87

      С тех пор, как мир рухнул в зияющую бездну и насквозь прогнил до самого основания, а мертвых стало в тысячи раз больше, чем живых, каждый клочок пропитанной кровью Земли погряз в непроглядном мраке. Темнота, подобно необъятной, бесконечно уродливой твари, растянулась бесформенной язвой повсюду, заволокла собой каждую милю, темнота, отравляющая и жуткая, беспрепятственно проникла в каждую щель каждого дома и медленно, неумолимо воспламенялась под бледными костями внутри черепных коробок, иссиня-черным огнем выжигая в людях все то, что, собственно говоря, и делало их людьми. Темнота, с каждым новым приходом ночи, становилась все гуще, мрачнее, она, словно монстр, чье истинное лицо скрыто за бесконечными масками из гниющей плоти, разрасталась, необратимо пожирая всех тех, кто до сих пор наивно продолжает верить, что выжить в апокалипсис и не стать одним из ходячих трупов – значит остаться по-настоящему живым.       Трой Отто все еще жив, но живым себя не чувствует, да и, пожалуй, не чувствовал никогда. Каждое мгновение всего того, что гораздо правильнее было бы назвать существованием, выживанием, но никак не жизнью, напоминало вспышку, ослепляющий залп и сотые доли жалкой секунды, за которые можно почувствовать себя живым, ощутить гребаную разницу между самим собой и тем, чью бестолковую башку вот-вот насквозь прошибет твоя пуля. Именно в эти и только в эти моменты Трой Отто мог ощутить этот жутко пьянящий, истинный привкус жизни, чужого страха перед неминуемой гибелью и собственное неоспоримое превосходство над бьющейся в агонии жертвой, собственное совершенство, и… Всеуничтожающую, бесконечную пустоту сразу после, когда пуля с мерзким хрустом пройдет сквозь мозг и потеряется где-то в пыли, а человек, еще долю мгновения назад бьющийся в истерике, умоляющий оставить ему жизнь и в кои-то веки живой по-настоящему, рушится навзничь и застывает бледным, совершенно, черт возьми, бесполезным мешком с костями.       Трой Отто, изначально выжженный темнотой насквозь, казалось бы, как никто другой понимает, что истинный вкус жизни ощущается до горечи кислым металлическим привкусом во рту и спазмами, сковывающими напряженные мышцы, лишь только в двух случаях: когда ты у б и в а е ш ь и когда ты у м и р а е ш ь . И если ощутить последнее возможно лишь единожды, то убивать в новом мире, где нет ни законов, ни правил, ни грамма сожаления, а человеческая жизнь давно и навечно потеряла свою прежнюю, выдуманную ценность – обыденное дело, самая дикая людская потребность, прикрытая необходимостью. Потому тяжелая Беретта, будто навечно сросшаяся с бледной ладонью, снова и снова напоминала о всепоглощающей темноте, напоминала о четких гранях, где ты изначально обязан выбрать сторону охотника, иначе неминуемо станешь жертвой, тяжелая Беретта словно бы требовала крови, жаждала забрать чью-то жалкую жизнь, но…       Иссиня-черную ночь насквозь пропитывал отвратительный, до тошноты сладковатый и нестерпимо терпкий запах горящей плоти, бесчисленные искры с треском летели вверх и бесследно терялись во мраке, а на погребальном костре испепелялся очередной бесполезный мешок с костями, который еще вчера носил имя Джеремайи Отто и наивно, как пустоголовый, разгневанный и до безумия упертый седой ребенок, верил, что весь гребаный мир под его контролем.       Трой по привычке засек время.       Прошло всего двадцать девять минут, а тело Большого Отто напоминало бесформенную пластиковую куклу, плавилось, горело, кажется, вместе со всей чертовой вселенной. И Трой, конечно же, знал, что вселенная сгорела уже давно, обратилась в гниющую помойку еще при жизни Большого Отто и, разумеется, именно он и такие, как он, великодушно помогли миру стать отвратительным куском дерьма, но… Секунды тянулись одна за другой, цифры сменяли друг друга, от треска лопающихся костей мерзко звенело в ушах, а Трой, нервно и все крепче сжимая тяжелую Беретту в обеих ладонях, впервые за очень долгое время молчал, потерянно уставившись в огненную яму и пытаясь понять, что же он, все-таки, чувствует сейчас, когда тело отца безвозвратно тлеет, обращаясь в прах.       Ничего, ровным счетом.       И это настораживало, это пугало, ведь Трою всегда казалось, что гибель Большого Отто станет чем-то вроде конца всего и вся, прогнивший мир в одно мгновение исчезнет, земля разверзнется и небо рухнет неподъемной плитой, погребет под собой и живых, и мертвых, но… Тело продолжало безвольно плавиться, минуты перевалили за сорок три, а мир все так же безнадежно, отвратительно медленно гнил, небо непроглядно чернело и земля не сдвинулась ни на один чертов миллиметр.       Джейк стоял неподалеку, неподвижный, сдержанный. Старший брат молчал, как и всегда, старший брат, конечно же, знал, что миру плевать на смерть Большого Отто, миру вообще плевать на всех и вся, а Трой, снова и снова ощущая, как Беретта тяжелеет в его ладонях, впервые настолько остро осознал, что и Джейку, и Большому Отто, и уж тем более миру всегда было абсолютно плевать на него.       Это, должно быть, забавно, так до смешного глупо и до боли абсурдно – надеяться, что ты, бестолковый безумец, действительно нужен кому бы то ни было и во всей гребаной вселенной найдется хотя бы один человек, который будет всегда готов пропустить свинцовую пулю в свою голову, чтобы сберечь от этой участи тебя. Это, должно быть, верх наивности – верить, что Большой Отто вообще хоть когда-нибудь, хоть на секунду понимал значение слова «семья» и нуждался в сыновьях, а не в послушных и опасных бойцовых псах, которые, надрессированные вечными сказками о «лучшем будущем», будут безжалостно и беспрекословно уничтожать настоящее, совсем и не пытаясь понять, что именно в настоящем есть лучшее, именно настоящее есть в принципе, но ведь… Большой Отто всегда был прав, Большой Отто всегда был в курсе, что значит это «лучшее будущее», Большой Отто был бессмертен и у его верных бойцовых псов никогда не возникало сомнений в том, что Большой Отто не ошибается, однако…       Что остается теперь, когда проходит шестьдесят пять минут и бледные кости темнеют, проваливаясь бесформенными обломками, а Беретта все так же тяжелеет, теряется иссиня-черным силуэтом в непроглядной темноте, и лишь только бледные, чуть заметно дрожащие и до боли напряженные пальцы здесь и сейчас – единственное настоящее, самое реальное олицетворение связи между апокалипсисом, несущим мрак, и оружием, несущим смерть?       Трой думает о том, что мог бы подохнуть еще пару дней назад, когда секунды потерянного контроля хватило для того, чтобы чертов Ник Кларк умудрился выбить пистолет из его рук и с презрением, достойным истинного охотника, прижать холодное дуло межу его глаз. И Трой, пожалуй, впрямь был готов сдохнуть вот так, ведь слишком давно дал себе обещание, что никогда и ни при каких обстоятельствах, даже оказавшись жертвой, ни за что не перестанет быть охотником, не станет умолять и с не менее презрительной дерзостью ухмыльнется в лицо своему потенциальному убийце, но Кларк… Чертов ублюдок так и не нажал на курок, будто бы решил поиграть в великодушие, оставить Трою его жалкую жизнь только для того, чтобы показать ему, что есть люди лучше, чем он, доказать, что есть люди сильнее, или же Ник попросту струсил, побоялся гнева Большого Отто , черт возьми, поверив, что отцу и впрямь есть дело до его дикого бойцового щенка, но…       Как бы то ни было и что бы ни руководило действиями и мыслями Ника – он так и не пристрелил Троя. Даже несмотря на то, что хотел это сделать, даже несмотря на то, что у него были все шансы, а Трой, несомненно, заслуживал сдохнуть. И Трой знал, что окажись он сам на месте этого слабохарактерного придурка – не медлил бы ни секунды, не произнес бы ни слова и сделал бы то, что необходимо сделать, вновь совершил бы то, что помогло бы ему хоть на сотую долю мгновения почувствовать себя живым, забирая чужую жизнь, однако…       Трой Отто все еще здесь, отсчитывает семьдесят вторую минуту и наблюдает за тем, как в огненной яме обугливаются бесформенные кости.       Трой Отто все еще жив, но по-прежнему совсем не чувствует себя живым.       А те секунды казались вечностью, растекались по венам жгучей патокой, и дышать впервые за очень долгое время было будто бы намного легче. Бледные пальцы Кларка не дрогнули ни на мгновение, вдавливали дуло Беретты в лоб, отрезвляющий холод импульсами проникал в подсознание, а в голове Троя словно бы что-то прояснялось, очищалось, перестраивалось, будто бы вот он – обратный отсчет до нуля, после которого и впрямь исчезнет весь гребаный мир.       Ник Кларк был зол, Ник Кларк заслуженно ненавидел Троя за все, что тот натворил, и Ник Кларк, решаясь нажать на курок, задал Трою один единственный вопрос, в миг вызвавший кривую, до боли отчаянную, но, в то же время, совершенно спокойную ухмылку. Ник Кларк собирался выстрелить в голову, однако, видимо, желая задеть побольнее, спросил Троя о том, знает ли он, через какое время его собственный мешок с костями оживет снова, но уже даже близко не будет Троем Отто.       И Трой, конечно же, знал ответ. Более того – Трой ждал этот вопрос чертовски долго, будто воздвигнув ответ на него в титул последних желаний перед тем, как мерзкая старуха с косой, наконец, его настигнет, но…       Он произнес «ровно восемьдесят семь минут», он все так же нагло ухмылялся, изо все сил пытаясь даже с дулом между глаз чувствовать превосходство над своим потенциальным убийцей, он говорил легко, уже практически настроился на то, что именно эти слова будут последними в его жизни, а чертов Ник Кларк так и не сделал то, что должен был.       И время потянулось снова, но теперь, черт знает, почему – будто совсем иначе.       Пламя безжалостно пожирало почерневшие кости, Джейк все так же молчал, стоя каменной статуей, а Трой не мог найти себе места, как и всегда, конечно, но сейчас – особенно. Ведь даже понимая, что ненависть матери до последней секунды ее жизни была сосредоточена на нем одном, хоть он и не был ни в чем перед ней виноват, даже осознавая, что любовь отца – не более, чем низкосортное притворство с целью подчинить его себе и выдрессировать из него бойцового пса, даже несмотря на то, что всему миру без исключения всегда было совершенно на него наплевать – Трой Отто продолжал играть в жизнь, уверяя себя в том, что жить и выживать – равноценное дерьмо, но…       Похоже, чертов Ник Кларк, так и не решившись прострелить Трою голову, знал нечто большее, нечто гораздо более важное, чем все и вся в этой бессмысленной игре в жизнь.       Потому что у Ника Кларка есть семья, самая настоящая. Пусть не идеальная, не с рекламы на выцветших билбордах вдоль заброшенных шоссе, но Трой более чем уверен, что Мэддисон Кларк без раздумий отдала бы жизнь за сына, отдала бы жизнь за дочь, да и сама малышка Алиша Кларк непременно погибла бы и за мать, и за брата, так же, как и чертов Ник Кларк умер бы за них обеих. И, быть может, измерять семейные ценности жертвенностью – не есть то «лучшее будущее», о котором сочинял сказки Большой Отто, однако Трой понимал, что в настоящем, среди полчищ живых мертвецов и скопищ прогнивших выживших, именно жертвенность и есть незаменимый, самый верный синоним человечности.       Восемьдесят три минуты – и кости трещат чуть тише, искры постепенно тускнеют, а небо с каждой секундой словно опускается все ниже, давит и принуждает согнуться пополам, ссутулиться, как будто больно, как будто все-таки невыносимо устал, как будто думаешь о том, о чем никогда прежде не позволял себе думать.       Трой думает, что его вечное «мэм» в обращении к Мэддисон Кларк звучит почти как «мам».       Трой думает, что хрупкая Алиша Кларк намного сильнее, чем кажется на первый взгляд, но когда она спит – сворачивается в крошечный, совсем беззащитный комок и, как потерявшийся ребенок, обхватывает тонкими руками воздух, будто изо всех сил желая обнять кого-то, кто так нестерпимо нужен.       Трой думает, что, наверное, смог бы простить свою мать, смог бы понять ее, но не смог бы вернуть время назад и в последние мгновения, когда она, умирая, хрипло и с презрением приказывала ему убираться прочь, шептала, что ненавидит его, никчемного и бесполезного – перебить ее впервые в жизни, сказать ей, что любит ее и прощает, объяснить, что ни она, ни он сам не виноваты в том, что жизнь – такое чертово дерьмо.       Трой думает, что Джейк молчит, потому что ему больно. Старший брат всегда понимал гораздо больше, чем взбалмошный, чокнутый с рождения и вечно нервный Трой, именно поэтому Джейк сожалеет о гибели Большого Отто, и сожалеет вовсе не потому, что должен сожалеть, а потому, что понимает – каким бы циничным, озлобленным на весь мир и до одури упертым ублюдком ни был старик Джеремайя Отто – он был их отцом, и, пусть даже сам того не зная, все-таки погиб за своих сыновей, оставив им возможность сделать бесценный выбор и решить, как, с кем и ради чего строить это «лучшее будущее».       И Трой думает, что сможет простить отца, сможет его понять, потому что именно так поступают в настоящей семье, потому что Трой хочет так поступить, и потому что таймер на его часах приглушенно пищит и отсчитывает восемьдесят семь минут, а Трой, наконец, кажется, находит свое место и понимает, почему в ту ночь Ник Кларк так и не прострелил ему голову.       Кости догорают, снова белея, и где-то на пыльном горизонте, над головами сотен тысяч ходячих мертвецов, непроглядную темноту прорезает тонкая полоска бордового рассвета, Джейк говорит, что пора ехать, и Трой поднимается на ноги, крепче сжимая Беретту чуть дрожащими, бледными пальцами.       Алый рассвет стремительными всполохами линует небо, а Мэддисон Кларк чуть заметно нервничает и выдыхает легкое облако сигаретного дыма, через сетку забора наблюдая за джипом, возвращающимся на ранчо.       Алиша Кларк еще спит, свернувшись в крошечный комок и обхватив тонкими руками старое одеяло, а Ник протирает рукавом запыленное стекло и верит, что Трой понял его правильно и хотя бы каких-то из множества восьмидесяти семи минут его жизни хватит, чтобы осознать, что в ту ночь он не был охотником, а Трой не был жертвой.       Джип тормозит за воротами ранчо и на тяжелых военных берцах оседает вечная пустынная пыль. Трой прищуривается, наблюдая, как над блеклыми холмами медленно всплывает гигантское огненно-рыжее солнце, и думает о том, что Ник не убил его той ночью не для того, чтобы показать собственное превосходство, не потому, чтобы доказать, что он лучше и сильнее, а лишь затем, чтобы дать Трою понять, что он сам может быть лучше себя прежнего.