Самурай

Дорога в ад, а может в рай, Куда идешь ты, самурай?

      Тихо шелестела высокая трава от немилосердных порывов ветра с реки. Волга. Широкая, необъятная, одновременно могучая и спокойная. Водная гладь ее отражала лазурь ясного июньского неба и производила обманчивое впечатление, словно лишена илистого глубокого дна, искаженных коряг и зубастых щук под собой. Но Ульянов знал о непостоянстве и необузданности нрава этой русской реки, с таким же русским характером. Знал и о могучем течении, уносящим тебя, знал, поскольку на спор с братом переплывал на противоположный берег.       Но несмотря на все подводные камни и необузданность реки, ничто не успокаивало его больше, чем созерцание лазурной речной глади. Они с Ольгой сидели практически у самой воды, укрытые под песчаными сводами крутого, но небольшого оврага. От всего прочего мира их отгораживали также густые заросли, коими были практически полностью покрыты берега Волги. Они любили это место и оно было исключительно их. Здесь они словно пересекали какую-то грань, переносясь в совершенно иной мир, приятный, легкий и волшебный, где есть только шум воды и шелест листвы. По своему устройству место и впрямь напоминало созданный природой шалашик, укрытие.       Они сидели молча, плечо к плечу и смотрели на воду. Ольга чувствовала дыхание брата — спокойное, ровное — чувствовала стройный ход его отстраненных мыслей. Здесь, хотя бы на короткое время, можно было укрыться от всех несчастий внешнего мира.       — Здесь можно не притворяться, — не отводя взора от воды, ровно произносит Ольга. Владимир дергается, как-то неестественно, словно на одно мгновение его пронзила какая-то боль или тело свела странная судорога.       — Притворяться кем? — поддельно ровно отзывается он, также не сводя взгляда с речного потока.       — Сильным и взрослым.       Они всегда понимали друг друга с полуслова. Оторванные от старших и младших, с разницей в год, они иногда полагали, что между ними есть какая-то особая связь, какая бывает у близнецов.       Теперь, когда отец и Александр мертвы, бремя защитника семьи было возложено на буйного семнадцатилетнего Владимира. Что с этим бременем делать, он пока не знал, но знал, что нужен матери, сестрам, Мите — нужен сильным и мудрым, каким был его брат, независимо от внутренних страданий, боль которых порой, особенно в ночное время, выворачивала душу наизнанку так, что хотелось кричать на весь дом.       — Знала бы ты, как я боюсь, — не слыша и не осознавая собственных слов, произнес он, впившись взглядом в любимую им Волгу.       — Я знаю, — тише отозвалась Ольга, переводя собственный взгляд и осторожно касаясь мягкой рукой плеча брата. Он в свою очередь бросил на нее короткий взгляд и тут же перевел его на противоположный берег, вспоминая о теперь казавшимся старым и далеким споре со старшим братом:       — Этим летом я бы влегкую взял реванш.       Вновь спокойное, успокаивающее молчание и накатившие старые воспоминания.       «Саша! Айда на тот берег! Али слабо?»       «Не будь самоуверен, а будь в деде примерен.»       Ольга внимательно и в то же время с каким-то убаюкивающим умиротворением на лице следила за лицом брата, смятение которого быстро переменилось на что-то иное. Глаза, какого-то особого оттенка, сейчас в лучах летнего солнца казавшиеся буровато-красными, наполнились солеными глазами, которых в доме Владимир себе не позволял. Взгляды их встретились. Его: пронзительные, но с тоской и скорбью, обжигающей всякого, кто постигнет незримую глубину их океанского дна*, вместо привычной дерзости или непроницаемости. Ее: печальные, как у нимфы, но ласковые. Лишь на одно мгновение взгляды эти встретились, а в следующее же Ольга подалась вперед, смыкая руки за его спиной, крепко обнимая и чувствуя, как к горлу подступила противная горечь, а взгляд затуманился от подступивших слез. Осторожно, словно неуверенно легли его руки на ее спину, через мгновение крепко прижимая к себе.       В это мгновение осознание потери сверкнуло в голове, словно ясная молния, и наконец окончательно укрепилось в ней. Словно до этого момента казнь брата была чем-то недостоверным. Туманным сном или далеким и неправильным.       Неправильным. Абсолютно неправильным. Невозможным.       Семья не могла не любить Александра, однако и в этом общем горе ярко выделялось свое, особое страдание теперь уже старшего сына. Александр был ему не просто старшим братом. Александр был образцом, чуть ли не богом. Совершенный во всем, проникающий в саму суть вещей, он возвышался над ними, казался недосягаем, но от этого только сильнее возбуждал попытки дотянуться до его гения. Безмерное уважение, восхищение и привязанность, которые Владимир питал к брату, он пронесет через всю свою жизнь, трепетно храня его светлый путеводный образ в своем сердце. Из тоски и скорби, которые не утихнут, а будут продолжать жить, погребенные под ворохом идей, стремлений, борьбы, разгорится пламя решительности, то пламя, каким горело сердце Александра, бесстрашно исполнившего свой подвиг и глядевшего в глаза своей неминуемой гибели.       Кто бы мог сказать, сколько они так сидели в объятиях друг друга, убаюканные шелестом листвы и родственным теплом? Стало легче. Словно со слезами наружу вышло что-то темное, холодное, что гложило изнутри, не давая покоя, а теперь, наконец, отпустило. Что-то, что необходимо было выразить, но не было возможности.       — Он погиб не зря. Его смерть не будет напрасной, — уже отстранившись от сестры, хрипло произнес Владимир, глаза которого все еще были сырыми от слез, но душераздирающая скорбь в них сменилась решимостью и твердостью.       — Я не могу подвести его. Мы достигнем цели, но путь к ней проложим иной дорогой.       Смерть Александра стала фундаментом его личности, ключевым перелом в его судьбе. Можно сказать, что она повлияла на Владимира даже больше, чем те годы жизни, проведенные под одной крышей.       Ольга безо всяких вопросов поняла в полной мере, что значат эти слова. И так же поняла, что нет никакого способа теперь образумить брата. В некоторых вещах они с Александром были до ужаса похожи.       — Путь мщения не приведет тебя к счастливому триумфу, — лишь тихо произносит она, мягко сжимая его запястье и глядя на прибрежную воду.       — Это не путь мщения. Это путь справедливости.       — То лишь две стороны одной медали, между которыми трудно установить черту. Особенно затуманенным от горя взглядом.       — Дело вовсе не в мести, а в понимании, что правильно, а что ложно. Путь Александра — правильный. Так что теперь пойти той же дорогой — мой долг.       — Дорогой террора? — мягкая рука ее невольно сжалась, словно в сознание Ольги вкралась картина, где тело сидящего подле нее брата болталось безжизненным грузом в петле.       — Нет. Он выбрал неверное средство, хотя в остальном был прав. Мы пойдем иным путем, революционным, но продолжать будем его правое дело.       Женские губы осторожно, едва-едва коснулись плеча брата, всего на одно мгновение, словно легкое прикосновение крошечных лапок мотылька, который вспорхнул в ту же секунду, невесомый. Поднявшись на ноги и отряхнув платье от пыли и мелких травинок, Ольга в последний раз встретилась взглядом с братом. Она знала, что ему было нужно побыть здесь одному, наедине со своими мыслями и воспоминаниями.       — Он жил достойно и умер достойно. Быть может, его смерть даже будет достойнее всего моего существования. Смогу ли хоть на малую долю обрести ту отвагу, которой было переполнено его сердце?       — Сможешь. И не меряй себя его мерою. Ты — это ты, Володя, понимаешь? У тебя свой путь. Я знаю твое сердце, знаю твои страхи, сомнения, твою скорбь... И знаю, что у тебя, быть может, мужества даже больше, чем у Саши.       Взгляды их, ровные, твердые, уверенные, встретились. В глазах друг друга они прочитали многое, что нельзя было выразить словами.       — Пообещай, что не свернешь со своего пути. На могиле Саши поклянись.       — А как же твои слова о ложности пути мщения?       — Я не хочу, чтобы ты сгоряча лишился головы. Не хочу больше смертей и не хочу видеть слез матери.       — Обещаю, — после недолгой выдержанной паузы, твердо, глядя прямо в глаза сестры отозвался Владимир, всем своим существом сознавая, насколько важные произнесенные слова, от которых он никогда не осмелится оступиться.       — Я тебе верю.       Ольга ушла. Владимир остался наедине с Волгой, откинулся на спину, и взору его предстал песчаный свод оврага и лазурное, без единого облачка, небо.       Александр очень часто и много тревожил его мысли и душу. Воспоминания и какие-то беспорядочные детали то и дело всплывали перед глазами. Густые каштановые волосы, карие глаза с неизменной ласковой снисходительностью, которая всегда присутствовала в его общении с младшими. Серьезное, вдумчивое выражение на вытянутом скулистом лице, какое можно было заметить у него, застав того за чтением или занятиями, которым он посвящал большую часть своего времени. Блеск в глазах и насмешливость в уголках улыбающихся губ, когда с них слетало его обыденное: «Осчастливьте своим отсутствием». Не грубое, а даже ласковое. Александр ценил уединение и, быть может, отчасти поэтому, несмотря на всю любовь, привязанность и уважение, братья были далеки друг от друга. Хотя, возможно, дело не только в индивидуалистической натуре брата, но и в разнице в возрасте. Как бы то ни было, это расстояние только возбуждало трепет и непрерывное стремление быть рядом, быть таким же, быть отмеченным этим мудрым и проницательным существом, каким был старший Ульянов.       Он никогда не улыбался просто и искренне. В улыбке его почти всегда читалась снисходительная насмешливость, а во взгляде — превосходство. Александр всегда был над ними, но в то же время в нем не было надменности, как бы парадоксально это не звучало. Он любил их и относился, как к детям, несерьезно и даже практически с умилением. И тем ценнее были Владимиру моменты, когда брат в обращении с ним сохранял серьезность и внимательность, словно держал за равного. Обычно так он держал себя лишь со старшей Анной, с которой они были близки.       «Das Kapital».       В комнате Александра всегда было полно различных книг, которые Владимир без устали изучал, прочитывая вслед за братом, но не всегда улавливая то, что с легкостью укладывалось в голове у старшего. Теперь на глаза попался том с немецким названием.       — Занимаешься переводами? — как бы между делом ляпнул Владимир, разглядывая книгу.       — Володя, голова прекрасна не только тем, что у нее есть рот, — с неизменной едкой насмешкой, за которой на самом деле скрывалась ласковость, отозвался Александр, заставив брата несколько смутиться.       Чуть позже, эта книга будет прочитана обоими. То, что книга оказалась на столе в той комнате, изменило их жизни и судьбы многих других людей.       Можно ли сказать, что Владимир Ульянов стал марксистом, потому что таковым являлся его брат?       Определенно. Разве может умный и проницательный Александр ошибаться?       Александр любил шахматы. А потому их любил и Владимир. До конца жизни он сохранил трепетное отношение к этой игре, хотя, признаться, долгое время не прикасался к ним после смерти брата.       Часы проходили в молчании. Только редкий деревянный отзвук фигур о доску и два сосредоточенных юноши, в минуты подобного единения похожие друг на друга больше, чем родные братья. Владимир любил шахматы за то, что они позволяли проводить часы вместе с нелюдимым умным Александром, имевшим обыкновение укрываться ото всех в своей комнате с книгами и сигать в окно при появлении на пороге дома шумных и скучных гостей. В некоторых жестах Александра можно было прочесть грубость и надменность, но Владимир никогда этого не замечал. К тому же, людям умным простительны и надменность, и пренебрежение к скучным господам.       Тонкий отзвук фигур разрезает тишину. Солнечный свет просачивается сквозь решетчатое окно.       — Погиб король, — глядя на положение дел белого короля — Александр всегда давал брату играть белыми в качестве форы — произносит Ульянов, и вновь в уголки губ проскальзывает насмешка.       — Да здравствует король, — как-то машинально отзывается Владимир, по-новой расставляя фигуры. Бросает взгляд на смеющееся лицо брата — смеялись глаза, скулы, уголки губ, но не сам Александр. Тень от решетчатого окна падает на его лицо, на блестящие в солнечном свете каштановые волосы. Много позже отметившая это Анна будет вспоминать, как рок, символ, предрешенность событий.       — Смогу ли я хоть на шаг приблизиться к отваге, переполнявшей сердце Саши?.. — одними губами произносит Владимир, стоя на самом краю крутого обрыва и наблюдая, как сыпятся мелкие камушки. Они с Наденькой очень любили походы в горы, а какие же прекрасные горы в Швейцарии! Впрочем, белоснежным шапкам они больше предпочитали лесистое предгорье с его необыкновенным воздухом, какой бывает лишь в горах.       Он подается вперед, заглядывает вниз — неосторожное движение, резкий порыв ветра, и его тело полетит навстречу далекому каменному дну ущелья. Он делает шаг за шагом, ступая вдоль обрыва. Один неосторожный, и камень под ногами обвалится, и...       «Смогу ли?..»       Кирпичные глаза почти что безучастно смотрят на дно ущелья. Он любит испытывать судьбу, искушать ее, словно проверяя свою исключительность, в которой часто был убежден. Проверяя свое бессмертие.       Он лежит в холодном и одновременно таком теплом снегу. Смеркается. Пышные еловые ветви над головой закрывают небо. В то же время он не чувствует снега и не видит этих елей.       — Столько лет прошло, а ты все так же дурак, — доносится голос брата. Все такой же насмешливый и снисходительный, несмотря на то, что его младшему брату уже давно за сорок.       — В прошлый раз ты так простудился.       —... и вы с Олей и Аней пошли кататься на замерзший пруд без меня, — закончил за брата Владимир, медленно поворачивая голову. Вот, между еловыми ветвями стоит его брат, каким был в их последнюю встречу — слишком юный для своей гибели и своего ума, с густыми каштановыми волосами, теперь усыпанными снежинками.       — Саша... Я хочу к тебе. Хочу покоя, — устало просипел Владимир, глядя на брата с потаенной надеждой и нуждой.       — Рано, — серьезно ответил Александр, лицо которого приняло строгое выражение: — Впрочем, без нее ты бы уж давно... Не зря говорят, что дуракам везет.       Губы в последний раз расползлись в насмешливой ухмылке, и до слуха Владимира донесся наконец голос жены, поднимавшей его, безразличного ко всему, со снега.       Тускло мерцала лампа, освещая скромную кухню их небольшого укрытия в Мюнхене. На улицы давно опустилась тьма. Она спала, а он сидел, облокотившись о стену и с безразличной тоской глядел на гладкую поверхность стола перед собой.       — Ты ведь тоже думал об этом? — в пустоту кухни вопрошает Владимир.       — О чем? — отзывается всегда молодой Александр.       — О том, что на моем месте должен был быть ты. О том, что во Вселенной произошел какой-то сбой, ошибка, и тебе, такому отважному, умному и решительному была уготована ранняя гибель, а мне... А мне достался твой путь.       — Вселенная никому ничего не уготавливает. Это делаем мы сами.       — И все же я чувствую, что нахожусь на дне. Чувствую слабость, безразличие и тоску. Как бы мне сейчас было хорошо в твоей могиле...       — Вновь бредишь, — хмуро перебивает Александр: — Ты себя меньше жалей и думай об идее. Впрочем, я до сих пор убежден, что тебе следовало идти в террористы, а не печатать газетки в Германиях и... Да черт поймет, чем вы — большевики? так себя зовете? — вообще занимаетесь.       — Ты всегда прав, — тяжелым вздохом отвечает Владимир и прикрывает глаза.       — А ты никогда не думал, что это убеждение — главное заблуждение в твоей жизни?       — Сейчас мне все мои убеждения кажутся заблуждениями.       — Ужасаюсь, как ты живешь. Сплошные эмоции, импульс, горячность — как же так дело делать?       — Ты всегда прав, Саша... Я хочу к тебе.       — Нужен мне такой дурак!       Диалог прерывается появлением встревоженной Надежды Константиновны. Попив в тишине вдвоем чаю, она уводит его обратно в кровать.

***

      Они имели дело с каким-то особым новым явлением. Молодой человек казался присутствующим откровенно сумасшедшим сумасбродом с горячей кровью. Находясь на скамье подсудимых, он сумел превратить суд над собой в собственное выступление, в шоу, где был звездой вечера, этим самым раздражая и поражая публику. Без страха, даже без волнения, сияющий уверенностью декларировал он свои антигосударственные идеи, с откровенной дерзостью смотрел в глаза обвинительной стороне, но в то же время его нельзя было упрекнуть в неуважении к суду или какой-либо грубости: несмотря на провокационность его речей и дерзость во взгляде, какая бывает только у совсем молодых людей, держался он холодно-вежливо, даже надменно, еще более раздражая судейский состав.       Пламенная его речь, в которой крылось рассуждение о судьбе российского государства и общества, признание своего преступления, которым он даже гордился, считая необходимой мерой и сводя вопрос виновности к вопросу необходимости своих действий и таких людей, каким являлся он сам, произвели на публику неизгладимый эффект. Думал ли он о том, что это разбирательство повлияет на общество? Ему приходило это в голову, но недолго задерживалось, однако, если после всех его слов и казни — а казнью все завершится, в этом он не сомневался ни мгновения и был готов к ней — в головах людей что-то изменится, если они что-то вынесут из этого, если это сподвигнет их к чему-то, заставит задуматься... Тогда он будет убежден, что жил не зря и жалеть не о чем. Он и теперь ни о чем не жалеет, гордо взирая на присутствующих, отвечая ровно и уверенно.       Феноменальный юноша.       Единственное, чего он боялся — случайно скользнуть взглядом по матери, наблюдающей за ним, кажется, не мигая и не дыша. Мать мыслит сердцем, и ей непонятны и дики слова сына о необходимости террора и о затхлости российского общества. Сердце матери заставляет ее биться в рыданиях и умолять о милости, о снисхождении, о подачке.       «Одно письмо, и государь смилуется.»       Сердце матери готово унижаться и пойти на гибель ради жизни сына.       «Сашенька, заклинаю тебя, попроси у государя милости, и он смилуется! Умоляю тебя, Сашенька, умоляю тебя, раскайся, попроси государя, попроси!»       Ему больно смотреть на нее, на ее дрожащие губы и стекающие по щекам соленые слезы. Она крепко сжимает его руку, а он тяжело выдыхает и отвечает ровно, спокойно. Отвечает отказом, объяснением, не запинаясь ни на одном слове, не вздрагивая. Наблюдающий за их свиданием жандарм думает про себя, что, как и у всякого преступника и юноши, у заключенного Ульянова нет сердца и совести.       Александр боялся ее взгляда, боялся ее вида, боялся ее губ, с которых срывается надрывное глубокое «Сашенька». Он боялся, что не выдержит и отступит, боялся собственной слабости, которая темной тенью трепетала где-то под сердцем готовая в любую секунду крепко обхватить его.       Раскаяться? Просить милости того, против кого они ведут борьбу? Пресмыкаться перед режимом, который они изобличают? Никогда Александр Ульянов так не поступит. Никогда.       «Никогда.»       Твердо повторяет он про себя это слово из разу в раз, крепко сжимая кулаки и упираясь взглядом прямо в глаза председателя, намеренно, специально. Председатель думает, что юный выскочка бросает ему вызов, испытывает на прочность, но на самом деле Ульянов проделывает это с самим собой.       Он легко идет на смерть. Он гордо идет на смерть, поднимаясь на эшафот, как на трибуну, и в последний раз твердо глядя в глаза палачей.       — Всех не перевешаете. Ваш режим гниет и бьется в конвульсиях, и чем яростнее вы будете пытаться удержать ваше погнившее самодержавие, тем разрушительнее и страшнее будет его конец.       Легко умирать, когда на твоей стороне истина.       Легко умирать, когда жил не зря.

***

      Немилосердны порывы ледяного ветра с Ладожского озера. Небольшая одинокая фигурка в черном пальто ежится от каждого такого, спрятав голову в плечи. Но несмотря на осенний холод и порывы ветра, словно стремящиеся унести этого слабого человека, он не уходил и стоял на этом островке суши уже долгое время. Задумчивый взгляд огненных глаз смотрел куда-то в одну точку, а сам он, кажется, потерял счет времени, погрузившись глубоко в себя, туда, где ветра были сильнее этих. Ему всегда были чужды сантименты. Или же он просто постарался задвинуть их как можно глубже и дальше в своей душе. Холодом обжег камень крепостной стены, когда он бессознательно дотронулся до него ладонью.       Та самая стена. Здесь его вздернули, как собаку.       Он прошел длинный путь, путь длинною в целую жизнь, путь по головам, по трупам, грязный и вероломный, кровавый путь, который привел его к заветной цели. Хотелось хрипло засмеяться или хотя бы усмехнуться. Видел бы все это Александр.       «Именно сейчас мне не хватает тебя больше всего». — проносится в сознании Вождя искренняя правда. В моменты триумфа и ликования он обращался к брату даже чаще, чем в минуты депрессии. Он говорил с ним и в Смольным, однако, недолго, умолкнув от странного взгляда Троцкого. Сейчас сил говорить не было. И видеть никого не было сил. Спокойно было только здесь, с братом. Здесь ли его закопали? Кто знает, а, впрочем, почему ему, атеисту и человеку образованному, в голову приходят такие глупые вопросы?       Долго еще стоит одинокая фигура на обдуваемом всеми ветрами островке с крепостью. Очередной порыв ветра срывает кепку и бросает ее в холодную темную воду. Медленно и как-то безразлично поворачивает он голову в ее сторону, едва заметно улыбается и прикрывает глаза. В голове в очередной раз проскакивает неизменное:       «Смог ли я наконец приблизиться к его отваге, смог ли...»       — Саша, всегда правый брат мой, я наконец-то понял, что я дурак.

Дорога в ад, а может в рай: Ты принял смерть, как самурай