Ангел и Демон

— Привет, как ты? — в дождевых каплях на оконном стекле отражалась сотня моих лиц, и я могла лишь с ужасом гадать, каково это, когда твоя личность расщепляется, отвоёвывая территорию у первичного сознания. Но что если мы и есть — сотни лиц, сотни масок и характеров, хаотично сменяющих друг друга в зависимости от назревающей опасности? Как научиться управлять ими? Как научиться уживаться с ними и не отравлять себе жизнь? Тогда это не называлось бы болезнью. Контролировать такое невозможно, и мне стоило признать, что избавление от Романа пошло бы на пользу Генри, однако сама мысль о том, что он может исчезнуть, повергала в ужас, как если бы я не способна была и мыслить о Генри без его тёмной стороны. С Романом он был цельным и несчастным одновременно. Я совсем ничего не знала о раздвоении личности и на удивление не испытывала желания получить информацию из интернета, который исправно работал в этом городке, несмотря на его самобытный стиль. Единственными источниками ответов на мои вопросы логично являлся Генри, однако он не мог быть объективен в силу своего нестабильного состояния, и доктор Норман Годфри — дядя и лечащий врач моего любимого. Решение навестить его созрело постепенно и обусловлено было ещё и странным поведением Оливии, что так халатно отнеслась к комплекту лекарств, и даже не поинтересовавшись, в связи с чем Норман передал так много. Как может мать больного парня игнорировать лекарства, что выписал мужчина, с которым она близка, в пользу экспериментальных продуктов? Мне не стоило делать поспешных выводов, потому что по сути я очень мало знала об этой семье. Они годами оберегают сына, племянника и используют все возможности. Очевидно, ей видней, что помогает ему лучше. Но откуда тогда это назойливое, режущее тупой бритвочкой чувство недоверия к ней? Генри ответил после долгой паузы, за время которой я была уверена, что со связью всё в порядке — он тихонько шмыгнул носом, а на фоне раздался суховатый шорох, затем бульканье взбалтываемой бутылочки с растворителем. -…пишу тебя. Как состояние души. Как поживаю я? — думаю о тебе, Генри, жду тебя. И мне не нравится, когда ты долго сидишь взаперти в этом доме, полном секретов. И мне не нравится, что ты не отвечаешь на текстовые сообщения. И мне не нравится, что ты избегаешь меня уже неделю. Я знаю, почему ты это делаешь, но от этого не легче. Совсем. — Знаешь, ты можешь перетащить всё ко мне, или просто пропитать эти старые стены краской, а то я тут как в престарелом доме. Помнишь мои стрёмные обои? Прости, дед. Генри беззвучно хихикнул, устало обдав трубку своим тёплым дыханием, и я прикрыла глаза, представляя, что он рядом, посмеивается мне на ухо. Ощутимая дрожь приятной лаской пробежала по телу, неожиданно ударяя по глазам и горлу резкой горечью. — Вернись ко мне. Вернись любой. Я тебя обожаю… — Пожалуйста, не плачь… — Мне больно, когда я тебя не вижу, гораздо больнее, чем опасность, которой ты страшишься. Молчание. Конечно же я сильно привязалась, и эти нити стали лишь прочнее, пропитавшись чувством жалости, ответственности и заботы. Скорее всего, мне самой уже нужна была помощь. — Послушай, это хорошо, что ты пишешь, но нужно развеяться. Хочешь, позовём ко мне Питера и Эшли, я приготовлю лазанью? — Люблю лазанью… — тихо ответил Генри. Он звучал отстранённо, но я знала, что прямо сейчас он глубоко погружен в творчество, а это лучше, чем шатание по барам и сомнительным девицам в облике своего альтер-эго, что аккуратным, маленьким свёрлышком ковыряло во мне яму ревности — я понятия не имела, как теперь Генри проводит время, думая, что он Роман. До сих пор ли навещает своих «диванных собачек»? Употребляет ли наркотики? В глубине души хотелось верить, что я не очередная его кукла, и Роман дорожит тем, что между нами произошло. Под лучами солнца Хемлок Гроув выглядел не так уныло и сонно, как утром во время дождя: клумбы с цветами заиграли красками, крыши и полосатые, как леденцы, навесы магазинчиков заметно украшали старинные кирпичные здания, а стоящие особняком мастерские и забегаловки из сэндвич-панелей приветливо пооткрывали двери. Сунув руки в карманы, я бесцельно топала по влажному асфальту, минуя крохотные кварталы в тихой надежде встретить хоть кого-нибудь знакомого, чтобы поболтать и отвлечься от параноидальных мыслей о безысходности попыток построить здоровые отношения с больным человеком. Но я практически ни с кем не общалась в этом городе, сосредоточив всё своё внимание на Генри. И Романе. Не лучшая тактика для новичка в маленьком городке, где все привыкли знать друг о друге всё. А я по-прежнему даже толком не знала ближайших соседей. Эшли не набивалась в подруги — по большей части мы виделись с ними двумя в те нечастые моменты, когда Питер не торчал в мастерской или в разъездах. Мелинда? Ради бога. Ноги сами привели меня к образцово-ровному газону, широким покрывалом застлавшим путь до большого старинного здания, по виду напоминающего библиотеку или дом искусств, однако вывеска гласила, что передо мной оплот здравия, заботы и помощи, пристанище для повреждённых сознаний. В Хемлок Гроув не может быть второго такого здания, как не может быть второй белой башни — Института Годфри. По количеству припаркованных у входа автомобилей можно было бы решить, что в этом городе все спятили, но я вспомнила, какой популярностью пользуются реабилитационные центры и госпитали, расположенные в живописных районах вдали от городской суеты. Если бы только это имело хоть какой-то смысл. Сама не зная, зачем, с какой целью, я просто шла, разинув рот на архитектуру и сам факт какой-то новой локации в моей рутинной, хоть и недолгой жизни здесь. У входа красовались большие клумбы, похожие на бокалы мартини, а вдалеке виднелись маленькие фонтаны, указывающие путь за видимую часть здания, где начиналась прогулочная зона с растительным лабиринтом. Сколько раз мой несчастный любимый посещал это место? Был ли здесь Роман? Огромные дубовые двери, тактично закрытые, не оставив ни единого просвета, грозно возвышались надо мной подобно стражам. Что я здесь забыла? Зачем пришла? Прочная нить между мной и моим парнем, пусть даже выдуманная, выплетенная мною, неминуемо привела сюда — к этому старинному зданию, чтобы понять, с чем я имею дело. Или добить себя окончательно — убедить, что я затеяла гиблое дело. Больничная тишина, аналогичный, едва уловимый запах препаратов — единственное, что ярко выдавало в этом помещении лечебное учреждение — повис в воздухе, как напоминание, что вся эта тишина — мнимая. До следующего обострения. Беззвучно топали работники по застеленным половицам; приглушённо таяли голоса в глубинах длинных коридоров; ядовито сияющая белизной униформа и чёртов запах отравы для Романа. Снежным шаром паники мою зреющую мысль разбило на сотни тысяч картинок того, какой судьбы я Генри совсем не желала: лабиринты безумия, дезориентации, бессониц, истерик и бесконечных попыток верить в очередную краткосрочную ремиссию. Белые вспышки халатов на изломах коридоров, иглы, таблетки, порошки на звенящих металлических подносах, поскрипывание старинных дверей, шкафы с полотенцами и порядки, ограничивающие свободу, лишающие естественных условий для творчества — всё это всего за пару минут экскурсии обрушилось панической атакой, приступом абсолютного отчаяния и страха за будущее Генри, в котором, возможно, мне не найдётся места, в котором я растворюсь перед ним в очередном стакане мутной воды с ударной дозой лекарственного яда в ноздри. Генри должен пахнуть акрилом и маслом, а не лекарствами! Процедурные, режим сна, тесты, тесты, тесты… В висках застучали мерзкие, маленькие молоточки, я покачнулась к стене для опоры, и тут же попала под внимательный взгляд медсестры. — Мисс, вам лучше присесть. Не хочу присесть! Хочу привстать, дотянуться до неба и наподдать тому, кто всем этим заправляет, распоряжаясь судьбами так жестоко! — Мне нужен доктор Норман Годфри, — пробормотала я между прерывистыми вдохами и выдохами. — Хорошо, хорошо. Но он может быть занят. Вы к нему записывались? Как ваше имя? Слишком много вопросов. Слишком много вопросов за последнее время. — Спасибо, Сьюзан, дальше я сам, — он заглянул в мои глаза, взяв лицо в ладони, и ни тени улыбки не выскользнуло из этих глубоких морщин у его угрюмо опущенных губ. — Что там случилось? Норман отслеживал моё поведение и реакцию с видимым спокойствием и знающим видом подпирая подбородок кулаком — не люблю этот взгляд. Уже знает ответ. Стакан ледяной воды на столе под моими пальцами покрылся холодным потом, собираясь микроскопической лужицей у самого дна. — Я люблю Генри. — Понимаю. — Не понимаете. Романа я тоже люблю. — Не удивительно. Подсознательно ты понимаешь, что Роман и есть Генри. Так что случилось в холле? — Я испугалась. Я не хочу ему такой судьбы — здесь или в ином подобном месте… — Тебе не о чем пока переживать — мы все боремся за его здоровье, каждый как может. — У меня есть на этот счёт некоторые сомнения, доктор Годфри… Норман вскинул брови, явно удивлённый моему тихому заявлению. Мне показалось, он даже успел оскорбиться, приняв это на свой счёт, по тому, как вытянулось его лицо, а свинцовые веки скрыли тяжёлый взгляд. Я поспешила исправиться, рассеянно жестикулируя над стаканом воды. — Несколько дней назад вы передавали Генри лекарства, — стоит ли это рассказывать вообще? Кто я такая? — Верно. После визита к доктору Прайсу. — Так вот… я не думаю, что он их….получил. То есть я не знаю, не могу знать, но… — затараторила я, чувствуя себя очень глупо. — На следующий день утром приехала Оливия., — вот оно, прозвучало. Лицо Нормана разгладилось, приобретая какую-то пока неизвестную мне защитную маску. -…и она… он хотел принять ваши лекарства, но она, кажется, не обратила на них никакого внимания и дала ему что-то другое. Какую-то ампулу… Вы знаете, что это? — Очевидно, — сказал Норман, беззвучно скребя край стола. -…очередные разработки доктора Прайса. Но тебе не о чем волноваться, потому что при разнице подходов мы всё же согласовываем возможный эффект от единовременного применения наших препаратов. А Оливия как никто другой заинтересована в здоровье своего сына, как мать. — Поэтому она даже не присутствовала при этих жутких опытах, когда он корчился от боли в глазах? — ядовито процедила я себе под нос, и Норман вздохнул вопреки моим ожиданиям быть вышвырнутой отсюда. — Я понимаю, ты злишься. Но Оливия — самая заботливая и внимательная женщина из всех, что я знаю, поэтому она никогда не подвергла бы своего сына опасности, тем более, что они вместе пережили семейную трагедию. Генри слишком дорог ей, как единственный сын. Всё это злило и стыдило меня одновременно. Стоило признать, что от бессилия я готова была обвинить кого угодно. — Я вообще не представляю, как она пережила потерю первенца… Норман снова изумился, буквально отпрянув в кресле. — Первенца? Это она тебе сказала? Чёрт, да что со мной такое? Неужели она не сказала ему! Тогда почему сказала мне, едва знакомой приезжей? Кажется, я выдала большую тайну, как последняя сплетница. — Да, но… — Оливия действительно потеряла ребёнка, но это случилось сразу после самоубийства моего брата. Вероятно, ты что-то перепутала. Я уже смутно помнила тот вечер — то, что случилось после, напрочь перекрыло всё, что было до. Моё душевное состояние вообще всякого натерпелось с тех пор, как я знаю секрет близнецов Годфри. Пожав плечами, я отпила воды из стакана, делая ещё одну попытку проглотить успокоительное — таблетки всегда встают мне поперёк горла. Или же это нежелание верить в благие намерения Оливии? — С Генри это после самоубийства отца, да? — Да. Генри пережил глубокую травму, но ты, очевидно, уже знаешь об этом. Защитным механизмом его сознания стала вторая личность, более сильная, как видится ему, более смелая, наглая, решительная — обладающая всеми теми качествами, которых ему не достаёт для того, чтобы пережить свою травму детства. Сталкиваясь с препятствиями в виде стресса, проблем, ярких переживаний, он замещает себя этой личностью, Романом, и решает проблемы его методами — наркотиками, гулянками, пофигистичным отношением ко всему, хотя нужно отдать должное, иногда ему удаётся смело отстаивать интересы семьи и быть сильным, когда остальные испытывают слабость. По тому, как внезапно и глубоко Норман погрузился в обсуждение болезни Генри — профессионально не вдаваясь в факты, а лишь делая общее заключение — было заметно, как сильно его тревожит проблема моего парня. Тревожит не только как психотерапевта, который с чисто врачебным азартом разгадывает ребусы души, но и как родственника, сочувствующего непростому положению своего племянника и, в какой-то степени, пасынка. — Роман никогда не принимал при мне наркотики, — вспомнила я. — Зато, будь уверена, он всегда под ними. Мне хотелось рассказать Норману об утреннем переключении Генри и о последующей его истерике, когда он чуть не сдал себя шерифу — я не была готова встретить последствия уже хотя бы потому, что явилась сюда, к его лечащему врачу, без предупреждения Генри. Вспоминая то утро, я не могла на самом деле с уверенностью сказать, что он не принимал наркотики, ведь они могли храниться в ванной комнате. И в ванной комнате тоже. Если он так много принимает, быть может, я не столь ему важна? Он смотрит на меня сквозь пелену своего иллюзорного наркотического тумана, всегда. Я — то, что ему показывает сознание, искажённо, временно. Я всего-лишь наркотический приход. Он смотрит так на всех своих диванных собачек. Признай, Мелисса, ты надеялась, что он тоже тебя любит. Вздохнув, я посмотрела на Нормана. Он наверняка заметил, как я о чём-то вспоминаю, предательски опуская глаза и выдерживая паузу, многим большую, чем положено для обычного диалога. Хотя мы говорили и не о погоде, явно. Здесь, в этом кабинете, мой мальчик наверняка провёл немало часов, с самого детства, всю свою сознательную жизнь. — Разве Оливия не может сократить его средства? — Он совершеннолетний. Генри не нуждается деньгах, так как является наследником моего брата, однако работает. В фазе Романа он помогает Оливии заключать сделки и решать некоторые дела их семьи, правда я не раз говорил, что это чертовски рисковано, во-первых, потому что его переключения в последнее время приняли слишком уж внезапный характер, во-вторых, потакание, принятие его альтер-эго за счёт привлечения его в работу, может негативно отразиться на психике Генри и лишь усугубить болезнь. Сейчас Генри в стадии ремиссии, он был у меня пару дней назад и сказал, что принимает мои лекарства — это в разговору о твоём беспокойстве, кстати. — Мы так давно не виделись, — покачала я головой, кончиками пальцев ощущая покалывание от недостатка прикосновений к любимой коже, мягким волосам и шероховатой ткани очередной клетчатой рубашки. — Не мудрено — он боится, что Роман снова возьмёт над ним верх и станет для тебя угрозой. — Да как он может быть мне угрозой?! Это же он! — Всё не совсем так, Мелисса. Он не играет в Романа, а становится им на время, то есть полностью забывает себя. У его действий есть последствия, в первую очередь и для самого Генри. Он влюблён в тебя и не представляет, как можно делить тебя с Романом. Конечно, наркотики усугубляют всё в значительной степени. Ему показаны исключительно седативные, а Роман чаще балуется будоражащими. Я испытываю огромное давление со стороны местных органов правопорядка, но Оливия ни за что не допустит, чтобы я поместил его в стационар… Мне стало плохо от одного только этого слова. Оно как приговор, как фитиль, как первый шаг по лестнице Иакова, как путь в тёмный тоннель, где ещё горит один единственный фонарь — его спутник и опора, временный поводырь во мраке — Норман — а затем следует тьма, безумие, ад. Ему нельзя в стационар, ему нельзя наркотики, ему нельзя в ад… — У него есть хоть какие-то шансы выздороветь? — спросила я, вися где-то над пропастью, над рекой. — Я не знаю, Мелисса, — искренне ответил Норман, пожимая плечами и сочувственно поджимая губы. — На данный момент нет ни препаратов, ни терапии, способной полностью излечить человека от диссоциативного расстройства личности. Мы можем лишь облегчить его жизнь, искать новые методы, как это делает Прайс, поддерживать его нервную систему в стабильном состоянии, ограничить стрессовые раздражители… Стрессовые раздражители… Это же я. Если посмотреть, то за последнее время все приступы Генри были спровоцированы моим общением то с Генри, то с Романом, и, чем ближе становились наши отношения, тем хуже — отношения между ними. Братья Годфри… Будь они в действительности разными людьми — нам было бы не легче. Совсем.

♪Big Blood - New Plan♪

«Надеюсь, он придёт», слышала я звон в голове, забирая из рук Эшли домашнюю лазанью и улыбаясь ей как можно более естественно. Питер выгрузил из пикапа вязанку дров для моего камина и упаковку пива, и я ненароком покосилась, пытаясь оценить его количество и возможные последствия для Генри, пока Питер не поймал мой взгляд. — Я взял самое лёгкое, — заверил он, слегка растерявшись. Эшли обернулась и небрежно махнула рукой. — Мог бы не скромничать, сегодня же пятница! Она ничего не знает. А Питер? — Уже темно, может, стоит всё-таки съездить за ним? — предложила я, чувствуя тревогу, и ещё этот противный мотылёк у подвесного фонаря стучался крыльями о стекло как умалишённый. — Несу крылышки по-мексикански! — Раздался голос, и из темноты показался Генри. Он шёл прямо к нам, подняв большой бумажный пакет повыше. — Генри! — но сердце всё равно прокричало громче. Я кинулась к нему, словно мы не виделись тысячу лет, совершенно не заботясь о непонимающих взглядах наших друзей, обвивая руками шею и целуя в губы. Он опустил пакет и свободной рукой обвил меня за талию, учтиво сдерживая поцелуй. Притормози, Мелисса. — Я так по тебе соскучилась, — прошептала я, и Генри улыбнулся так мило и очаровательно, что я забыла, где мы. — Давай-ка их сюда, дружище, — поторопил Питер, откупоривая пиво и взамен протягивая Генри бутылку. Мы выволокли журнальный столик на крыльцо и расставили разогретую еду, уже умирая от голода из-за аппетитного аромата пряных крылышек, которые приготовил повар семьи Годфри специально по просьбе Генри, многоярусной лазаньи от Эшли и моего яблочного пирога. Я светилась от счастья и тихой радости, что Генри всё-таки пришёл, да ещё и в отличном настроении. — А мы койотов не привлечем своей едой? — спросила я. — Питер слопает всё быстрее, чем они учуют, — ответил Генри, и получил от друга театрально вздёрнутый средний палец и лыбу. — Разве что только только опоссумов — вот уж монстры, — заметил Питер, и мы все заржали, растаскивая по крылышку с большой тарелки. Потягивая пиво, мы прикончили крылышки и принялись за лазанью уже будучи почти полностью сытыми. В застывшем воздухе на свету носились мотыльки и мелкая мошка, кровопийцы не приближались, сторонясь зажжённых антимоскитных кассет. Назойливые, параноидальные мысли о неизлечимости Генри как-будто тоже отступили обратно во тьму, поджидая где-то в придорожных кустах, пока мы беззаботно расслаблялись в компании друзей. Ребята принесли пару пластинок, и мы болтали на крыльце под отдалённое звучание их музыки из гостиной. Эшли то и дело жалась к Питеру, по мере того, как градус выпитого оказывал лёгкое влияние на всех нас, а я изнемогала от желания остаться с Генри наедине, поговорить, прикоснуться… Он поправил на мне плед, наклонившись и заглядывая в глаза с высоты своего комнатного стула, пока я возилась в кресле-шезлонге, чтобы устроиться поуютнее в облаке кофейного аромата, заполнившего крыльцо. — Замёрзла? Невыносимо. Невыносимо не иметь близости после близости, Генри. С улыбкой я отрицательно покачала головой и взяла его за руку, лишь в этот самый момент ощущая спокойствие в полной мере — в этом контакте, через нити, что незримо связывают нас: меня с Генри, меня с Романом, сидящим сейчас где-то очень далеко в глубинах его сознания. Он так и застыл передо мной, а я — с куском яблочного пирога в левой руке. Светло-зелёные глаза в желтоватом освещении казались насыщеннее и темнее, а их фактическая близость ошеломляла и делала эти озёра ещё больше. Мы просто глазели друг на друга, пока Питер и Эшли шутливо боролись за последний кусок пирога. Постепенно довольный, тёплый взгляд остекленел, а улыбка потеряла нежный оттенок, даже не став при этом меньше, полные губы разомкнулись. Генри медленно опустил ресницы, наклонился ещё ближе и откусил от самой аппетитной стороны моего пирога. Медленно прожёвывая, он отстранился лишь немного, заставляя оцепенеть под гипнозом своих глаз. — Генри? — произнесла я, кажется, одними только губами — будь у меня дар речи, голос бы дрожал. Ресницы Генри задрожали, он часто заморгал, опустив голову, а затем закашлялся, прикрывая рот рукавом. Я тут же придвинулась, машинально прикоснувшись к его спине, Питер же пристально уставился на Генри через стол, и в настороженном взгляде не было удивления или тревоги из-за неудачно проглоченного теста — он прекрасно знал, что только что произошло. — Засмотрелся на свою красотку и забыл, как жевать, да, Генри? — пробормотала сытая и полусонная Эшли в своей типичной манере, в отличие от Питера, совершенно не обеспокоенная ситуацией — она понятия не имеет, что только что произошло. Генри покраснел и заулыбался, поспешив промочить горло подстывшим кофе. — Все помнят про субботнюю вечеринку в Замке Годфри? — спросила Эшли, посматривая на каждого из нас в поисках ответа. — У вас есть замок? — честно говоря, масштабы влиятельности этой семьи давно перестали меня удивлять, но замок… — Замком Годфри здесь называют старый сталелитейный завод, — объяснил Генри, делая глоток пива. — Там втихаря проводят концерты и вечеринки. Хэллоуин, конечно же, тоже. — Для Хэллоуина лучше места не придумать, — закивал Питер. — А в субботу что будет? — Дресс-код соблюдать не обязательно, но тема вечеринки — известные актёры. — ответила Эшли. — Про фестиваль красок тоже не слышала? — Да у вас тут не заскучаешь… — пробормотала я, посмеиваясь. — Приходи, тебе понравится, а то у нас каждый раз одни и те же герои. Генри, ты тоже приходи, все обрадуются, в бывшем цехе ведь твои картины… — А ты мне их не показывал, — удивилась я, и Генри сильно смутился, вжимая голову в плечи. — Я как-то не успел… Какая же я тупица. Ему было не до свиданий и не до картин, блуждая в лабиринтах собственного разума, где выхода только два, и оба ведут обратно. — Мне очень хочется посмотреть, давай сходим вместе? Ненадолго, — предупреждая его отказ, я постаралась уговорить парня. Он замешкался, виновато посматривая на меня, и эту мягкую прядку волос на его щеке просто невозможно было не тронуть и не заправить за ушко. — А, знаешь, думаю, да. Мы сходим на вечеринку, — решительно сказал Генри, внезапно оживившись, а у меня на душе стало очень тепло. Мы налетели на ужин так стремительно, что даже не сервировали маленький журнальный столик на крыльце, а потому убирать было практически нечего, за исключением пары кружек и тарелок. Питер старательно избавился от мусора, собрав бутылки с бодрым, почти восточным звоном колокольчиков, а Генри занёс столик в дом и без особого труда расположил его у камина, как-будто тот вовсе не весил как диван. — Останешься? — шепнула я, приблизившись к нему вплотную посреди гостиной, застав врасплох, потому что Генри словно задержал дыхание, балансируя между тем, чтобы отпрянуть и обнять. Блестящие глаза бегали из стороны в сторону, ища ответа где-то у меня на лице. — Лисси, я…. не уверен, что могу. — Пожалуйста…всё будет хорошо… — Я выпил… это может снова случиться… — Что может случиться? — спросила Эшли, вернувшись за своими пластинками. Она стала не спеша складывать их по конвертам, словно стояла здесь всё это время. Я побелела и покраснела одновременно, чувствуя, как душа уходит в пятки, но Генри тут же нашёлся: — Мне бывает нехорошо после спиртного. — Ничего, Генри, Мелисса постепенно приобщит тебя к активной жизни! Ты идёшь на вечеринку — это уже прогресс! Я готова была попросить Питера или Эшли по-одному поразгибать мои пальцы, судорожно вцепившиеся в кофту Генри, не желая отрываться, не желая отпускать его и встречать ночь в одиночестве, но им со стороны всё казалось нежным объятием. Обезволенная спиртным, не контролируемая разумом, слегка захмелевшая, я эгоистично вожделела, когда нужно было прислушаться. Кажется, спиртное и мне на пользу не идёт. Стоило бы уважать его попытки сохранить ценнейшие моменты ремиссии, продлить состояние адекватности и сознательности. Они уехали, забрав с собой Генри, а я осталась наедине с мыслями о прошедшем дне, подарившем почву для размышлений, к сожалению, снова неутешительных. Несмотря на то, что Генри дорожил своей ремиссией, мне хотелось увидеть Романа, и Норман, скорее всего, не впечатлился бы таким признанием. Но, если Роман — это Генри, то как могу я отрицать его? Как заставить себя встать на сторону всего мира и сражаться против него одного? Как помирить «братьев»? — ответ в самом вопросе, но разве может быть речь о примирении, когда я сама выступаю катализатором конфликта, то и дело провоцируя их этими отношениями? Встречаясь с Генри, провоцирую Романа; встречаясь с Романом — причиняю боль Генри. Всё это парадокс, который противоречит сам себе — невозможные отношения. Но Генри ведь, как и все, хочет любить, и разве могу я отказать ему и себе в этом? Генри вёл себя сдержанно даже в переписке, не спеша доводить диалог до реальных планов «на вечер» или любой другой день, и я надеялась, что хотя бы решение пойти на субботнюю вечеринку он не изменит. Приятный вечер с друзьями на крыльце моего дома постепенно тонул в воспоминаниях, растворяясь над натиском едкой будничной рутины в шелестящих ценниках, пыльных коробках, звенящего кассового аппарата и редких унылых автомобилей за окном, среди которых ни одного красного. Ремиссия, которой были рады, кажется, все вокруг, вгоняла в депрессию меня. И в момент, когда я думала, что хуже уже и быть не может, пришла она — Белая Ведьма. Мой магазин для неё был тесен, он не способен был вместить необъятное самомнение и накопившееся раздражение этой женщины, а потому воздух вокруг вмиг стал звенящим, как стеклянные банки йогурта в холодильнике, только наполнены они были ядом. В наступление. — Ты в курсе, как давно наша семья правит этим городом? — спросила Оливия, расхаживая по магазину с отвращением в уголках рта. Я хотела возразить, но стоило признать — фактически именно Годфри имеют всё в этом городе. А некоторые — даже всех. Впрочем, она не ждала ответа. — Будь моя воля, я ни на шаг не подпустила бы тебя к моим мальчикам и их тайне. Всё остальное здесь — моя воля. И, если будет повод, сравнять это место с землёй — будет моей волей. Не находи мне такого повода, Мелисса.  — Оливия, о чём вы вообще говорите? Я хочу выздоровления Генри не меньше, чем вы. — Я знаю, как мой сын действует на женщин. Думаешь ты такая особенная? Очень скоро ты пополнишь ряды его кукол с разбитым сердцем. — Я встречаюсь с Генри, а не с Романом, — напомнила я, чувствуя укол в груди от этой лжи, и Оливия ядовито прыснула, окидывая меня принизительным взглядом. — Генри слаб и безволен и не способен даже… — Интересно, кто его таким делает? — Значит, слушай сюда. Я не вышвырнула тебя из города только из любви к Генри, но я ни за что не потерплю попыток влезть в нашу жизнь и ставить под сомнение мои намерения вылечить сына, поняла? Я не стала отвечать. Совсем уж некрасиво вышло. Её визит показался мне послеполуденным глюком, и только неприятный болезненный стук сердца в груди напоминал о том, что эта женщина сейчас натурально угрожала мне. Кажется, мне не удастся порадоваться ремиссии Генри, потому что ни он, ни его мать не собирались подпускать меня к себе. Ну, а что я хотела? Чего ждать от ситуации, в которой я добровольно оказалась? Мой парень даже не понимает, как сильно я люблю его, а мать в этой любви видит угрозу своему сыну. Может, она и права — я никогда не сталкивалась ни с чем подобным и взвалила на свои плечи поистине непосильный груз, природу которого толком не знала. Именно я — предмет их ссор, именно я — раздражитель. За пеленой отчаяния, однако, виднелся маячок надежды — моё юное, неокрепшее сердце наивно верило, что Генри любит меня сильнее, чем Оливия лелеет его болезнь. Роман — болезнь, разве смела я так думать после всего, что у нас было? Отбросив прыть и наглость, и вредные привычки, Роман оказывал на меня такое же сильное влияние, как и Генри. Невыносимая цикличность мыслей стала тревожить меня давно, а после визита Оливии я и вовсе засомневалась в своём психическом здоровье, гоняя из одного полушария в другое мысли, похожие друг на друга, как Генри и Роман. Перспектива изводить себя тревогами и рассуждениями казалась отвратительной и вызывала тошноту, приготовление какого-нибудь очередного пирога тоже вызывало тошноту и лишь напоминало о том, что угощать им некого.

♪Belle Mare - Liars♪

Не сильно тревожась тем, как буду добираться домой, я хлопнула дверью и отправилась в близлежащий бар. Один из тех, для работяг. Всего пара стаканчиков обещали растворить это смятение, затуманить неуёмный разум и просто расслабить меня. Целенаправленно шагая ко входу, пришлось столкнуться с последним предупреждением судьбы — чёртовым красным «Ягуаром», терпеливо ожидающим хозяина, подобно верному псу. Адский Цербер на пороге целого Ада для одного единственного человека, который так надеялся, что ремиссия продлится как можно дольше… Вмиг отяжелев и поникнув, я вошла в помещение, уже даже не боясь увидеть его с очередной местной девицей, но застала Романа не менее понурым за барной стойкой, погружённым в просмотр немой передачи о животных. На экране яростно совокуплялись львы, пока Роман, задрав голову, со скучающим видом выпускал густые клубы сигаретного дыма прямиком в настенный телевизор под неодобрительным взглядом бармена. — Эээй, я вообще-то смотрел! — возразил парень, когда бармен взял со стойки пульт и переключил на футбольный матч. — Иди домой, Роман, ты слишком пьян. — Я слишком всё. Идите все в ж… Бармен приветственно кивнул мне, и Роман медленно повернулся на своём высоком стуле. Должно быть, он сотню раз сегодня уже пропускал длинные пальцы сквозь эти пряди, нарушив укладку, но выглядя при этом ничуть не хуже. Даже пьяным и уставшим он сохранял абсолютно непоколебимую харизму и притягательность. Роман медленно сложил губы, как в тот день, когда мы впервые встретились, и присвистнул, не окидывая меня похотливым взглядом, как сделал бы любой другой пьяный парень в этой ситуации, а глядя прямо в глаза, и что-то подсказывало, что он никуда меня не отпустит сегодня. Вот губы, что совсем недавно обхватывали горлышко бутылки пива — сегодня явно пропустили не один стакан; вот упрямо вздёрнутый нос — неизменно симпатичный с привычкой тихонько шмыгать, скрывая капли крови; вот глаза, что зеркалят тьму и свет изнутри, озаряя меня и погружая во мрак — это он, это всё он. — Паршиво выглядишь, Мел Би. Скучала по мне? — спросил Роман, возвращаясь к своему напитку с усталой, напускной невозмутимостью. Янтарная жидкость плеснулась в его чувственный рот, и Роман проглотил её как комок. — Скучала, — ответила я, удивляя Романа не столько признанием, сколько нежным касанием пальцев по лицу. Он поднял взгляд, что до этого пространно блуждал по столешнице. — Что за нежности? — иронично заметил Роман. — А где же твои пощёчины? Я ведь успел войти во вкус… — Я не хочу тебя бить, — ответила я, присаживаясь рядом с ним. Роман усмехнулся и достал из кармана смятый листок. Он небрежно бросил его на стол, как паршивые чаевые, и снова закурил, задумчиво затягиваясь. Я развернула записку и медленно закрыла глаза. — А Генри не прочь мне врезать. Да только всё, что он умеет — это жаловаться мамочке и мозгоправу. Теперь вот ещё и шерифу. — Он не пойдёт к Суорну, — заверила я Романа, судорожно планируя, как буду разруливать всё это, если он всё-таки сделает то, чем грозится в записке, адресованной самому себе: «Если ты ещё раз к ней прикоснёшься, я сдам нас шерифу». — Да и пофиг, — Роман стряхнул пепел в переполненную пепельницу. — Трусливый слюнтяй. Весь наш диалог напоминал мне больную сцену из артхаусного фильма с уставшими, бездарными актёрами. Я притворялась, что говорю с Романом, а Роман притворялся, что он не Генри. Генри искренне хотел избавиться от Романа и был готов пожертвовать собственной свободой, лишь бы ограничить наше общение со своим альтер-эго. Эта записка — попытка запретить мне себя. Я разорвала её на маленькие кусочки и спрятала в карман, чтобы она не досталась больше никому, затем осушила остатки бурбона из облюбованного Романом стакана. — Тебе уже хватит, а мне в самый раз, — оправдалась я и тут же получила сладкую ухмылку в ответ. Мы на некоторое время сомкнулись взглядами, отражая друг в друге картинки нашего последнего общения, эпизоды страстных движений и откровенных визуальных образов, и вскоре я первой отвела взгляд. — Я отвезу тебя домой, — спокойно сказал Роман, не отводя взгляда, что заставляло любую его фразу звучать многообещающе. Расслабленный вечер в тихой обстановке будничного бара сменил тональность, как только Роман отлучился в уборную, оставив меня наедине с солёными фисташками, которые я охотно отправляла в рот, не замечая, как сзади приближался наглый местный оболтус, расхрабревший в отсутствие Романа и присутствии спиртного. — Бросай водиться с Годфри, куколка. В этом городе ещё много интересного, — возмутительно близко проговорил нахальный голос. Парень нависал надо мной, заблокировав пути к отступлению неприятной близостью. Его вытянутая футболка насквозь пропахла дешёвым одеколоном, арахисом и пивом. — Оставь-ка меня в покое, я сама решу, с кем водиться. — Ну оно и видно: не можешь выбрать — водишься с двумя? Да что ж такое творится-то? Весь этот город будто разом ополчился против меня. И откуда вообще им знать, с кем я «вожусь»? Мания преследования неприятным холодком прошлась по спине. — Он ведь конченный, избалованный бабник и наркоман… — А ну-ка скажи мне это в лицо, — быстро проговорил Роман где-то у меня над головой, и далее последовал глухой, резкий и на удивление трезвый удар в челюсть приставалы. Он попятился назад, придерживая подбородок, и Роман ринулся на него снова, но получил ответный удар в живот, а затем прямо по лицу. Парень был крепче, но ниже ростом и пьянее. Тем не менее, они сцепились, успев нанести друг другу немало прямых ударов, ломая на пути стулья и сдвигая столы с оглушительным грохотом под крики возмущённого бармена и присвистывания редких посетителей. Нас вышвырнули практически сразу, не вызывая копов и предоставив возможность разобраться на улице, но, завидев, как по щеке Романа струится кровь, я первым делом запаниковала, решив, что он вернулся в себя, и теперь рискует выхватить от здоровяка, уже не имея той прыти, что неизменно движет Романом. Но кровь текла из рассеченной скулы — серьёзность повреждения оценить не было возможности — улица давно погрузилась во мрак, а верзила провоцировал и дальше, получая от Романа ругательства, вылетающие над моей головой и плечами. Я толкала его дальше по тротуару, ненароком втягивая носом жар разгорячённого тела и обострившийся аромат чёрного перца, табака и мяты, и от этого коктейля голова кружилась хлеще, чем от бурбона. — Да потому что ты мудила, ясно? Топай домой давай! — кричал Роман, нарываясь на неприятности, и он, безусловно бы их огрёб, если бы не мой силуэт между ним и здоровяком. Парень было ринулся к нему, но наткнулся на мою ладонь. — Всё, ребята, закончили. Расходимся… — Ну и шлюха, — едва слышно пробормотал себе под нос обидчик, и побрёл прочь, попутно сплёвывая себе под ноги. — Чего ты там пролепетал?! — Роман, хватит. Неважно. Поехали отсюда. Я тебя отвезу. Дай ключи. Годфри слегка отпрянул в изумлении. — Вот ещё! Лучше сядь и пристегнись, — покачиваясь в адреналиновом послевкусии, приказал он, зыркая в сторону удаляющегося здоровяка. — Хочешь до утра объяснять шерифу, почему так гнал, почему пьян и с кем подрался? — спросила я, указывая на его ранение. Роман нащупал скользкую струйку крови на скуле и облизнул палец, словно желая убедиться, что это правда. — Нет. — Тогда дай мне ключи, сядь в машину, и я обещаю отвезти тебя не в больницу. — Только не в больницу, мать её, — застонал Роман, послушно заползая на переднее сидение «Ягуара». Неспешная поездка с открытым верхом пошла нам обоим на пользу — я почувствовала, как стресс и испуг отступили, а Роман расслабился и теперь сонно зачёсывал свои прекрасные волосы назад, где потоки ветра снова разбивали их на спутанные пряди. Я втолкнула его в дом и усадила на диван в гостиной, стараясь не думать, усиленно стараясь не думать о том, как соблазнительно он смотрится, запрокинув голову и разведя колени в стороны, лениво покачивая ногой. Предупреждение Генри лишь подливало масла в огонь на моём диване, потому как осознание, каким разным он может быть, заставляло желать его ещё больше. — Вот. Выпей, — Роман открыл рот, и я положила ему на язык таблетку. Он взял из моей застывшей руки стакан воды и медленно осушил его, кажется, отлично понимая, как выглядел его кадык в этот момент. — Так что там с кровью? — напомнил он, заметив, как я завороженно пялюсь на его губы, гораздо более яркие, чем запёкшаяся, размазанная струйка крови. Я стала медленно оттирать её платком, смоченным в тёплой воде, и вскоре на щеке осталась лишь ссадина с небольшим рассечённым участком. Генри будет не в восторге наутро. Хотя он может появиться в любой момент. Вернуться. Больше всего на свете мне хотелось быть со своим парнем, проводить с ним вечера, проводить с ним ночи, почувствовать его объятия, когда мне одиноко, и не бояться, что он узнает о том, что мы были вместе, и выйдет из себя. Всё это так чертовски ненормально. Он здесь, и его здесь нет. Я провела пальцами по щеке Романа в наивной надежде отыскать отклик в более податливой стороне его расщеплённого сознания, и он позволил мне себя касаться, позволил провести рукой по шее и кадыку, по краю ворота футболки и лацкану пиджака с небрежно закатанными рукавами, по упругому животу и пряжке ремня, и когда я утонула в мягком облаке его пухлых губ, ладонь достигла противоположного. Годфри выдохнул мне в губы, сминая их так же настойчиво, как я сминала его пах. Однако едва я вступила в борьбу с застёжкой, Роман мягко перехватил мою руку и отвёл в сторону, тут же поднимаясь с дивана на нетвёрдых ногах, но с явным намерением уйти, что совершенно не похоже на Романа Я-имел-весь-город-Годфри. Рефлексы вопили схватить его за бёдра и усадить обратно, а текст записки напоминал, что всё это приобретает какой-то совсем уж паршивый оборот. Я поднялась за ним следом, готовая вопить от обиды. — Наш ангелочек очень зол и хочет, — Роман выставил указательные пальцы над головой, пьяно пошатываясь передо мной. -…подпилить мне рожки. А мне слишком дорога наркота и твоя сладкая, сладкая, сладкая киска… — чувственно облизнув губы, он прикрыл глаза, приближаясь ко мне с каждым словом, но затем вовремя остановился. — Роман, тебе сейчас нельзя за руль… — как будто в этом была причина. — Ты можешь лечь в гостиной… — пробормотала я, чувствуя себя униженной и отвергнутой. — Не могу. Потому что, во-первых, я чертовски пьян, а ты вся такая чистая и прак-ти-чес-ки невинная…. во-вторых, я сраный джентльмен. — Роман театрально поклонился, чуть пошатываясь. — И мне придётся пойти домой и унять…кое-шшшто — он показал пальцем на свой пах, туго обтянутый чёрными джинсами. — Упс. — опомнился Роман и неопределённо вскинул руку, словно бы развеивая сказанное в воздухе. — Спокойной ночи, красотка! — с напускным целомудрием он чмокнул меня в лоб и поспешил прочь из дома. Приехали, Мелисса.

♪Twin River - Known To Run♪