Сломанное сердце с пометкой «брак».
Ей бы заварить дверь и заколотить все окна. Ей бы уничтожить номер своего телефона и сожрать горсть белых колёс, чтобы потерять все возможные связи с прогнившим миром. Только внутри что-то ещё слабо пульсирует. Что-то попрежнему тянет ручки к спасательной соломинке, надеется на жалкую реабилитацию. Она презирала алкоголь, а теперь сама пьёт его вместо простой воды по утрам. Говорила, что сигареты — яд смертельный, только сейчас он помогает ей избегать очередного нервного срыва. Когда ты стала такой жалкой, Нура? Она задавала себе этот вопрос каждый чертов день, но ответом на него всегда была тупая боль, разрывающая грудину. Ее разношёрстные подруги действительно беспокоятся за неё, они хотят помочь и понять причину истерзанных зубами до живого мяса губ, вот только Снежная спокойно улыбается, игнорируя хруст надломанных рёбер. — Я в порядке, — уже такая привычная ложь, ставшая мантрой. Ей бы выблевать свой жалкий завтрак, вывернуть желудок наизнанку. Ей бы разодрать своё горло ногтями, рвать бы пепельные волосы на голове, чтобы заглушить душевную боль физической. Ведь это так просто, да? Она презирала ветреность Вильде, которая добивалась популярности через постель как девочки современного шоу-бизнеса, а сама рассыпалась на атомы в сильных руках, что покрыты выступающими линиями вен. Она глотала горечь во рту, наблюдая пьяные пятничные поцелуи Эвы, а сама растворялась в мятных и таких запретных губах, теряя рассудок.На любую крепость найдётся завоеватель.
Ей бы потерять память, забыть своё настоящее и повесить на него ярлык «прошлое». Улететь бы на какой-нибудь необитаемый остров, уничтожить контакт со всеми людьми. Только мышца внутри сжимается, обливается кровью и просит лечения. Когда ты стала такой зависимой, Нура?***
Он говорит, что ему похуй на отношения, говорит, что он не создан для такого дерьма, а сам выискивает волосы цвета зимы в хаотично движущейся толпе. Он твердит всем, что никогда не станет ни за кем бегать, что любовь — та ещё, сука, зависимость, уничтожающая людей, но каждый раз вдавливает педаль до предела, несясь на красный, и игнорируя уведомления о новых штрафах, когда голос на том конце провода тихо, еле контролируя истерику, шепчет: — Приезжай. Он скалит свои зубы, наблюдая за второсортными, сделанными как под заказ, куклами, которые трутся где-нибудь поблизости, прося его внимания. Он раздаёт своё тело направо и налево, словно какой-то товар, а на подкорке раскалённым железом как метка поставленно клеймо с именем Ледяной. — Ты — мой самый лучший друг. Я уверен в тебе на сто процентов. Ему бы рассмеяться, вырвать из подсознания образ Снежной, который как смертельная болезнь засел глубоко внутри. Ему бы забыть вкус ягодной помады и тепло бледной как снег кожи. Сказать бы Вильяму, что из него вышел хуевый друг. Только межрёберное сжималось от спазмов, принося тупую боль. — Конечно, — лжёт в лицо другу и улыбается так искренне, что самому от себя тошно. Когда ты стал таким мудаком, Крис? Он обещает себе удалить аккаунт в Инстаграм, чтобы перед глазами больше не появлялись новые фотографии Антарктиды, но каждый раз напивается до беспамятства и отправляет кучу абсолютно несвязных между собой сообщений. Он сваливает свой нездоровый интерес на простое влечение, которое скрывает от всех, включая себя самого. Ему хочется послать Зимнюю к черту, все ее звонки и сообщения порядком заебали, но ореховые глаза загораются ярче, когда видят набор слов из нескольких букв: «Мне скучно. Приедешь?» Он (не) чувствовал облегчение, когда она улетела в далекий Лондон, унося с собой ягодный аромат и тепло своей молочной кожи. Ему было (не) все равно, когда она отписалась от него в социальных сетях и указала везде статус «занята». Какое ему дело?Он — очередной отрицательный персонаж прекрасной сказки.
Когда ты стал таким моральным уродом, Крис?***
Она уже выучила наизусть реплики героев банальных сериалов, от которых хотелось блевать. Ее постоянными друзьями в течение последних нескольких дней стали красное полусладкое и ненавистный когда-то раньше горький черный. Ее губы выглядели как лишенная воды пустыня — некрасивые трещины покрывали тонкую сухую кожицу. Свитер оверсайз не грел снежную кожу, которая обтягивала выпирающие косточки. Ее согревала жидкость, наполняющая пустой желудок. — Посмотри, во что ты превратилась! Что с тобой происходит, Нура? — Я в порядке, — заученная как паспортные данные фраза слетает с бледных губ, напоследок добивая сознание Вильяма улыбкой. Анорексичка? Пусть. Если голод убьёт ее раньше, чем это сделает мальчик с разбитой Галактикой в глазах, она готова. Она и так уже морально мертва. Ее ничто не держало в чужом городе. Улететь, оставив вещи в пустующей квартире, не составило большого труда. Она никому не сказала, что прилетела обратно домой, с растоптанным чувством собственного достоинства и переломанным жизнью позвонком. Разбитой фарфоровой куклой сидела в тесных стенах квартиры, убивая и так висящий на волоске слабый организм алкоголем. У неё кожа превратилась в прозрачную пленку, к которой страшно даже прикоснуться. Казалось, что она вот-вот порвётся, обнажая переломанные хрупкие кости. Ей постоянно приходят сообщения в личные, которые она даже не читает. Пускай все думают, что она умерла, так будет даже легче. На дне стеклянной остаются жалкие капли красного полусладкого и она поднимается на слабые ноги, направляясь в сторону кухни. Ей хотелось просто забыться, как бы жалко это не звучало. Тонкими ногами-спичками шаркает на кухню, игнорируя внезапный стук в старую дверь. Нура Амалие Сатре умерла. Просьба, не беспокоить. Ее как сталь глаза в замедленном режиме рассматривали полупустые полки, наконец находя жидкое лекарство от жизненных проблем. Пальцы схватили холодное горлышко бутылки, а стуки в дверь продолжали разносить по квартире такой ненужный шум. Ей бы плюнуть на всех (она уже наплевала на себя), стереть себя с фотографий подруг, словно ее и не существовала вовсе. Ей бы лишиться слуха и зрения, пасть бы плашмя и лежать, умирая от собственной никчёмности. Но четырехкамерное все ещё слабо пульсирует между хрупких парных. Она идёт в прихожую и нехотя тянет на себя дверь, чувствуя как натягивается бледная кожа руки. Смотрит прямо на мальчика-Галактику, чувствуя как удары сердца постепенно набирают обороты. Шоколадная челка спадает на лицо, а глаза цвета лесного ореха сканируют застывшую Снежную. Он хотел заявиться к ней с огромным букетом любимых лилий, бутылкой вина и фирменной в тридцать два зуба, чтоб у неё лёд расстаял. Только вот Антарктиде это не нужно, да и ему тоже. Она чувствует мандраж и слышит, как шестерёнки крутятся в голове, будя мутное сознание. А он смотрит и делает медленные шаги навстречу, обволакивая своим исключительным ароматом Зимнюю. Ей бы коснуться его, проверить на подлинность, но он делает это за неё, сжимая своими пальцами шерстяную ткань свитера до побелевших костяшек. Вдыхает аромат ее молочной кожи у основания шеи, наполняет свои лёгкие до максимума личным ароматом Ледяной, а она цепляется за крепкие плечи как за спасательный круг, боясь потерять равновесие и пасть плашмя. — Мне нужна реабилитация, — тихий шёпот на ухо, от которого у Пепельной табуном мурашки по коже. — Я и сама нуждаюсь в ней. Ему бы вытравить из себя образ Снежной. Залечить бы свои открытые раны, которые не поддаются регенерации. Ему бы забыть тот день, когда она протянула робко свою руку, обхватывая холодными пальцами его раскалённые, и улыбнулась ягодными губами, знакомясь с лучшим другом своего парня: — Нура Амалие Сатре. Ей бы стоило держаться от него подальше, не отвечать на тогда ещё простые сообщения и не готовить завтрак, когда он периодически заваливался ночью в хлам пьяный в квартиру Вильяма. Ей бы забыть их первое знакомство, когда он сжал в ответ ее ладонь своей и с улыбкой ответил: — Кристофер Шистад. Только теперь у них на двоих один диагноз. И он, кажется, не лечится.