Уроды

      Зелински обладал ясным шестым чувством, ненавязчивой разговорчивостью и ярко выраженной любовью к кошкам. Следы последнего он замечал на манжетах его темных рубашек, что выглядывали из-под белоснежных рукавов лаборантского халата, на краешках его аккуратно подшитых в ателье брючин, на лацканах его заношенного шерстяного пальто. В бумажнике Зелински носил фотографию своей горячо любимой кошки, но никому ее не показывал: он видел ее изображение лишь единожды, когда ему было необходимо спиздить у этого несчастного несколько злотых на папиросу. На карточке этой восседал неопределенной породы белошерстный и грациозный зверь с огромными глазищами и трогательным бантиком поверх ошейника. Он был уверен, что бантик этот — розовый до тошноты, потому что другой для такой покупать сущее преступление.       — Милка приболела, — обеспокоенно произносил Зелински, когда начальство отчитывало его за сорокаминутное опоздание прямо на проходной. Он делал скорбное лицо, сжимал губы в тонкую бледную нитку, округлял воспаленные от недосыпа глаза. Весь его вид так и кричал окружающим: «Милка приболела, неужели вам всем неясно?», и горе его было настолько сильным, что ему приходилось заламывать нервно дрожащие пальцы. — Что-то с желудком. Нужно было задержаться.       На Зелински махали рукой, бросая вслед что-то, похожее на «Опять ты со своей кошкой», а после — обсуждали в обеденный перерыв то, что ему просто нужна жена. Он же смотрел за тем, как этот несчастный поглощал серый вареный рис со скудным плевком чего-то, похожим на кусок мяса, и понимал, что такой всепоглощающей любви он не видел в своей жизни никогда. Такой любви, которой Зелински испытывал к своей Милке.       Милка, на той его карточке, выглядела так, будто ее чуть ли не в жопу нацеловывали. Холеная, ухоженная, крупная, с белоснежной шестью и внимательными глазами. Зелински был вынужден спускать на свою любимицу последние деньги, лишь бы у нее был самый вкусный корм, самые красивые бантики, самые модные игрушки, самый впитывающий наполнитель, самая мягкая постилка. На самых любимых баб не тратили столько денег, сколько он — на свою ненаглядную кошку, которая заменяла ему жену, любовницу, подругу, сестру, мать. Она заменяла ему жизнь.       — Может, вы меня домой отпустите пораньше? — спрашивал у своего начальства Зелински второй раз за последнюю неделю, то пряча широкие ладони в бездонных карманах, то выпуская их наружу. На лице его было изображено самое настоящее страдание, а нервные пальцы его вновь скручивались друг меж другом. Начальство качало головой, смотрело на него с неприкрытым раздражением. — Вдруг ей стало хуже!       Начальство лишь головой качало: нет, домой не отпустим пораньше. Кошка Зелински сидела в печенках у всего центра, даже у него — у того, кто дальше проходной, столовой и сортира заходить права не имел. Он замечал, как туго обтягивал левую ягодицу наглухо запертый на пуговицы лабораторный халат — в левом кармане на левой ягодице лежал тот самый кошель, из которого он когда-то брал себе злотые на очередную упаковку дешевых папирос. Сбоку от кармашка с мелочью блестел тогда ярким глянцем прямоугольник полупрозрачного пластика, а под ним гордо задирало нос сучье отродье с умилительным именем Милка.       — Зелински! — Кричит он, когда тот понуро и скорбно опускает плечи, не справившись с тяжестью начальского отказа. Зелински неохотно оборачивается, смотрит бесцветными глазами своими прямо в душу; он так и слышит, как в его груди прожигает дыру чужим осуждением и неприязнью: «Я знаю, что ты пиздишь у меня злотые, приятель». И он ему даже приятелем не был. Даже коллегой. Даже знакомым. Какой-то бугай, который продался за гроши и подобие свободы. — У меня смена кончается через пятнадцать минут, могу твою кошку проведать.       Зелински смотрит ему в душу, погоны его липовые выжигает с плеч, форменную куртку взглядом пожирает. Смотрит на его небритость и грязь под ногтями, на табельный пистолет, похожий на уродливого отпрыска Макарова и Тульского. Зелински смотрит, скручивает пальцы в жгут, ведет желваками, а потом вдруг улыбается — на губах его расцветает улыбка невинной девственницы, которая перед минетом отгрызает насильнику хуй. От этой улыбки его передергивает.       — Чтобы я тебе свою Милку доверил? А если и там злотые спиздишь?       Он хохотнул:       — Я знаю, где ты живешь, — стучит он ногтем указательного пальца по своему виску и улыбается в ответ — скалится, как дикая дворняга, обнажая полоску острых, почти треугольных зубов. — Если я хотел спиздить твои злотые, то давно бы это сделал.       — Откуда знаешь? — Просто спрашивает Зелински, подходя ближе.       — Я чистил соседскую от твоей квартиру года два назад, — просто отвечает он, подаваясь чуть ближе, опираясь локтями о покосившееся от влаги и сырости полотно своего столика. — Там живет такая фигуристая паночка лет тридцати. Со шкафом.       Он показывает в воздухе руками, насколько фигуристой была паночка и насколько громоздким был шкаф, с которым она проживала года два назад. Зелински от этого смеется, словно ангелок, заливается ручьем, глаза прикрывая свои измученные и уставшие, с проступившей в уголках солью. Смотрит он на этого Зелински и не понимает: неужто с кошкой жить и впрямь лучше, чем с обычной бабой? Его могильная фиалка хотя бы стирает ему однотипные рубашки, готовит ему однотипную домашнюю еду, пилит ему мозги однотипными придирками, выбрасывает ему однотипные бутылки из-под импортного пива. Она сокрушалась о том, как она вообще повелась и угробила лучшие годы своей жизни, но продолжала заниматься тем, чем занималась до этого: рубашками, едой, придирками, бутылками. По накатанной.       — Тогда ключи давать не буду, — бросает ему в лицо Зелински едкую фразу: в ней и упрек, и усмешка, и безразличие, и приязнь, и недоверие. Во фразе этой слишком много смысла, а глубокомысленность и дву (тре)смысленность он никогда не терпел. — На месте разберешься.       — Тогда и злотых взять могу? Ну, на папиросы.       Зелински его уже не слышал. Он медленно шел по коридору, ссутулившись и засунув свои ладони глубоко в карманы белоснежного халата.       Уже позже он встречает его вновь: на пороге его же собственной квартиры, всклоченного и облившегося потом от того, как он торопился попасть домой. Зелински отпихивает его с прохода, тянет воющее и монотонное «А», как подвисший от шока дурачок. Он бестолково шарился по комнатам, хотя ему и сказали, куда идти, ронял на пол предметы со столиков, с тумбочек, с полочек. С обеденного стола упала уродливая, бело-синяя ваза с начавшими отмирать лилиями — раскололась на части, разлилась водой по вытертому паркету, а улегшиеся и растрепавшиеся лилии эти, темно-бордовые, были похожи на вывернутых наизнанку мышей.       Сам Зелински был похож на старую, осыпающуюся от древности открытку: плоский, лишенный цвета и даже запаха, какой-то серо-бежевый, с подтеками то ли красного вина, то ли равного чифиру по крепкости чаю. Когда он вошел в нужную комнату, растолкав локтями бригаду медиков-ветеринаров, то застыл в дверях и заторможенно опустился на колени.       И зарыдал.       Рыдал Зелински так, как способны рыдать лишь дети — из-за пустяка. Сердце ему рвало на части, и он завывал и всхлипывал, тыкался горячечным лбом в стерильно чистую доску пола. И выл ровно до тех пор, пока его не попросили подвинуться, чтобы бригада могла изъять измазанный в крови и какой-то почти черной грязи кошачий труп. Шерсть Милки слежалась, сбилась в колтуны, грязная и нечесанная: выглядела она как обычная дворняга, пробывшая на улице как минимум три из своих девяти жизней. Зелински выл, бригада просила подвинуться, а он выкладывал на тумбочку злотые, которые спиздил на папиросы.       Папиросы тут не помогут. Тут ничего уже не поможет, понимал он, кладя свою крупную шестипалую ладонь на чужое подрагивающее плечо. На лацканах чужого вытертого пальто медленно умирала ярко выраженная любовь к одной единственной кошке — умирала вслед за белошерстной Милкой, испустившей дух, пока ее хозяина не было дома.