Весь целиком.

12. Желание уйти было как маковое семечко. Оно как-то случайно провалилось внутрь Яскера и некоторое время просто лежало в складке сухожилия, крошечное, но ощутимое. Такой черный фасетчатый секрет ото всех. И секрет выпустил из себя беленький пушистый корешок – получился изящный визуальный контрапункт. Момент, когда семечко так резво ожило, мастер помнит отлично. Душный вечер, самое начало лета. Ни ветра, ни облачка на солнце. Длинные, масляные лучи распластаны по всем поверхностям, расправляют сетки морщин под глазами и выравнивают слои краски на стенах домов. На каждом углу можно садиться с мольбертом - притвориться Каналетто получится без особых усилий. Все неспешно, потому что время мира само кажется сейчас чертовски ленивым. Представили? Переходим к прошедшему времени. Яскер стоял в очереди у лавки с фруктами. Люди постепенно растаскивали по домам клубнику из ящика, отсыпали монеты, перекладывали нежные ягоды, пока он шаг за шагом приближался к возможности заплатить за свой лимон и пойти уже на берег реки, чтобы честно растаять в нагревшейся за день воде. Впереди оставалось всего человек пять, но стоять приходилось на самом солнце, и каким бы нежно-закатным оно ни было, щеку раскалило знатно. Вместо умиротворения и смешения границ себя с такими иллюзорными на жаре границами сущего Яскер ощущал теперь неприятную пульсацию крови в ухе. Оно будто распухло и потихоньку перетягивало всю голову в свою сторону. Тысячи лесоповальных метафор возникли и умерли между ушей мастера. Вместе с тем, как последняя воображаемая секвойя после падения погребла под собой мостовую и заодно поставила хвойный заслон между яскеровыми обгорающими телесами и источником болезненного излучения, раздался резкий визгливый возглас из начала очереди. Мастер наклонился чуть в сторону и увидел, что звуки исходят от черного затылка, спрятанного от глаз посторонних за корзиной из кос. Они, должно быть, сильно нагревались на жаре и порядком мучили владелицу, но устроенный ею скандал приносил неизмеримо больше мучений. И «голове» очереди, переминающейся на солнцепеке, и застывшему в неведении «хвосту», и продавцу. Целые реки пота с его малинового лба спускались по резко заострившимся от усталости ущельям морщин, стекали за шиворот и пропитывали одежду. «Человек-ледник», подумал про себя Яскер как раз в тот момент, когда их глаза встретились, и через маленькие щелочки на омываемом соленой влагой редисочном лице продавца сверкнуло ужасно сильное желание просто закрыться. Отгородиться от мира ресницами и решеткой поверх витрины. Дама с косами исторгла особенно высокую и неприятную ноту. Все как-то срезонировало. Пульсация сосудов на перегревающейся половине Яскера, злобные звуки, вынужденная неподвижность, обгоревшее отчаянное лицо человека-ледника. Мастер вышел из очереди, под недовольны ропот протащился к прилавкам, превозмогая гадкое покалывание в застывших мышцах, положил свой лимон поверх горы таких же лимонов, которые не замедлили продемонстрировать способность к тектоническим движениям и повалились на мостовую. Дама замолкла и обернулась, все еще на пике возмущения. Яскер почти удивленно обнаружил, что вопреки тонкости сложения она уже немолода, немедленно представил, как ее гнев сейчас повалится на него по примеру лимонов, и поспешил направиться в сторону ближайшего переулка. В звуки за спиной вслушиваться не хотелось, как и в сигналы бедствия от кожи на экспонированной солнцу половине. Зато мастер вдруг обнаружил, что заметно прихрамывает на левую ногу – голени внезапно стало неудобно функционировать нормально, будто что-то у самого перехода в стопу застряло этаким камешком в ботинке, только зашитым в плоть. *** Яскеру всегда было интересно, как растут деревья. Превращение крошечного (или не очень – a coconut nut is a giant nut) семечка в стоаршинный ствол с кроной на самой границе видимости происходило так медленно и так неумолимо, что не представлялось никакой возможности его отследить. Так и рост маленького мака в левой икре мастеру заметить тоже не удавалось никогда, несмотря на прямой доступ и полную возможность наблюдения – оставалось только отмечать результаты. Какое-то время он даже усаживался, закинув ногу на подоконник, и сосредоточенно ощупывал нежный росточек – нитеподобные корешки, опутывавшие пятку, рахитичный стебель, первую почечку на макушке, но потом испугался, что может повредить ему нечаянно, и оставил это занятие. Поначалу мак ощущался просто как вздувшаяся вена. Постепенное, но неумолимое продвижение его под кожей даже как-то не беспокоило, разве что походка у Яскера теперь переменилась – он старался теперь переносить на левую ногу как можно меньше веса, чтобы сокращением мышц не порвать стебелек, и порой подумывал даже наложить гипс, но это помешало бы реализации его главной цели. Главная цель по совпадению стала очевидна как раз в тот день, когда на маковом ростке раскрылись первые настоящие листья и когда выпал первый снег. Что произошло в том году на удивление поздно, в начале декабря. И если для приморской части Двуединого Города поздние снегопады скорее правило, то для горной, где стоял яскеров дом, - исключение. Итак. *** Разнеженные под одеялом ноги приземлились прямо на холодный пол, так как тапки неизвестными перемещениями паркета закинуло под кровать к самой стене. Газ в баллоне кончился, и кипятить воду пришлось на рабочей спиртовке, что удлинило процесс раз в сто, а то и в тысячу. Яскер изо всех сил заставлял себя не кружить вокруг стола, где медленно знакомились голубые язычки спиртового пламени и дно налитого под самую крышечку чайника. Мастер долго ползал по полу перед кроватью, стараясь зацепить кончиками пальцев хоть какой-нибудь краешек тапка, но, как водится, наоборот отпихивал их своими манипуляциями все глубже. И даже пока он с громкой, душевной руганью искал в кладовой, где как раз перегорела лампочка, швабру или хотя бы веник, пока шерудил им среди пылевых клубков подкроватья, пока засовывал ноги в абсолютно холодные и к тому же грязные теперь тапки, пока медленно и очень-очень тщательно чистил зубы, с неудовольствием отмечая, как оплыли веки и углубились морщины, пока менял постельное белье, расправив в заключение процесса каждую складочку, пока молол остатки эфиопского кофе, пока с недовольством обнаруживал, что газа в баллоне все еще полно, нужно было только посильнее открутить вентиль, вода все никак не закипала. Закипела она, конечно, в тот критический момент, когда мастер погрузился во взбивание яиц для омлета и тщательно следил за числом движений вилкой, а на сковороде как раз таял щедрый кусок сливочного масла. Резкий звук чайника застал Яскера врасплох – счет он, естественно, потерял, да к тому же уронил венчик на пол – зацепил локтем, так как привычное движение к вентилям на плите пришлось разворачивать прямо на ходу почти на сто восемьдесят градусов и во время такого маневра про вторую руку он забыл абсолютно. А потом заметался по кухне с горячим чайником– в голову никак не приходило, куда же его ставить, пока необратимо выгорало масло на сковороде, топливо в спиртовке и с таким усердием вгоняемые пузырьки воздуха покидали яично-молочную смесь. Омлетозаготовку Яскер в итоге выплеснул от досады на покоричневевшее масло всю разом – что-то перелилось через края сковородки и на плиту, что-то немедленно пришкварилось к бортам и, пока мастер искал лопатку, осуждающе обугливалось. Небольшая лужица в нужном месте сковородки схватилась почти сразу же. Мастер во внезапном порыве решил посыпать омлет красным перцем аж из чайной ложки, а остатки по очень смутным причинам («с молоком было ничего так, в омлете есть молоко…») высыпал в пуровер поверх свежемолотого кофе. Перекрыл газ. Отодвигая момент, когда придется шкрябать по чугунной поверхности в надежде отодрать от нее безнадежно испорченный завтрак, начал выписывать восьмерки так тяжело добытым кипятком по кофейно-перечной смеси. Напитанные далеким африканским солнцем темные капельки падали и постепенно заполняли прозрачный сервировочный чайничек. Яскер отметил про себя, что на нем черт знает откуда появилась трещина (ну, допустим, не черт, допустим, тот, кто однажды засиделся за работой до поздней ночи и решил не выжигать сетчатку, включая на кухне лампу при приготовлении кофе, ведь лунный свет, кошачьи предки и горение газа должны были сработать как достаточный минимум). Отметил он и большие, рыхлые, балетно-грациозные на винтовом спуске с неба снежные хлопья за окном. Сознание услужливо напомнило про дыру на пятке в каком-то из зимних сапог, а то и в обоих. Погруженный в бытовые вопросы, мастер не глядя вытащил фильтр, выкинул его – вернее, положил поверх накопившегося в ведре мусора. Теперь точно придётся идти на улицу, прямо в мокрое грязевое месиво. Отхлебнул прямо из горлышка чайника (тут же пожалев – струйка пролилась поначалу мимо рта и деловито потекла за шиворот) и чуть не сплюнул – получилось остро и абсолютно отвратительно – жалость номер два. Так что пока Яскер воевал со сковородкой, кофе прохлаждался в одиночестве – выливать последнюю порцию из таких редких зерен казалось просто кощунством. Охладился он весьма эффективно, и к моменту, когда мастер, наконец, закончил (читай, сломался и позорно отступил) стал холоднее, чем сама чашка. «Это должно противоречить какому-то из законов термодинамики» - Яскер продолжал снова и снова гонять по кругу эту мысль, стоя перед реализующейся за стеклом зимой и с отвращением процеживая ледяную жижу через губы, зубы и прочие возможные преграды на пути к вкусовым рецепторам. На дне чашки оставалось еще с два пальца жидких мучений, когда прямо в серединку окна влепился снежок. Строго говоря, снежком он был только наполовину, другие пятьдесят процентов составляла грязь. Яскер тускло порадовался собственной погодной проницательности, наблюдая, как бурый комок сползает по стеклу. Но еще до того, как тот успел вылезти на нижний край оконной рамы, левую икру пронзила дикая, абсолютно неожиданная и от такой подлости многократно более острая вспышка боли – то распускались первые маковые листочки. Колено самопроизвольно дернулось и мастер, краем сознания регистрируя слезы на глазах и забавной тональности собственный вой, повалился на пол. Мгновением позже тот же самый край зафиксировал, что остатки кофе выплеснулись согласно всем законам физики прямо на яскеров свитер – и эта мысль была даже довольно отрадной. Но далеко не основной. Большая часть сознания мастера занималась тем, что на все лады скандировала: «Довольно!». И, наблюдая ниточки паутины на своем потолке, Яскер пришел к выводу, что мир коварных газовых баллонов, холодных полов, пыльных углов, шиложопых чужих детей, дырок в ботинках и очевидно бестолковых бытовых решений заслуживает, чтобы его покинули. Вместе с тем, как кофейное недоразумение расплывалось спрутообразным пятном по полу, как затихала боль в растревоженных мышцах, как изящно проплывали на фоне благородно-серого неба кластеры снежинок, в голове мастера постепенно поднималось– как бы в противоток снегу – старое воспоминание. Об озере, которое след. *** Очень сложно внятно описать, как представляются внутри головы такие вещи. Не вполне звук, не вполне картинка – больше впечатление, состояние. Оно растет из глубины и надувается, как мыльный пузырь теплым воздухом. Однако поверхностного натяжения прошедшего недостаточно, чтобы воспоминание могло расшириться куда-то за пределы головы – и во внешний мир долетают только куцые мыльные брызги. Это Яскер обнаружил очень быстро, когда однажды попытался записать обрывки собственного детства. В конце концов он сократил все записи до названия – по нескольким опорным словам картинка оживала сама, даже если до того само воспоминание о существовании воспоминания было погребено глубоко под. Но это конкретное не имело смысла фиксировать – оно вполне жило само и время от времени напоминало о себе – внезапным ответвлением сюжета во сне, полузаметным изменением света, которое вдруг делало все вокруг именно таким как тогда. Белым. Огромным во все стороны, будто вселенная только зародилась, и еще нет ничего, что заняло бы самупространство. Холодным. Мокрым на щеках, ресницах, варежках. Метель. Мягкая, неспешная, немного вальяжная, но лишь от осознания собственной значимости. Заполняет собой все вокруг, как первое сотворенное явление. Только спустя какое-то время проявляются детали. Огромная, твердая рука, уходящая наверх, которая держит за шиворот. Едва заметный переход заваленного снегом берега в поверхность озера. Слои одежды сковывают тело, как улиточный домик – так и хочется втянуть голову под воротник, чтобы хлопья не приземлялись на нос и не стекали, медленно стаивая, за шиворот. Но рука сжимает крепко и не дает отвернуться. Вторая такая же – длинная, как стрела башенного крана, появляется сверху и замирает, прямая, указывая вперед. «Смотри». Удается сморгнуть отупение и далеко, на самом краю видимости, разглядеть почти смытую завихрениями снега лестницу. Она идет из белого ниоткуда и кончается в нем же. Среди первозданного месива эти четкие темные линии кажутся наваждением, что и доказывается, когда все поле зрения залепляет снегом. «Мокро. Холодно. Бело. Как сейчас.» *** Озеро, которое след, было той самой частью фольклора, о которой говорить не принято, но все всё равно знают. Идеально круглое, окруженное вечно молодой березовой рощей, растущей, по преданию, из одного корня, оно лежало зеркальной монеткой где-то в горах. И феи не танцевали на водной глади, и гигантские рыбы не поднимались к поверхности, и ведьмы не собирали его воду в тонкостенные пузырьки, и героические деревенские простаки не водили дам своего сердца любоваться на совершенные отражения. Ничего такого. Озеро-след было символом чего-то большего. Начала мира и, вероятно, его конца. А такие вещи всегда очень общие в людском сознании. Общим был и образ: лазурное небо, капелька его на земле в золотом осеннем оправлении, лестница, соединяющая две эти голубые бездны. «Вечная осень». На лестницу поднимутся в конце времен скелеты достойных, с нее спустятся карать неверных высшие существа, по ней небо перельется и затопит землю – каждый придумывал свою трактовку и ни в коем случае не обсуждал ее с остальными. Так и Яскер держал в тайне свою неканоничную «Первозданную метель» вместе с догадкой, что когда-то давно он видел След на самом деле. А значит его можно было бы найти снова. И когда мокрая от кофе шея, замерзшие руки, снежные кластеры за окном снова послужили предлогом для того самого воспоминания подняться со дна, мастеру стало очевидно, что «можно было бы» заменяется на «нужно». *** Декабрь без сомнения тяжелый месяц. И даже не потому, что окончание года требует какого-то внутреннего отчета за сделанное. Не потому, что солнце истаяло, листья медленно становятся почвой, а потяжелевшее море на горизонте смешивается с оплывающим небом. Не потому, что в приморских городах любые сезоны, которые не лето, превращаются в слякотный промозглый ад, а для Двуединого это осложняется еще и тем, что горные массивы отлично стопорят все идущие с океана тучи и ласково перенаправляют их к подножию. Но потому, что детей при договорной смене лет принято награждать подарками. Видимо, за то, что выжили, несмотря на вот тот поход на стройку и это купание возле омута, когда еще бы немного и. Так что весь первый месяц зимы Яскер стабильно инвестировал в артрит, сколиоз и близорукость и был чертовски благодарен тем клиентам, которые делали заказ загодя, желательно еще осенью. Отчасти еще потому, что такие заказы позволяли угадывать направление ветра детских пожеланий и заранее зайти со скромным, но стильным букетом к даме, занимающейся париками, или невзначай занести бутылку достойного коньяка мастеру по литью из металла. Но тем не менее, начиная с ноября, он каждый раз просиживал до полуночи и позже, загоняя занозы под ногти, напрягая глаза до разрыва капилляров и стабильной ежеутренней головной боли. Так, среди подконтрольного хаоса бесчисленных ящичков, коробок, древесного мусора, который, казалось, вот-вот прорастет, под теоретически успокаивающе-зеленым светом из-под абажура люстры горы фурнитуры, ткани и прежде всего полированных деревянных деталей собирались в армии, табуны и балетные труппы. В этом году однако он даже не поскупился дать объявление в газету с предварительным предупреждением о том, что заказы в этом году брать больше не будет. После этого пришлось провести несколько недель в осаде, днем принимая пищу через окно от сочувствующего вдовца-соседа (от гречки можно повеситься, точка) и выбираясь по ночам через окно дровника, потому что милые дамы и очаровательные господа не ленились даже регулярно подниматься на опоясанный грязевыми реками холм к дому мастера и по-видимому даже установили посменное дежурство, чтобы поддерживать громкость недовольных криков снаружи на постоянном – дико, дико раздражающем - уровне. Впрочем, несмотря на маломасштабную забастовку прямо под окнами и гречневую диету (просить разнообразия или хотя бы больше соли казалось неблагодарностью, купить что-то из еды в городе самому не представлялось возможным – больно поздно он каждый раз там оказывался), мастер чувствовал себя этой зимой как нельзя лучше. Передвигаясь по дому, насвистывал в одной и той же тональности, как оглохшая, но не отчаявшаяся свиристель. Подолгу спал, тщательно расчесывал каждое утро усы и брови, потихоньку завершал и отдавал ранние заказы, писал списки. Они постепенно оккупировали большую часть вертикальных поверхностей – свешивались со стен, дверей и дверец, потолочных балок, оконных рам. Под монотонный свист мастер скользил по паркету от одного списка к другому, вынимал из-за уха остро отточенный цветной карандаш, каждый раз разный, и принимался черкать и дописывать очередное поколение комментариев на полях. «Ложки лучше алюминиевые. П-п-фу-у-ить. Стоит взять не только чашку, но еще термос. И спросить у того мужика, что ближе к центру. Фи-фи-и-у. Портовый задрал цену. Пиф-фи-фи-у.» Принятое решение работало как якорь, приятно фиксируя весь его быт в одной точке. Что самое замечательное, пока что далекой. За всеми этими звуками («Сидите там, как старая крыса!» «При-фи-фу-и. Зеленый попрочнее будет.» «Бестолковый эгоист!» «Пу-ру-ру-фить.») и перемещениями (от списка с предметами личной гигиены на двери чулана к списку необходимой одежды на притолоке в прихожей, от бесчеловечно узкого сарайного окна по опасным скользким склонам до городских магазинов) месяц кончился. Тридцать первого декабря Яскер в ужасе осознания поднялся задолго до рассвета и извел спичечный коробок в попытке зажечь плиту. Вместе со спичками кончилась паника. Одним плавным движением ополоснуть кипятком заварочный чайник, отмерить саму заварку – за месяц изоляции остался только иван-чай. В сумрачной комнате, глядя на лишь немногим более светлый прямоугольник окна мастер сидел за столом и впитывал знакомое окружение. Волоски на щеке приподнялись навстречу влажному, клубистому витку пара из носика чайника. Ушная раковина легонько дрогнула в ответ на гул газового пламени. Лопатка теснее прижалась к спинке стула. Яскер лениво осознавал, что он криво сидит, что плита уляпана жиром, а окно – грязевыми потеками. Что в полутонах занимающегося рассвета гораздо заметнее паутинные стежки на потолке и трещины в рассыхающейся раме, но это даже красиво. Он поднял руку и резко опустил. Создавшийся поток воздуха колыхнул развешанные списки и поднял в воздух наслоения пыли – света было недостаточно, чтобы зажечь ее красивыми искорками, но чувствительности слизистой носа вполне хватило, чтобы заставить чихнуть – серия новых воздушных залпов, серия дерганых взмахов бумажных листьев. Яскер тихо улыбнулся и подумал, что вместе с усами и бровями его улыбка создает мимическую азбуку Морзе из одних тире. Эту мысль он гонял аккомпанементом в слабых вариациях своему последнему вальяжному вальсу по дому – на этот раз нацеленному на то, чтобы все списки собрать. Мастер порядком покоцал подушечки пальцев, выдирая из досок фиксирующие бумагу кнопки, и до полного восхода солнца рылся по шкафам в поисках йода, пока не додумался взять его из свежесобранной в путь аптечки. Уйти именно до смены года представлялось ему не то, что важным – неизбежным, фиксированным событием, сродни смерти. Именно из-за такой фиксированности о нем не особенно думалось. Потому Яскер успел пересложить отличный новехонький походный рюкзак несколько раз, подогнать лямки и приготовить выходную одежду. Всплыли и тут же утонули мысли устроить генеральную уборку. Вместо этого остаток дня мастер посвятил поиску по дому забавных ниточек, звенелок и финтифлюшек для навязывания на бесчисленные петли и застежки рюкзака. Он был уверен, что абсолютное большинство отвалится еще до того, как он переместится за порог, но не особенно-то жалел. Это занятие просто сочеталось с провожательным настроением и сладковатым травяным вкусом иван-чая. Было довольно досадно, что самый первый раз в термос придется заваривать именно его. Но ничто не напоминает о доме так, как едва ощутимое недовольство. Время приближалось к ночи. Около десяти Яскер упаковался в походную амуницию и прилег на кровать. Новые, поскрипывающие от движений пальцев ног берцы на фоне пола комнаты, путь и не самого чистого, казались чем-то подростково-бунтарским – как так, уличная обувь дома. Контрбалансом напала абсолютно стариковская дрема без сновидений. Когда мастер очнулся, за окном во всю разрывались и умирали фейерверки – было десять минут первого. Разочаровательно – хотелось распахнуть дверь и храбро выйти за порог с двенадцатым ударом часов. Яскер подошел к окну и ткнулся в него лбом. Стекло отражало праздничные огненные цветы снаружи и отбрасывало на нелепо согнутые, пятнистые от йода пальцы мастера цветные отблески. Сейчас, когда это было бы всего логичнее, первозданная метель отказывалась проявляться в памяти. Глубокий вдох, и все яскеровы внутренности будто бы сжались поближе друг к другу – собственный руки вдруг показались ему такими старыми, слабыми и не готовыми ко всему… Всему этому снаружи. Но он почти затылком ощутил, как искажает пространство комнаты своим весом и значимостью рюкзак на скомканном покрывале поверх кровати за спиной. Выдох. Мастер отвернулся от искристых огней, присел на визгнувший матрас – и так несомая тяжесть была старым пружинам чересчур – продел руки в лямки, расправил их, покрепче уперся неудобно неразношенными ботинками в пол. Встать получилось только раза с третьего, наклонившись всем корпусом вперед и толкнувшись для дополнительной поддержки ладонями. Яскер сделал пару шагов и чертовки порадовался хотя бы факту, что вес за спиной не заставляет его вихляться из стороны в сторону, подобно матушке-гусыне. Это воодушевило его достаточно, чтобы пообещать себе однажды научиться ловко скидывать рюкзак на локоть в стиле бывалых приключенцев, надевая и снимая. Обещание поблекло, стоило ему оказаться перед дверным проемом и понять, что выходить в него придется чуть ли не в полуприседе – по высоте снаряжение тотально не проходило. Под мантру «лишь бы не споткнуться» Яскер преодолел порог и развернулся – медленно, с заносом, как океанский лайнер -, чтобы закрыть дверь. Ему казалось, что росток должен как-то отреагировать на такой важный шаг, мысленно он уже лежал лицом в свежем сугробе, придавленный рюкзаком и порванный болью в икре, но нет. Зато поднялось наконец воспоминание. «Совсем как тогда – холодно, мокро, тяжело двигаться.» Задвижка клацнула. Мастер отнял руку от металла, ледяного даже через варежку, ухватился за лямки, осторожно развернулся второй раз. «Только темно». И пошел вперед.