ледяная весна

Маша никогда не была звездой: тихая, выдержанно-сдержанная, немного терпкая, с холодно-жестяной улыбкой, вышитой весенним солнцем, с филигранной осанкой и серпом ключиц, запертых за замками жемчужных пуговиц вдоль занавеса выглаженных рубашек. Отличная успеваемость, учительские благодарности, преданность друзьям, культурная программа, а в десять домой, там семья, там — тепло, и сама она в этом тепле принимает активное участие — греет всех близких, даже если самой от этого сводит аорту; у Маши горный хребет позвоночника, полотнище выбеленной кожи обсыпаны созвездиями родинок. Маша спокойная, гармонично-грациозная, как будто бы из романов: Маша — леди. Она не из тех девочек, что ломают кости, что разбивают сердца, что изводят ядом по венам до победного; Маше не нужны победы, Маше не нужно боли, она — панацея, она — обезболивающее, только с Димой не вышло. Дима красив северно-оскочатой, зимней красотой; руки изрезаны паутиной вен, выпирает кадык — и пахнет всё время чем-то мятно-матным: и ругается он нередко, с эмоцией, с достоинством. У него каменное, въевшееся в безразличное лицо, спокойствие сменяется опаляющей лавой гнева, прыщущего на всё вокруг. Дима смеётся громко-искренне с учителем ОБЖ: не то после очередной выигранной эстафеты, не то после очередного успешно разобранного автомата, говорит сипло, хриплым шёпотом: «Одолжите, Б-га ради, автомат: эта дура опять не разрешила мне пересдать». Хотя, по правде говоря, ему плевать на людские устои, плевать на выдуманные всякими идиотами нормы, на плеяду цифр в клеточках классного журнала, плевать на то, что говорят за спиной, плевать, по сути, на всё, только с Машей не вышло. В начальной школе у Маши было красивое платьице, а у Димы - первая, невообразимая, невозможная, крышесносно-зубодробительная любовь к ней. До десятого класса Маша увлекалась танцами, а он - по-прежнему (да и разве время такое меняет?) - увлекался ею; в старшей школе она смотрела театральные постановки, а он смотрел на неё, и каждый раз поражался тому, что видел что-то новое: лицо её всегда было разным, всегда выражало то снисхождение, то разочарование, то радость, то усталость; в иные моменты медовый привкус сквозил в каждом слове, слетающем с её коралловых губ, а иногда она словно отрезала каждое слово, дробила сталь сухим голосом. Но одно оставалась неизменным: она была волшебной; невозможной была. Маша никогда не знала, что такое любовь: Дима кричал, рвался, вымаливал у неё; Дима говорил: «я точно знаю, что люблю тебя», а Маша однажды - только чтобы проверить, из чистого любопытства: «я тебя тоже». Она тогда ещё не знала, что потом: - Дим, я думаю, что у меня нет времени и сил на это. Надо что-то строить, решать, а я занята другими вещами, у меня куча дел. - Ты сказала, что любишь; разве когда любят - не находят решений, потому что хотят остаться вместе с человеком? Что же это за любовь, если для тебя в тягость? - Это не она. - Так что же теперь? - Продолжим, как было раньше: друзьями, компанией. Ты прости меня, Дим. Я не хочу тебя терять и рисковать тоже не могу. У меня будущее. - Будущее, в котором я лишний? - Будущее, в котором отношения лишние; мне ещё рано. И с тех пор Дима щемяще-обрывисто, рвано-калечено на неё смотрит, пытается убедить себя: «сука, ты портишь себе жизнь этой любовью», а потом опять - и всё повторяется снова и снова. Наверное, если любовь проходит, то это не она; (Маша у Димы так и не прошла)