Это не лечится

       Снежная сидит на диване, закутавшись в десятки тёплых и мягких пледов, и смотрит какую-то душевную рождественскую комедию. У неё руки дрожат, словно больна неизлечимым нервозом, а тело покрывается ровным строем мурашек, даже несмотря на свитер оверсайз бордового, какими бывают обычно ее губы, цвета.        Она выпивает уже третью по счёту чашку горячего какао с корицей, обжигая стенки желудка. Аппетита нет никакого, а желание пускать кого-то домой из подруг отпало ещё с первым ознобом. У Ледяной снежный бардак на голове, а внутри абсолютный вакуум. Она настолько опустошена морально, что не сразу слышит стук в дверь, сперва такой робкий, еле слышимый, но потом уже уверенный.        Ступая по полу в шерстяных носках, Пепельная обнимает себя руками и несмело открывает дверь, проклиная всех на свете, за то, что посмели нарушить ее одинокий покой.        Он улыбается так искусно, что, наверняка, будь она одной из его многочисленных пассий, давно бы пала на пол плашмя, дергаясь в экстазе. Но пасмурные глаза смотрят так безразлично, что мальчик-веселье теряет свой былой самодовольный настрой и теперь становится лишь сплошным сгустком сожаления и усталости.        — Впустишь? — карамельные глаза рассматривают такую уже обыденную сливочную кожу, которая сейчас выглядит как посеревший пергамент, а четырехкамерное бьется между двух парных в ритме печатной машинки.        — Я никого не приглашала, — хрипит, вцепившись пальцами в дверь, стараясь загородить своим анорексичным телом проем, не давая пройти. — Уходи.        — Я сам себя пригласил, — он отодвигает Снежную в сторону и проходит в тёплое помещение, снимая с себя толстый пуховик, который небрежно бросает на тумбу в прихожей. То же самое делает с ботинками. У него свитер кобальтового цвета, и он так облегает спортивное тело, что Ледяной даже стало как-то завидно. Она кроме, обтянутых бледной кожей, костей ничего показать и не может. И от этого что-то противно сосет внутри.        Мальчик с личной Галактикой в глазах держит в руке пакет, который дождливые глаза замечают не сразу, и тянет за колючий рукав Пепельную, насильно усаживая ту на диван.        — Вильям будет зол, если узнает, что ты приходил.        — А мы ему не расскажем, — беззаботно отвечает и достаёт из пакета подарочную, в рождественском стиле, коробку, на которой нарисованы ёлочки и забавные олени. Он открывает ее и Антарктида, сама того не желая, втягивает приятный аромат свежей выпечки, от которого ее желудок совершил тройное сальто.        — Что это ты пьёшь? — ему интересно до чертиков, и мальчик-боль подносит чашку к носу, с отвращением ставя ее обратно на столик. — Ненавижу какао.        — Вильяму нравится, — говорит с холодом, а он делает вид, что ему эта информация нахрен вообще не сдалась. В принципе, так и есть.        Мальчик с осколками из звёзд в глазах наливает ее любимый фруктовый чай, а сам предпочитает выпить бодрящего кофе. Он почти сутки не спал, атакованный мыслями о слабой и беззащитной Зиме, но сам себе не признается в этом даже под дулом пистолета. Да и ей не скажет. Ему надоело ходить по осколкам из наивных сердечек, которые добровольно разбиваются вдребезги у его ног. Их были сотни, и пятничному мальчику не хотелось пополнять коллекцию звёздной девочкой. У неё сердечко слабое, такое же, как и она, — разобьешь и не склеишь потом.        Он садиться беззаботно на диван рядом с ней, отпивая кофе, который на вкус был паршивым, и коньячные глаза смотрят на экран телевизора, наблюдая рождественскую комедию.        — Ты пьёшь какие-нибудь антибиотики? — за маской безразличия прячет заботу и беспокойство, которые, он уверен, ей нахер не сдались.        — Само пройдёт.        — Идиотка, — выплёвывает зло и вскакивает на ноги, несясь в ванную за аптечкой. Возвращается, раздражённый, и суёт под подмышку градусник, игнорируя жалкое сопротивление. Несильно бьет по рукам, а она пыхтит, но успокаивается. Ждёт, когда он вытащит эту холодную штуковину, от которой волной накрывает озноб.        — Ты вообще мозгом пользуешься? Или думаешь, что он так, чисто в виде аксессуара в твоей черепной коробке?        — Вильям не осуждает меня.        Мальчик-импульс глотает подобно противной мокроте слова Пепельной и достаёт градусник, распаляясь ещё больше, ведь результат не утешительный.        Он достаёт жаропонижающее из аптечки и насильно пихает в рот ненормальной, давая запить чаем таблетку, которую она с трудом глотает из-за боли в горле.        — Ты себя убить решила? О других ты подумала?        Ему хочется расхреначить кулаком стеклянные столик, но старается дышать глубже и держать себя в руках. Скандалы сейчас ни к чему. Он ведь не за этим сюда пришёл.        Смотрит безразличным взглядом на экран телевизора, а она, ища тепло, жмётся у него под боком, обнимая себя руками. От него пахнет зимой и им самим, и щеки покрывает румянец, который она сваливает на обычную температуру.        Ему хочется обнять ее крепко-крепко, дать понять, что она нужная, и не стоит себя убивать из-за чертовых принципов. Только вот стена в виде Вильяма не двигается в сторону, и от этого наэлектризована каждая клеточка тела.        — Вильям не любит Рождество, — шепчет тихо, но он слышит, и от этого растягивает губы в оскале, шипя в пепельные волосы на макушке:        — Я — не Вильям, Нура. Запомни это уже раз и навсегда.        Ей хочется оставаться холодной и самостоятельной, показать, что она не нуждается ни чьей помощи, только вот губы растягиваются в счастливой улыбке, которую прячет за колючим бордовым воротником.        Так и проходит Рождество, в компании атмосферных фильмов, горячих любимых напитков и рождественской выпечки. Оба сидят на диване, уставшие, но счастливые, только друг другу в этом не признаются. Она слишком гордая для этого, а он — слишком принципиальный.        Но одно они знали наверняка: это Рождество было самым лучшим в их жизни.