Двенадцать

      В самой маленькой каморке бункера, больше похожей на гроб, чем на жилое помещение, на коленях перед небольшим крестом сидела девушка. Ее руки были сложены, а губы судорожно, отрывисто шептали строки. Нет, не молитвенные, к большому сожалению ее сожителя, если бы он понимал русский язык.       Тамара довольно неплохо, хотя и с заметным акцентом говорила на языке своих родителей. Она никогда не видела исторической родины и имела смутное представление о ней, основанное на произведениях русских классиков, так любимых ее матерью. Женщина часто вспоминала свою семью, особенно сейчас, когда ей остро не хватало кого-то родного рядом. Она никогда не была так одинока, как ей казалось.       Женщина склонила голову, глаза чуть покраснели, но влага в них не дрогнула, не пролилась по смуглым щекам, не осела в маленькой ямочке на подбородке. Этот фанатик не дождется ее слез. Во рту чуть пересохло, но она не останавливалась, перебирая в голове все знакомые ей стихи. Язык остановился на въевшемся в память отрывке из Блока:

«И за вьюгой невидим, И от пули невредим, Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз — Впереди — Исус Христос. »

      Она повторяла этот отрывок как обезумевшая, делая странную, протяжную паузу перед пулей. Чем больше, чем сильнее она вкладывала голос в этот отрывок, тем более гортанными, надрывными становились звуки. Ее узкие, грубые плечи подергивались. Она плакала, но без слез, словно их давно у нее не было. Тамара была из тех женщин, которые никогда не скажут, что у них лежит на сердце, но всем своим видом будут выражать неприязнь к происходящему вокруг потому, что выплакаться, выговориться в чужую жилетку не позволяет гордость.       Она сжала руки до хруста. Она всегда все делала так, словно играя на сцене. Бытовые рамки просто не могли вместить масштабность, размах ее радости и горя. Но для людей все это было лишь напускной фальшую и ничем глубоким. Наверное, люди, мелочные создания, просто не могли понять ту глубину, с которой она вживалась в каждое свое состояние, каждое чувство, выпивая его до дна. Почувствовав единожды сильно и полно, она уже не могла повторно войти в эти ощущения. Они становились серыми, неживыми.       Позади прошуршали тихие шаги по металлическому полу. Тамара не обернулась, но каждая ее мышца напряглась. Она горделиво выгнула спину, подняла голову. Руки, доселе сцепившиеся мертвым узлом, бессильно упали вдоль тела. Женщина медленно встала, не издав не звука и направилась к выходу, стараясь не бросать едкий, ядовитый взгляд черных цыганских глаз на стоящего рядом пророка. Она легонько подернулась, когда тяжелая, горячая мужская рука опустилась на ее плечо. — Я вижу, что ты наконец уверовала. Это похвально. — Его холодные, ястребиные глаза смотрели ласково, но в них все равно ощущалась угроза. — Даже если я уверую, то у нас будут разные боги. — Тамара отвернулась. В тусклом, желтом свете лампы ее и без того побледневшее лицо казалось еще более болезненным. — Коллапс наступил. Старый мир, как ты говоришь, переродился в агонии. Расплата, расправа над миром уже свершилась. А что дальше? — Новый мир. — Дивный новый мир. — Она сказала это полушепотом, но эхо разнесло и приумножило эти звуки, заставив Джозеф сделать паузу. — Почему ты отказываешься обнажить свои грехи? Гордость. Гнев. Уныние. Ты держишь их в своей душе. Не желаешь понять, что это камни, которые держат тебя на пути к вратам Эдема. — Только не начинай снова проповедовать. Я грешница до мозга костей. Тебе придется смириться с этим. — Она положила свою сухую, холодную ладонь поверх его и отбросила ее с себя.       Женщина не хотела продолжать разговор. Шаркающей походкой она вышла в коридор. Медленно, словно пьяная, она тихонько поплелась в помещение, выбранное в качестве кухни, и также беззвучно села за металлический стол. В голове родились мысли, больше похожие на бред. Своим естеством она не могла, не хотела понять, что ее прежняя жизнь с солнечным светом, свежим воздухом и всем тем, что она любила, закончилась, прекратилась с того момента, как она была самым бесцеремонным образом утащена в эту берлогу.       Тамара выдохнула. Хотя ее и терзала едкая, желчная злоба на все происходящее, но она старалась не терять свое достоинство.       Женщина поправила короткие, взъерошенные, черные волосы. Легко и быстро улыбнулась, осознавая, что даже в этой безвыходной, психоделической ситуации в ней оставалась доля былого кокетства. Она тряхнула головой, запрокинула голову, растянувшись на стуле в вялой, но чуть-чуть развязной позе, как заправская блудница. Взглянув на стоящего в проходе Сида, она потянулась, разминая себе руки. — Знаешь, тебе все же придется меня и мои грехи терпеть. — Она вытянулась, как струна, довольно зевая. — А если в праведном гневе ты все же решишься меня замучить до смерти, то моя смерть не только повиснет грехом на твоей шее, но и лишит тебя столь приятной компании.