с длинными пальцами могли бы выдать в ней наследную принцессу какой-нибудь Европейской страны. На другом полотне был сухопарый мужчина, лицо которого внушало искренний ужас любому, кто на него посмотрит, ибо напоминало оголенный человеческий череп с горящими угольями янтарных глаз (его портрет приемный сын Рональд изобразил по памяти уже после смерти главы семейства, который и зеркала-то на дух не переносил).       На портретах были собственной персоной Эрик и Кристина Дестлер.       - Мамочка, а правда, бабушка была очень-очень красивой?       - Ну, конечно, малышка.       - А я тоже, когда вырасту, стану такой же?       - Нет, ты будешь совсем другой. По-своему очень-очень красивой. Ведь повторять кого-то это так скучно, правда?       - Пожалуй, - согласилась девчушка, - А дедушка почему был некрасивый? – тут же задала она следующий вопрос.       - Не знаю, крошка, но у него была прекрасная душа. А лицо не имеет никакого значения.       - Нисколечко? – уточнила девчушка.       - Нисколечко, - подтвердила Луиза, широко улыбаясь.       - То есть, если я выйду замуж за Мартина, ты не будешь против?       - Если это будет ваше обоюдное решение, то ничуть, – ответила женщина, изо всех сил стараясь сохранить максимально серьезное выражение лица.       Девочка согласно кивнула и пошла играть с кошкой, а разговор взрослых вернулся в свое русло.       Вечером, когда все разошлись по своим комнатам, Джон вернулся в кабинет:       «Я пишу свои мемуары, чтобы не была забыта история любви моих дорогих родителей, Эрика и Кристины Дестлер. Наверное, я почти не знал их, ибо женщина, заменившая мне мать, скончалась всего лишь через пять лет после того, как меня, изуродованного чудовищным ожогом одиннадцатилетнего сироту, усыновила эта удивительная пара.       Когда я впервые увидел Кристину, то подумал, что увидел настоящего ангела – так она была прекрасна, и был поражен куда сильнее, когда понял, что сердце ее еще прекраснее лица, хоть порой она и бывала излишне прямолинейной и жесткой. Об Эрике, когда он впервые снял маску, к стыду своему могу лишь сказать, что я подумал следующее: «Хоть кому-то не повезло больше, чем мне». Но потом я понял, насколько одарен этот человек и насколько тонко он чувствует этот мир, и после этого совершенно не замечал того, что лицо его походило на маску смерти. Я был счастлив переехать в их большой дом, который казался несколько уединенным, ибо стоял в глубине большого сада с огромными деревьями.       Но для меня это не было недостатком: какой мальчишка не любит лазать по деревьям?       Тем более, что мне, в кои-то веки, было с кем поиграть, и при этом меня не дразнили «уродом».       Старшим их детям, Луизе и Леонарду, на тот момент было уже по девятнадцать лет, и они блистали в Нью-Йоркском Оперном театре. Президенты рукоплескали их талантам, а родители гордились ими безоговорочно. Кристина все еще пела ведущие партии, и за ней увивались ухажеры от тридцати до семидесяти лет (многие думали, что она – старшая сестра Луизы и Леонарда, а не их мать), но она была беззаветно предана отцу.       Помимо близнецов и меня, у них было еще трое усыновленных детей и кровный сын, Эрик-младший, который унаследовал пепельный блонд матери и янтарные глаза отца, а также таланты обоих родителей. Он был всего двумя годами старше меня, и мы оказались невероятно схожи по темпераменту и увлечениям. Так что семья наша была большой и дружной. Правда, отец, будучи обезображенным вследствие каких-то таинственных обстоятельств, о которых нам никогда ранее не сообщалось ни при каких условиях, не любил общества людей и старался с внешним миром общаться лишь через свою супругу, никого это особо не печалило.       Нам хватало общества друг друга.       Катрина, младшая из приемных детей после меня, также показала талант к вокалу, и своим колоратурным сопрано и темпераментом она напоминала нашей матери одну диву из Опера Популер. Рональд впоследствии стал популярным художником, который помимо великолепных портретов писал и карикатуры, до такой степени потешные, что они пользовались огромным спросом. Ричард, старший брат Рональда, стал инженером и уехал на строительство железных дорог – сие благородное дело, которое позволяет связывать города в этой огромной стране, до сих пор является делом его жизни, и я искренне горжусь братом. Как горжусь своими братьями и сестрами. Как горжусь отцом и матерью.       Всей нашей семьей.       На первый взгляд мне казалось, что отец не так уж и любит мать, что это она отдает себя его гению, являясь его личным вдохновением и музой, но после увидел, каким взглядом Эрик смотрит на свою Кристину, как ухаживает за ней, как буквально носит ее на руках, я понял, что она – его мир. Тот мир, где царит музыка, гармония и любовь, тот мир, где нет насмешек и тычков, где никто не смотрит в лицо, а глядит в душу и слушает сердце. Каждая его опера была для нее. Каждый, даже самый крохотный, его этюд был для нее.       Да что там! Каждый вздох его был для нее одной.       Отец всегда обращался к матери на «вы» - не из чопорности или отчуждения, а только лишь от глубокого уважения. Однажды он признался, что у него не повернулся бы язык сказать «ты» той «волшебнице, что изменила жизнь». Не знаю, от отца ли или оттого, что мать и правда умела, когда того желала внушить глубокое почтение, но мы тоже обращались к ней на «вы», чувствуя при этом взаимную любовь.       И если отец был разумом нашей семьи, он ведал делами и даже в возрасте «за шестьдесят» был бодр и сохранял кристальную ясность ума и невероятную физическую силу (ему редко давали больше сорока пяти), то мать была сердцем. Она умела принять любого, кто был готов открыться, и любила всех своих детей совершенно одинаково, не делая различия между родными и приемными. Словно все мы были перед ней равны, как мы равны пред богом. Сейчас я вспоминаю одну мелочь за другой, которые вроде не замечал ранее, но из которых складывалась невероятная история моих родителей.       Кристина была землей, а Эрик – ее луной: он вращался вокруг нее, и они были как взаимно притягивающиеся магниты. Чуть двигалась мать, и отец двигался за нею следом, будто желая быть всегда рядом, иметь возможность защитить и не дать в обиду. И все это молча, как нечто само собой разумеющееся – он поступал так, будто не мог и не хотел иначе. «Только так и никак иначе» - однажды ответил на мой вопрос о привязанности к матери отец. Те, кто видел лицо отца без маски, по его рассказам либо пугался до ужаса, либо смеялся, либо начинал его презирать, но для нас он был просто Эриком – нашим любящим отцом, талантливым композитором, музыкантом, певцом, архитектором и художником. Мать же считала его лицо… обычным и даже приятным, совершенным в своей неидеальности. «Ты прекрасен, верь в это, верь в нас» - так она говорила ему, и было видно, что за эти только эти слова он был готов сделать все возможное и невозможное.       Он выращивал для нее розы – ярко-алые, без шипов, и мама часто сидела в розарии на небольшой скамейке, а отец, будто верный пес, пристраивался у ее ног, положив голову к ней на колени. Его взгляд в такие моменты был исполнен такого обожания, что у нас, тайком подглядывающих за родителями сорванцов, захватывало дух. Алая роза, перетянутая черной лентой, всегда стояла у Кристины на туалетном столике, как какой-то непостижимый символ единства тьмы и красоты. Мама всегда поддерживала отца: когда он бушевал – успокаивала, когда он впадал в отчаяние – давала вдохновение, когда он тосковал – умела показать ему простые радости мира. При этом какие-то нежные и вдохновляющие слова порой перемежались высокохудожественными матерными тирадами, по сравнению с которыми монолог пьяного сапожника показался бы невинной молитвой на сон грядущий. Она была вообще очень странной: ходила по дому порой в брюках, пила в основном крепкие напитки (отдавая предпочтение абсенту), не любила сложных причесок, имела татуировки, словно моряк, но все равно была самой лучшей женой и матерью, какую можно представить.       А еще Эрик и Кристина и правда думали, что мы, дети, не замечаем, с каким видом они порой шли в спальню. Или как пораньше заканчивали ужин и, задорно хихикая, поднимались к себе. Или как бежали из сада, кружась в каком-то странном танце. И с каким довольным видом выходили к завтраку, смущаясь, как молодожены – они вообще вели себя всю жизнь так, словно только что поженились.       Сейчас я, наверное, даже завидую тому невероятному единству, какое было меж моих родителей.       Мир Эрика рухнул, когда Кристине было всего лишь пятьдесят.       Наша дорогая любящая мать не пережила страшной лихорадки – сгорела буквально за пару-тройку недель, последние дни не приходя в себя, хотя до этого отличалась крепким здоровьем. Отец ухаживал за нею лично, не подпуская никого к своей драгоценной супруге: он купал ее, кормил, согревал ее теплом своего тела. Когда она перестала приходить в себя и врачи сказали, что надежды больше нет, отец чуть было не задушил несчастного, и Леонард в последний момент смог его урезонить. После этого отец просто заперся с матерью в их комнате и вышел лишь для того, чтобы сообщить домашним: «Эрик умер». Не Кристина – Эрик. Для него она до последнего оставалась живой. После того, как мама умерла и ее похоронили, он больше никогда не говорил о себе от первого лица. Будто он перестал существовать и говорил о себе как о ком-то ушедшем, о ком-то несуществующем – это было по-настоящему жутко. Мы с братом, Эриком-младшим, в тот момент были на другом конце континента, занимались строительством одного масштабного проекта (он взял меня, шестнадцатилетнего подростка, себе в помощники, чем я очень гордился).       На похороны матери мы, к величайшему сожалению, опоздали.       Но успели на похороны отца.       Он не пережил ее и на два месяца, несмотря на то, что мы все старались, как могли, разделить его горе, помочь ему справиться с этой страшной утратой, которая поразила всех нас. Вообще, все, кто хоть немного знал Кристину Дестлер, скорбели вместе с нашим семейством. Она была нежной супругой, заботливой матерью, надежным другом, прекрасной певицей, первоклассной скрипачкой, просто веселым и добрым человеком – продолжать можно бесконечно. Ее любили.       Но никто не любил ее так, как Эрик.       За короткое время цветущий, полный сил, стремлений и планов мужчина, превратился в дряхлого старика, в безвольный скелет, обтянутый пергаментной кожей, который, как единственное сокровище, прижимал к груди миниатюру своей дорогой Кристины. Он почти не ел и не спал, говоря, что без Кристины во снах его только кошмары, что без нее те ужасы сжирают его заживо. Он играл ей, пока имел силы вставать с постели, он пел ей, когда не мог уже покидать спальню, он рассказывал ей, как проходят пустые безрадостные дни и плакал-плакал-плакал бессонными ночами напролет, умоляя забрать его с собой, имея лишь одно желание: прервать, наконец, эту страшную пытку одиночеством.       Так мы узнали о жизни отца до того, как он встретил нашу мать. Он был изгоем и убийцей, непризнанным гением и шантажистом, который прозябал в подвалах Парижского оперного театра, словно жалкая крыса. Только познав свет любви Кристины, он смог выбраться из той бездны отчаяния, в которую вверг его случай и человеческая жестокость.       Когда отец умер, мы похоронили его в одном склепе с матерью: они были едины в жизни, и должны были соединиться после смерти. Наши родители не были верующими в прямом смысле этого слова и не привили никакой веры своим детям, но я хочу надеяться, что если бессмертные души продолжают свой путь после того, как бренные тела оказываются в могилах, Эрик и Кристина обрели свою вечность.       Вместе.       Ибо крепка, как смерть, любовь».

Отрывок из мемуаров

Джона-Эдварда Дестлера,

Нью-Йорк, 1904 г.