Бессердечные истории

Белые больничные простыни пахнут стерильной чистотой и слезами. Он поднимает веки и пытается сосредоточиться на размытых силуэтах, что плывут перед глазами. — Серёжа, я рядом. Глухой звук, как — будто под водой. Он не может вспомнить где слышал этот голос. Не может различить лица, не понимает где он. Волна боли накрывает с головой и он кричит. Слышит свой голос со стороны. Ему сейчас блядски больно, но это ведь, не плохо. Это лучше чем ничего. Это означает, что он ещё существует. — Посторонним покинуть палату. Кажется, ты жив, Соколов.

***

Зима в этом году какая-то другая. Тёплая и мягкая, не к такой привык Соколов. Когда мешаешь ботинками грязь вперемешку со снегом, думаешь совсем не о великом и прекрасном. Признаться честно, он никогда не питал особых чувств к этому времени года. Промозглый ветер, пробирает до костей, а метель — глаза застилает белым полотном. И дышать трудно. — Хух, блин. В подреберье впивается бинт, швы только затянулись. Если он сейчас не отдохнет — придется опять плевать в потолок и вдыхать запашок больничных палат. А это не цветочное амбре. Он медленно семенит к ближайшей лавке и понимает, что зимняя прогулка была не очень правильным решением. Рановато он вскочил на ноги, хоть и заживает всё как на собаке. Так ему сказали на последней перевязке. Дословно. И хрен пойми радоваться или огорчаться. Когда его выписывали из больницы, главврач строго настрого приказал соблюдать постельный режим и отлежаться ещё месяц. Сквозное ранение, как никак. Ага, конечно, клал он на всех этих докторишек и на всю эту грёбаную клоаку. — Сука, что ж прихватило так. Соколов облокачивается на спинку лавки и пытается отдышаться. Запрокидывает голову назад и смотрит в белое небо. Глаза щиплет от светящейся чистоты. Белое, всё, блять белое. Белый кафель больницы, белый пейзаж за окном, её белое лицо и красные от слёз глаза. А какого они цвета? Он так давно не видел её взгляда. В суммарном количестве дней, он провёл в больнице месяц. Но по ощущениям, год — не меньше. Ему было хреново, это факт. Первую неделю он выл от боли, пока не уколют очередную порцию обезболки. От дозы к дозе. Его лихорадило, тошнило от побочки сильнодействующих лекарств, а противится всему этому просто не было сил. Единственные моменты просветления были рано утром. Тогда, боль приспускала поводок и давала ему пару часов на отдых. В это время он мог попялиться в окно или послушать тиканье часов. И ещё подумать. Почему она не приходит? — Почему она… не приходит? Когда он сипел как мертвец, медсёстры тактично отводили глаза и продолжали исполнять свою рутинную работу. Измерить температуру, поставить капельницу, проверить швы, поменять бинт. Они ему не отвечали. Но Соколов понимал почему. Ведь, иногда в молчании больше ответов, нежели в словах. Как - то утром, он подслушал сплетни санитарок. Они мололи много разной чепухи, но среди всей ахинеи было кое-что важное. Женщины долго причитали по поводу раненого и такого красивого милиционера, и будучи в совершенно другой ситуации ему бы это польстило. Потом, говорили о том, что 3 дня в реанимации, для него были решающими. Ставки делали не утешительные — большая потеря крови, пуля на вылет, задето лёгкое. Ему повезло, что в момент выстрела, пульс зашкаливал как у торчка после дозы. Адреналин вперемешку с хорошей физической подготовкой сделали своё дело. И наконец, они заговорили о ней. Он это сразу понял, по одной неловко брошенной фразе, мол: «Красивый, но никому не нужный, даже этой девочке». Катя пришла к нему лишь один раз. Так ему сказал Николай Павлович, его лечащий врач. Когда Соколов был уж очень плох, родным разрешили побыть с ним рядом. Каждому по минуте, но как оказалось, желающих было не так уж и много. Катя была третьей, после родителей и Прохорова. Но она даже не зашла в палату. Просто смотрела через стекло. Соколов много раз представлял как он выглядел в тот момент. Нашпигованный, как поросенок, разными трубками и катетерами. А может, укрыт простынёй — страшный, мертвенно бледный, с огромными кругами под глазами. Он бы тоже боялся. Наверное. Оправдывать Катерину было его каждодневной пыткой. Он искал причину вне, может на неё оказывали давление со стороны? Может её не пускали к нему? Или он успел что-то наговорить ей? Чего-то жутко обидного, перед тем роковым случаем? Но, когда его перевели из палаты интенсивной терапии, в обычную, он понял. Быть обузой — мучительнее боли, которую он испытывал регулярно. — Молодой человек, вам плохо? Соколов медленно поднимает голову и смотрит на милое создание, что стоит перед ним. Совсем юная, лет 18, брюнетка. Красивая, но не для него. — Всё нормально, спасибо. Он вымученно улыбается и пытается придать лицу невозмутимость. Девушка кивает, отводит смущенный взгляд и шагает по аллее дальше. Хочет обернуться, но подавляет в себе это желание. Больно нужно. С неба медленно падают ледяные звёзды. Загадывай желание, Соколов. И он действительно загадывает. Холодными губами шепчет в небо какие-то слова про «люблю» и «нуждаюсь». А небо в ответ молчит. Мужчина прикусывает обветренную губу, до крови и глотает морозный воздух. Его сердце кровит, а глаза стекленеют. Он прячет лицо в ладонях и тихо стонет. Кажется, ты умираешь, Соколов.