Уроды

      Было ему не больше тридцати семи, и в женах он имел сварливую, толстую бабу. Красавицей она не была даже до свадьбы, но полные ее руки, обладающие трогательной складочкой младенца на запястье, были способны творить чудеса. Она умела шить, умела готовить, умела вязать, и на все это ей было даровано свыше поистине ангельское терпение. Он смотрел за ней, когда она бесновалась на крохотной кухне — своем миллиметровом царстве, в котором с трудом помещалась. Он смотрел за ней, и в пальцах сжимал бутылку потеплевшего пива, которое она терпеть не могла.       — Если бы ты не пил, то и морда твоя стала бы похожей на людскую, — бросала она, вытирая мокрые ладони засаленным полотенцем. По ее предплечьям ползли капли воды, а на жестком, рябом локте собрался белесый комок мыльной пены. Лицо у нее было красное и возмущенное (ну не любила она бухающих), влажное от пара кипящих кастрюль и выступившего от жара конфорок пота.       Не была она красавицей никогда — всегда была сварливой, была толстой, была краснолицей. Умом он понимал, что ей хотелось и квартиру побольше, и жизни побогаче, и счастья чтобы через край. Ей хотелось и мужа другого, не такого: не высасывающего импортное пиво на крохотной кухне, не ругающегося матом в общественных местах, не сплевывающего на дорогу мокроту во время кашля, не храпящего по ночам в общей кровати. Не такого: не того, у кого глаза темные и злые, затравленные, замыленные; не того, кто обязан быть интеллигентом и джентльменом, но в итоге оказался лишь настоящим козлом; не того, кто будущего своего не видит, и в себе его тоже не несет.       Детей ей хотелось, он знал это слишком хорошо. Потому что она говорила об этом не раз и не два; ей хотелось пухлых младенцев с розовыми щечками, розовыми губками, розовыми пяточками, розовыми жопками. Чтобы бесконечно пеленать из грязных пеленок в пеленки чистые, чтобы слышать по ночам отчаянные визги своего любимого поросеночка, который сам не знает, чего хочет. Чтобы себя изводить, жизнь отдавать мясистому комку, в котором смешались его гены мудака и ее гены — страдалицы с по-детски пухлыми пальчиками.       С женщиной гибнет будущее, а с мужчиной — прошлое. А он не способен даже подарить ей возможность это будущее зачать. Бесплодный и бухающий босяк, которых в этом квартале пруд пруди. Она трясла подбородками и причитала на него сквозь тонкую перегородку межкомнатной стены: «Почему я за такого урода вообще вышла замуж!». Да потому что никому ты больше не сдалась, фиалка ты моя могильная, хочется ответить ему, да только продолжает сосать из бутылки темного стекла импортное пиво, что было до омерзения теплым.       Вот так ему и было не больше тридцати семи, но внутри он уже давно сгнил до возраста старика в маразме. Проблемы валились ему на голову, а жена его продолжала готовить, шить, стирать, вязать — делать что угодно, лишь бы не смотреть в рожу его проклятую. Не видеть, как он читает хрустящие, только вышедшие из-под станка газеты ни о чем; не слышать, как он открывает бутылку из темного стекла, грохнув крышкой о ребро крохотного обеденного стола; не чувствовать, как он передвигается по квартире, шаркая тапками по липнущему линолеуму, и касается ее своими ручищами, проходя мимо. Она слышала от него вонь алкоголя и духоту сигаретного дыма — не ту смердь папирос, которые он выглатывал по три штуки за раз, стоя на общей лестничной клетке.       От него пахло мужиком, которого она знала и за которого когда-то вышла замуж. Но вместе с этим запахом смешались и десятки других, чужих, непонятных, отвратительных, бабских, мужских. От него за версту чуялось другими людьми. И ощущалось это так остро, словно каждый запах врос в него, в его тело и в его сердце, а после — в ее раздраженный нюх.       — Завтра ухожу в экспедицию, — как-то раз произносит он, поставив осушенную пивную бутылку под стол к остальным. Голос его подрагивал так же, как и руки; темные, злые глаза смотрели слишком внимательно и слишком трезво. — Надолго. Не знаю, когда вернусь.       «Да и пошел ты к черту, ублюдок», думает его фиалка могильная, что с меланхолией во взгляде и медлительностью в движениях крутит половником по краям широкой алюминиевой кастрюли. Она поможет собрать ему вещи, причитая о том, как потратила на него свою молодость и красоту — то, чего у нее не было и в зародыше. Она проводит его до главной подъездной двери, выйдя в засаленном халате и прикрывая голые, красные плечи бесцветным платком из жесткой шерсти. Будет провожать и будет думать о том, как же все-таки здорово: бесконечно пеленать, любить, обнимать, кормить, купать, одевать, ругать, хвалить, растить.       Чтобы вырос такой же. Высасывающий импортное пиво на крохотной кухне, ругающийся матом в общественных местах, сплевывающий на дорогу мокроту во время кашля, храпящий по ночам в общей кровати. Тот, у кого глаза темные и злые, затравленные, замыленные; тот, кто обязан быть интеллигентом и джентльменом, но в итоге окажется настоящим козлом; тот, кто будущего своего не увидит, и в себе его тоже не принесет. Чтобы вырос такой же, и было их таких больше. Чтобы они грызлись за хозяйственных баб, которых даже не нужно ебать. Чтобы жрать пиво на собственной кухне, а потом выйти из дома на работу, за сигаретами, за хлебом и за яйцами, за покупкой нового журнала, за ночью у проститутки, за минетом у гаражей. Выйти и не вернуться. Больше никогда.       Как сделал и этот уродец, у которого лицо даже не людское — злое, жесткое, звериное, пугающее. Потому что от человека в нем лишь способность мыслить и способность говорить. Зверь он, дикий и загнанный, а она с ним живет.       Жила. Пока он не вышел в очень долгую командировку.