Victims of love

Вода в офуро — чуть теплее тронутой горячкой кожи, и от этого залипание в ней ощущается как утончённое удовольствие. Совместное залипание кажется мне ещё более приятной экзотикой, и я блаженно откидываюсь назад, пристраивая затылок на плечо Юдзуру. Чувствую влажное прикосновение его губ к моему виску и замираю в тесном кольце его рук. — Сэцуко-химэ… Всё хорошо? — спрашивает он, вздыхая. И мне странно слышать подобный вопрос сейчас. — В каком смысле, Юдзу-кун? — уточняю, понимая, что сейчас совершенно не готова к обсуждению чего-либо всерьёз. Кажется, мои губы и щёки всё ещё горят от его поцелуев, даже после контрастного душа. Но я сдаюсь, слыша отчётливое волнение в знакомом голосе. — Тебя что-то беспокоит? — У нас, Сэцуко, — мягко отзывается он, притягивая меня к своей груди чуточку ближе, и я стараюсь не думать о том, что сижу аккурат между его коленок. — У нас с тобой… Понятия не имею, чего он опасается: это самое «мы» актуально меньше суток, и мне самой нравится этот мятный холодок внутри, когда я понимаю, что теперь у нас отношения. Понимаю, но даже в собственном воображении не пытаюсь представить, какие именно. Что значит быть с ним? Когда мы сможем увидеться в следующий раз? Стоит ли рассказывать об этом отцу? Обрадуется ли его семья? Как я буду смотреть в глаза Сае, которая всегда подозревала, что я неровно дышу к её младшему брату? У меня есть вопросы, а не ответы. — Поговори со мной о том, что тебя волнует больше всего. Давай разберёмся вместе, всё ли у нас хорошо, Юдзуру… Он снова вздыхает. — Я торчу в Канаде. Безвылазно. Восемь часов в день я провожу на катке и в спортзале. Иногда — больше… — подумав, он признаётся. — Часто. Часто — ещё больше. — Я знаю, Юдзу-кун, — в воде кожа его худой кисти кажется почти шёлковой, и я глажу её до полного самозабвения. — Ты спортсмен, ты должен много тренироваться… — Ты могла бы… — он мучительно подбирает слова, и я уже мысленно готовлюсь успокоить его тем, что ещё никто не умер от ожидания. Что это — нормально, когда у тебя есть работа, которую ты должен выполнить с максимальным рвением и отдачей, и что у меня она тоже имеется. Здесь, в Японии. Три класса моих студентов, осваивающих неудобный, но необходимый английский. — Могла бы ты, Сэцуко-химэ, оставить Токио? — В смысле? — заблудившись в собственных рассуждениях, я не сразу понимаю, что он хочет сказать. — Сэцуко… — выдыхает Ханю, и мне уже хочется обнять его. Но добавлять очков к его и без того очевидному смущению я не хочу. Закрываю глаза, позволяя его голосу щекотать мои нервы. — У меня есть порядка шести часов… Ммм… Нет, пожалуй, их четыре. Да, четыре. Каждый день у меня есть четыре часа абсолютно свободного времени. И, если можно, я хотел бы проводить их с тобой. Если, конечно, это возможно… Если это не слишком… Несвоевременно для тебя. — Ты хочешь, чтобы я полетела с тобой в Канаду? — переспрашиваю, не успев толком осознать услышанное. — Да, — этот свой короткий ответ он почти выкрикивает, и эта новая, гортанная интонация даже слишком японская. — Сперва в Сендай, а потом — в Канаду. Когда моя карьера фигуриста закончится, я планирую снова вернуться в Сендай-си, чтобы заняться тренерской работой, поэтому… Если у нас всё хорошо, принцесса, мне придётся просить тебя оставить Токио. — Юдзуру… — Прости, но времени на раздумья у тебя действительно почти нет. Это моя вина, но я не мог сказать этого раньше, чем откатаю в Пхёнчхане. — У тебя есть целых четыре часа в сутках для меня, Юдзуру… — мой голос дрогнул от умиления, и я изо всех сил надеюсь, что Ханю этого не услышал. Не каждый японец может выкроить четыре часа для общения в рабочий день. Далеко не каждый… Но могу ли я претендовать на всё его свободное время? — Пять — если постараться. Если ты согласишься… Я буду очень стараться, Сэцуко! — Ох, Ханю… — глажу его запястье, не в силах решиться на что-либо. Кажется, под его ласкающими пальцами осыпалась вся моя жизнь, и теперь мне совершенно не понятно, что делать со всеми этими цветными кусочками. Аматэрасу, как же быть?! — У меня есть примерно месяц, чтобы дообследоваться и пролечиться. Думаю, с регистрацией брака в муниципалитете у нас проблем не будет, а вот с традиционной церемонией, боюсь, можем в этом году не успеть… — Юдзу-кун… Мне кажется, я ослышалась. Поворачиваюсь к нему, обнимая за плечи, заглядывая в лицо. Он смотрит куда-то в воду с видом пристыженного школьника, и дрожащие губы выдают крайнюю степень взволнованности. — Вот ведь я ничтожество… Зачем тебе соглашаться если, я даже предложить по-человечески не могу? — шепчет он, будто бы разговаривая сам с собой. Но тут же берёт себя в руки, отбрасывая мокрую чёлку с лица и улыбаясь. — Выйдешь за меня, Сэцуко? Твой отец не проклянёт меня, если ты наденешь сиро-маку только следующим летом? Нужен твоей матери такой вот бестолковый зять? Глажу его по щекам, и почти не замечаю, как по моим собственным текут слёзы. Нелогичные, совершенно не вовремя, но сдержать их я решительно не могу. — У моих родителей не было традиционной свадьбы, Юдзу. Мой отец, которого ты знаешь сто лет, предпочёл бы счастье для дочери, а не обязательно сиро-маку в одном из святилищ. Так что выбирать время и место придётся тебе самому. Потому что я — да, выйду. Я понятия не имею, хватит ли нам времени организовать хотя бы обмен юино — традиционными помолвочными подарками, чтобы проявить должное уважение к нашим семьям. Но это не имеет для меня большого значения: он обещает мне четыре часа своего времени — всё, что у него есть. И больше, важнее этого ничего быть не может. Мой Юдзуру. — Мне придётся купить тебе кольцо, которое ты вряд ли будешь носить, — говорю я, чувствуя его дыхание на своих губах. В тёмных глазах Юдзуру пляшут золотистые искры, которые он тщетно пытается спрятать под длинными ресницами. — Тебе придётся носить мою фамилию, Кояма Сэцуко. Уже скоро. Так чего вдруг мне не носить твоего кольца? Сочту за честь, вообще-то. Особенно, если ты не откажешься надеть то, которое уже хранит для тебя Пух-сан. — Но… — кажется, всё моё лицо сейчас округляется от удивления, и Юдзу пользуется моим замешательством, чтобы скрепить нашу договорённость коротким, но весьма красноречивым поцелуем. — Я же говорил тебе, что дал себе слово попробовать, если принесу Японии второе золото подряд. Твоё кольцо прилетело со мной из Канады, вообще-то. — Но размер… — снова пытаюсь возникнуть я, и снова он перехватывает мои слова поцелуем. — Не беспокойся, Сэцуко-химэ. Я же тысячу раз держал в своих руках твои пальчики. Мои любимые пальчики, которые я из тысячи узнал бы. С ожогом от рисоварки и с коротким шрамом после падения в Тот-самый-чёрный-день… Этот мальчик говорит о моих маленьких недостатках так, что даже мне, мучительно стесняющейся их, они начинают казаться достоинствами. Он действительно знает мои руки, а я даже не заметила, когда он успел изучить их настолько подробно. Потому что, всякий раз, когда мы оказывались рядом, я смотрела на него во все глаза, замечая детали и подробности о нём. Запоминая, как рождается улыбка на его красивом, живом лице, учась отличать оттенки его эмоций, в то время, как он учился их сдерживать, по мере взросления. И вот Юдзуру станет моим мужем уже в этом месяце — как можно принять эту мысль без трепета? — Начальник застыдит меня до нервного срыва, — делюсь с ним главным из своих опасений, устраиваясь на его гладкой груди, позволяя ему и воде обнимать меня и дальше. — Он очень рассчитывал на меня, учебный год только начался. И тут я увольняюсь, чтобы… — Чтобы что? — интересуется Ханю с плохо скрываемой иронией в голосе. — Чтобы выйти замуж и уехать из страны, — повторяю я, словно по написанному, сама не до конца веря в происходящее. — Пока ты в отпуске, и если скажешь ему о своих планах завтра — у него будет время подготовить тебе замену, — советует Юдзуру, явно со знанием дела. — Моя мама, всяко, будет рада тому, что я решился. И что ты не отказалась. Она сможет вернуться в Японию, к моему отцу, не беспокоясь о моих завтраках, обедах и ужинах. — Она… знала? — Что ты тоже умеешь готовить мисо и тонкацу? Думаю, догадывалась. Но я уже слишком взрослый, а она слишком тактична, чтобы давать мне советы по части личной жизни. Не бойся… Они все — мама, отец и сестра, — будут рады тебе. Он смеётся, и я смеюсь вместе с ним, прекрасно понимая, что его мать действительно не могла не знать о том, что Юдзуру кто-то нравится слишком сильно. Мы просто валяемся вместе, растворяясь в ощущениях. Тепло воды. Бархатистая истома касаний. Голоса, то взлетающие до восклицаний, то падающие до шёпота. Ловлю себя на мысли, что мне больше не хочется кофе — хочется только быть с Юдзуру: даже в собственных мыслях я пока что не могу назвать его «жених», будто боюсь сглазить. Но это слово мне нравится, как и слово «невеста». Мы договариваемся о том, когда лучше рассказать семьям, и он зажмуривается, прикидывая в уме своё новое больничное расписание. На мой вопрос, в курсе ли Орсер его матримониальных планов, Юдзуру только задорно кивает. Акума не мог не знать заранее… Судя по тому, как он лихо устроил нам встречу, он тоже не против. — Сэцуко-химэ, я не айдору, мне не запрещено жить обычной человеческой жизнью. Брайан — достаточно суровый наставник, но я у него не цирковая лошадь. Он ко мне по-отечески относится, и я не мог решать что-то такое, не предупредив его относительно… ммм… смены моего гражданского состояния. Тем более, что он — единственный, кто может ускорить оформление бумажных вопросов, элементарно взяв тебя в штат на работу. Он ведь предлагал тебе, правда? Кажется, рассыпавшийся паззл моей жизни медленно, но уверенно, собирается заново. — Правда. Я обещала подумать, хотя и не была уверена в том, что соглашусь. Но он не стал даже слушать — пихнул меня к тебе в палату. — Моя Сэцуко-химэ… — Мальчик-с-фолликулярной-ангиной улыбается мне. — Ты же согласишься, правда? — Тогда тебе придётся заниматься. И я не шучу, милый мой Юдзу. Смотрит на меня сверху, улыбаясь. Облизывая губы и улыбаясь снова. — Чем мне только не придётся с тобой заниматься, Сэцуко-сэнсэй, — говорит он многообещающе. — Пускай будет и долбанный этот эйго, так и быть. — Ох, Ханю… Вода медленно, но остывает, и ощущение комфорта истаивает вместе с чувством тепла. Мне хочется закутаться в полотенце, но не хочется отлепляться от Юдзуру даже на миг. Будто он может исчезнуть, оказавшись всего лишь сном моего измученного подготовкой к учебному году разума. Роняю голову к нему на плечо, утыкаясь лбом в основание шеи, смазывая губами вдоль ключиц и сдерживая прерывистый вдох. Понятия не имею, на каком уровне он улавливает это моё настроение, молча выбираясь из круглой купели и увлекая меня за собой. Завернув меня в огромную махровую простыню, Юдзуру, подумав, забирается ко мне в объятия. Его кожа снова сияет золотом на белоснежном фоне. — Я хочу наполнять твою жизнь комфортом, Сэцуко. Столько, сколько смогу, — говорит он совершенно серьёзно. — И хочу, чтобы ты заботилась обо мне… — Пока Аматэрасу не погасит свет моих глаз, Юдзу, — отзываюсь я, и в гулком эхе просторной ванной комнаты это звучит слишком похоже на клятву. И мы оба, смешные и трогательные, выглядим обнажёнными куда больше, чем есть.  — Если так, то пускай она начинает с моих, Сэцуко, — упрямо финалит он, позволяя мне поцеловать его, говорящего о том, чего я боюсь больше всего на свете. Замороченная, почти заколдованная этими бесконечно нежными касаниями, я не успеваю воспротивиться тому, что Ханю легко подхватывает меня на руки, возвращаясь в залитую лунным сиянием комнату. Мы будем пить не кофе, нет — дыхания друг друга. Я с десяток раз прошу его поберечь коленку, но… Ментоловый холодок предвкушения вовсю гуляет у меня под ложечкой. Позволить Юдзуру быть сверху снова — что может быть естественнее и проще? Раскидываю руки на манер распятия, чувствуя, как почти рефлекторно и уже совсем привычно сплетаются наши пальцы. Всю меня заполняет искрящееся, чуть нервное ощущение радости от происходящего со мной, и я смотрю в его тронутое страстью лицо: сейчас Юдзу не кажется совсем юным — его черты будто заостряются, намеренно загрублённые бескомпромиссностью лунного света, не различающего полутонов. Моё сердце заходится от желания видеть глаза Юдзуру. Читать его желания по губам. Отзываться на каждый вздох. Но тело просит совсем другого. В очередной раз снимая моё настроение одному ему известным способом, Ханю хрипло интересуется: «Как ты хочешь?», и я отвечаю: «Чтобы ты был сзади». Мои щёки наверняка пылают, но в лунном свете этого не разглядеть. Юдзу делает так, как я прошу — и мы уютно укладываемся на бок: так, что его грудь прижимается к моей спине. Несколько долгих мгновений это объятие даже слишком крепкое, но уже очень скоро ладонь Юдзуру оказывается у меня на груди. Ему всегда было легче отыскать точку равновесия, и его грациозное тело отзывается на каждый порыв. Кончики его пальцев обходят тёмный кружок ареолы, оставляя, скорее, предчувствие прикосновения — шумно вздыхаю, ощущая, как низ живота закручивает пульсирующим узлом. Юдзуру продолжает игру, сводя и разводя пальцы, прижимаясь горячим телом и не позволяя мне сосредоточиться на чём-либо, кроме этих касаний. Я готова сдаться и попросить его о большем, но он опережает меня. Его ласкающая ладонь проделывает неспешный путь от груди к животу, соскальзывая в самый его низ. Короткий поцелуй в выступающий шейный позвонок — почти как выстрел в затылок, и я нетерпеливо ёрзаю, чувствуя уже знакомое бархатистое прикосновение на внутренней стороне моего бедра. Закрываю глаза за пару секунд до того, как чувствую его в себе снова. Мы как будто боремся с собственными тенями здесь, в разворошённой постели. Наши глаза, наверное, одинаково огромные, словно мы сделались диковинными ночными животными, с бесконечной чувствительностью в кончиках дрожащих пальцев, неуверенной походкой и набатной тахикардией пульса. На этот раз я вполне предсказуемо сливаюсь первой, сжимаясь и разжимаясь с почти болезненной частотой. Юдзуру догоняет меня через пару минут, прихватывая губами мочку моего уха и растекаясь по простыням где-то позади меня, но не выпуская меня из рук. Каждое движение его пальцев комкает меня отголосками удовольствия. Мы молчим и почти не двигаемся какое-то время, будто переживая весь этот день заново, пропуская через себя его открытия и свершения. — Я люблю тебя, Сэцуко-химэ, — говорит Ханю совершенно серьёзно. — И сегодня ты сделала меня счастливым по-настоящему… Понятия не имею, о чём конкретно он говорит — о нашем телесном взаимодействии или о том, что мы договорились пожениться, как только в его плотном графике нарисуется окно, достаточное для захода в муниципалитет с документами. Или, может, о моих взаимных чувствах к нему, берущих меня за горло прямо сейчас… Но мне крайне приятно осознавать, что я могу быть источником счастья для этого мальчика. Моего золотого мальчика. Самого лучшего в мире. Луна стремительно катится прочь от зенита, засевая наши встревоженные тела благодатными ростками снов, но мы шепчемся, обмениваясь дыханиями снова и снова. Утыкаясь друг в друга, не желая выбираться из уютного кокона общего одеяла, под которым наши руки и ноги сплетаются, подобно корням деревьев. О чём мы болтаем, о Аматэрасу… О том, что у нас есть ещё несколько долгих часов сна до весенне-раннего рассвета, прежде, чем мы сможем отправиться вниз по городским улицам, пробираясь через чуть притихший Токио в императорский сад Синдзюку-гёэн — посмотреть на цветение сакуры. Ханами. О том, как по пути в сад мы купим в комбини онигири с угрём, вагаси и персиковую газировку из нашего детства, чтобы позавтракать на траве. Розовые лучи восходящего солнца будут прихотливо играть на наших бледных от недосыпа и переживаний лицах, а белые нежные лепестки — льнуть к нашим тёмным волосам и осыпаться на плечи. Обо всём, что ждёт нас в этом волшебном апреле… Всё так просто, что о большем счастье не стоит и мечтать.